Тайна Волшебного Камня

Арина Рин

Тайна Волшебного Камня

Глава 1

Маленькая девочка по имени Сима крепко сжимала пухлыми ручками твердые, напряженные ладони своего старшего брата Антона. Она сидела в большом мягком кресле на веранде прекрасного сказочного замка, освещенного теплыми лучами утреннего солнца. Ее ласковое, нежное личико было совершенно беззаботно, словно ее не касались ни человеческие горести, ни многочисленные страхи, терзающие всякие сердца, в том числе и детские. Она радостно улыбалась, неловко дотрагиваясь до лица брата, печального, унылого, сломленного глубоким внутренним страданием.

– Антон, – весело сказала девочка, взъерошив ему волосы, – я знаю, что ты грустишь. Это плохо. Мне это не нравится. Если ты будешь грустить, мне тоже станет грустно, и тогда все мы будем несчастными. Разве это хорошо?

– Сима, – печально улыбнувшись, сказал тот, – я вовсе не грущу, тебе только показалось.

– Ах, как тебе не стыдно меня обманывать? – воскликнула девчурка. – Я хоть и ничего не вижу, но прекрасно все чувствую. И я знаю, что ты, братик, грустишь! Не грусти, прошу тебя! Это очень плохо!

Антон крепко сжал ее мягкие ладошки:

– Знаю, знаю, Сима, это и вправду очень плохо.

– Так почему же ты не развеселишься?

Он покачал головой:

– Не все так просто, милая моя. Иногда мы не способны управлять своими чувствами.

– Вот глупости! Если не мы, то кто же ими управляет?

Он хотел было сказать «страдания, которые дарит нам жизнь», но сдержался, ясно понимая, что столь суровые слова могут повергнуть в уныние ласковое создание.

– Я расстроен, Сима, потому что нам предстоит разлучиться. Сегодня я отправляюсь в академию графа Мирослава и вернусь домой не раньше, чем через пять месяцев. Все это время мы будем далеко друг от друга и не сможем видеться.

– Да, мамочка мне говорила, – задумавшись, сказала та, – но, знаешь, я хорошенько подумала и, в конце концов, решила, что это не так уж и плохо. Конечно, я буду всем сердцем скучать по тебе, и иногда мне будет очень одиноко, но зато когда мы встретимся вновь, представь, сколько будет радости! – она восторженно улыбнулась. – Я, наверное, подпрыгну к самому солнцу от счастья, и, может быть, в порыве удовольствия смогу разглядеть твое лицо… А ведь правда, вдруг так и случится? Знаешь, мне кажется, постепенно я начинаю забывать, как ты выглядишь, я все стараюсь оживлять в памяти твои строгие, зеленые глаза, папочкины ярко-синие, мамины – зеленые, но эти образы становятся все более смутными и неопределенными, как будто что-то уводит их от меня… Я, бывает, очень пугаюсь из-за этого, но когда мамочка сказала, что ты скоро уедешь, меня сразу охватила надежда, что я непременно стану видеть к твоему возвращению. Уж не знаю, в чем тут дело. Может, это лишь глупая, детская мечта, ведь мне всего одиннадцать лет. Но все же я буду мечтать. Никто мне этого не запретит. Ведь если ни на что не надеяться, то впору умереть, правда? И вот, я думаю, что если не перестану мечтать, в конце концов, обязательно смогу видеть. Когда ты приедешь, я непременно увижу и вспомню твое лицо, так что эта разлука, наверно, только на пользу. Вот почему, братик, я надеюсь, что в академии ты будешь очень веселым и добродушным со всеми. Тогда, зная, что тебе хорошо, мне будет еще приятнее мечтать, и мое желание наверняка исполнится.

Его душа изнывала от боли, когда он слушал ее, мучительно глядя в ее красивые, синие глаза, такие живые и яркие, но ровно ничего не видящие. Сима потеряла зрение не так давно, всего полгода назад, но многочисленные лекари, целители, маги и ведуны, к которым они обращались, уже сделали неоспоримое заключение, что бедняжка обречена на вечную слепоту. Несомненно, это стало жестоким ударом для их семьи; Аурелия, матушка Симы и Антона, несколько недель не говорила ни слова, находясь в каком-то безнадежном оцепенении, а Яким, глава рода Мироновых, казалось, утратил всякий интерес к жизни: он почти не ел, в делах королевского Совета, где занимал почетную должность, едва принимал участие, не спал по ночам и беззвучно плакал, глядя на свою бедную, ни в чем не повинную дочурку.

Что касается Антона, то едва ли надо говорить, в какое состояние он впал, узнав о трагедии, постигшей его горячо любимую сестренку. Когда это случилось, ему едва исполнилось шестнадцать лет и, наверное, он был самым несчастным в семье Мироновых. Пареньку казалось, что это он должен был ослепнуть, он, но никак не его маленькая, чистосердечная сестра. Его мысли неизменно возвращались к этому убеждению, и постепенно он отрешился от жизни, стал бесчувственным, холодным и смертельно печальным. Ничто, по-видимому, не могло умерить его печаль.

Однако время шло, и родители, видя, что их сын медленно уничтожает свою жизнь, свое право быть счастливым, которое, по сути, является долгом каждого человека, приняли решение отлучить его от дома, отправив в известную, благородную академию для юных аристократов, где, как они надеялись, он сможет вернуться к радости и душевному благополучию. Вплоть до этого времени юноша учился дома, что соответствовало их знатному титулу, но Яким, в конце концов, утвердил, что эта мера должна быть осуществлена непременно. И он не замедлил объявить об этом сыну.

Как и следовало ожидать, Антон впал в ярость, его приводила в бешенство одна только мысль о том, что ему предстоит расстаться с маленькой, одинокой Симой, но Яким был непреклонен, как гора, и юноше, после долгих ожесточенных споров, пришлось смириться. Вполне естественно, что в академию он отправлялся отнюдь не с яркими предвкушениями, а в безмерном гневе и настоящем отвращении. Родители, по его мнению, поступили с ним жестоко и несправедливо, и, ко всему прочему, он уезжал, находясь в ссоре с родными. Беззаботные дни прошлого, светлые, чистые, такие красивые и веселые, казались теперь невероятно далекими, их сменила печать непреходящего горя, отчаяния и бессилия.

– Твое желание обязательно исполнится,– сказал Антон, целуя золотистые локоны Симы, ему, понятно, не хотелось рушить надежду маленького, несчастного сердечка,– я в это верю.

– Мир, ты что, плачешь? – встревоженно спросила малышка, протягивая руки в сторону его лица. – Неужели плачешь?

– Конечно, нет, – ответил парень, осторожно кладя ее ладошки на свои глаза.

Удостоверившись, что они сухие, Сима снова ласково улыбнулась:

– Так вот, ты будешь веселым в академии?

– Я постараюсь.

– Нет, этого недостаточно! Мне нужно твое слово. Честное-пречестное!

Он невольно усмехнулся:

– Ну, хорошо, даю слово.

Она сразу успокоилась:

– Я знаю, Мир, что ты, мамочка и папочка страшно огорчаетесь из-за того, что я перестала видеть. Но вам не стоит расстраиваться. Ведь это ненадолго. Совсем скоро зрение вернется ко мне. Я это знаю так же, как и то, что ты лучший старший брат на свете.

– Вовсе я не лучший.

– Нет, лучший! Не спорь, я говорю правду. И поэтому мне бывает очень тоскливо, когда я чувствую, что вы грустите. Это говорит мне о том, что я мечтаю о каких-то глупостях, которые никогда не исполнятся. А я знаю, что они исполнятся, и хочу уверить в этом и вас!

– Какая ты милая, самоотверженная и благородная девочка, – подавленно улыбаясь, сказал Антон, – мне бы твою уверенность…

– Что же в этом сложного? – засмеялась она. – Поверь и все. Знаешь, как это замечательно, верить в мечту! Это и есть настоящее счастье! Поверь, в эту самую минуту я на самом деле счастлива!

Как ни странно, Антон не мог в этом усомниться, однако ему самому было далеко не так радостно на душе. Ведь он помнил беспрекословные заявления ведунов, самых могущественных и сильных в королевстве. Помнил, и эта мысль, словно ядовитая пчела, будоражила его сознание, лишая возможности впустить в сердце благотворную веру.

Весь этот день он не отходил от Симы ни на шаг, а вечером, когда пришла пора уезжать и карета ожидала его у парадного подъезда, ему было так тяжело отпустить ее, покинуть на такое мучительно долгое время, что он едва не впал в отчаяние. Но нестерпимая минута настала, и вот он уже находился в карете, с влажными от слез глазами, вспоминая, как испуганно и порывисто хватала его за руку Сима, впервые осознав, что предстоящая разлука вовсе снилась ей, и она действительно теряет своего самого лучшего друга. Она бы, наверное, так и не выпустила его, если б не Аурелия, нежно уговорившая ее отпустить брата.

Антон выглянул в окно кареты, мрачно оглядел проносящиеся мимо высокие дома, величественные медные статуи, красивые изящные мосты, перекинутые через большую, ослепительно сверкающую на солнце, темно-синюю реку. Осознание того, что он не увидит Симу в последующие пять месяцев, приводило его в какое-то болезненное негодование, он чувствовал совершенно не присущую ему, вскипающую злость, которая, кажется, норовила поглотить его без остатка. И ему было немного стыдно от того, что, по-видимому, он не сможет исполнить данное Симе обещание. Хотя, возможно, это было нелепо, неоправданно и просто смешно, вся его неиссякаемая ярость, как бы странно это ни звучало, обрушилась на ненавистную академию, которая, как ему казалось, и вынудила его оставить сестренку. Эта ярость все нарастала и нарастала и, вероятно, ничто не могло погасить ее. Антон молча и угрюмо смотрел в окно, твердо зная, что едва ли станет в академии послушным и безвредным учеником, и эта мысль как будто увековечила его страдания, сделав их совершенно неуемными.

Глава 2

Академия графа Мирослава находилась в самом центре Королевского леса, и была, в сущности, полностью изолирована от внешнего мира. Ее окружали богатые цветочные долины, высокие светло-зеленые холмы, усеянные прелестными березами, густые, щедро разросшиеся деревья, а на некотором расстоянии сверкало на солнце зеленое озеро Ясные Глаза, а еще дальше – лазурная река Паутинка. Природные угодья, раскинувшиеся здесь, были до того удивительны и сказочно красивы, что сюда частенько приезжали знатные деятели королевства, желающие насладиться чудесными природными творениями. В настоящее время, когда только-только начался октябрь, роскошные, благолепные долины, освещаемые теплыми солнечными лучами, сияли всевозможными оттенками багрового и имели несомненное сходство с безбрежным, ярко-красным океаном. Этот океан пересекала уютная маленькая тропинка, выложенная очень светлыми, чистыми каменными плитами, довольно странно смотревшимися на фоне густых огненных деревьев.

Тропинка вела к сияющим, изразцовым воротам академии графа Мирослава, которые были до того блестящие и отшлифованные, что казалось, будто их протирали с огромным усердием каждые полчаса. Антон внимательно разглядывал высокое, царственное здание, к которому они медленно подъезжали, осторожно огибая великолепно ухоженные цветочные трельяжи, несмотря на неблагоприятную погоду, имевшие самый нарядный и облагороженный вид.

Здание, построенное в форме подковы, было огромным, словно целая гора, приветливым и, несомненно, весьма величественным. Его грандиозные внушительные крылья уносились в разные стороны, словно миниатюрные города, и останавливались у самых ворот, как бы в раздумье, а не продолжить ли им путь. Изящные белоснежные ступени вели на просторное крыльцо, к широко открытым створчатым дверям.

Антона встретила молодая женщина по имени Бель, которая, как вскоре выяснилось, имела в академии почетное звание Хранительницы Уюта и Теплого Очага, иными словами – экономки. Однако ее, по-видимому, не удовлетворяло такое краткое определение, потому что Антону она представилась исключительно, как Бель, Хранительница Уюта и Теплого Очага, и юноша уже сам вывел заключение, кто она на самом деле. Велев ему оставить сундук на пороге, Бель повела его непосредственно к ректору академии, господину Александру Воронову.

Пока они шли, Антон имел возможность убедиться, что это и в самом деле очень уютное место, несмотря на колоссальные размеры. Большой, золотистый холл, замеченный им при входе в здание, каким-то странным образом навеял на него смутное успокоение, подавив мятежные мысли, не оставлявшие его на протяжении всего пути.

Трудно сказать, откуда пришло это необъяснимое утешение. Казалось бы, в комнате не было ничего особенного: обыкновенные, ничем не примечательные картины, невозмутимые, белые стены – ровным счетом ничего вдохновляющего. Быть может, только часы немного удивили его. Они положительно не соответствовали интерьеру зала, выполненного в мягких, золотистых тонах, потому что были непомерно большими, висели немного кривовато и, самое поразительное, имели ярко-зеленую окраску! Вероятно, это была чья-то уникальная задумка, но, по мнению Антона, этим часам тут явно было не место. Их тяжелые, медные стрелки не спеша тянулись по ободку и как будто замораживали время…

Юноша покачал головой, утвердившись в мысли, что, как бы не считали обитатели школы, он не в состоянии понять красоту этих часов. Остальные залы и коридоры, которые ему случилось увидеть, пока они направлялись к ректору, были не менее красивы и благолепны, но его это уже не слишком интересовало. Он сосредоточился на предстоящем разговоре, медленно погружаясь в уныние при мысли, что эта беседа, верно, безвозвратно прикует его к этому месту, которое он так горячо желал покинуть.

Господин Александр, вопреки его ожиданиям, оказался вовсе не плюгавым стариком с накрахмаленными манжетами, а худощавым молодым мужчиной с очень яркими, блестящими, темно-синими глазами. Костюм его состоял из богатого синего камзола, основательно застегнутого на все пуговицы, и маленького, черно-белого котелка, который он почему-то не снимал, находясь в помещении. Лицо у него было очень оживленное, веселое и как будто немного хитроватое, Антон заключил это из того, что он время от времени сильно прищуривал глаза, хотя, вполне вероятно, это вызывалось близорукостью. А, в сущности, он производил впечатление весьма умного и проницательного человека, старающегося эту самую проницательность скрывать от окружающих.

– Антон Миронов! – воскликнул господин Александр, вставая из-за своего просторного стола, заваленного всевозможными книгами, бумагами и документами, и протягивая ему крепкую, сухую ладонь. – Приятно видеть, что ты благополучно прибыл к нам, хотя, осмелюсь сознаться, в этом нет ничего удивительного, поскольку путь, ведущий сюда, ровен и прям, и, в сущности, было бы странно, если б ты умудрился потерять дорогу. Впрочем, что это за глупости я говорю? Садись же, Антон, садись, ты, наверняка, устал и нуждаешься в отдыхе.

– Благодарю, – тихо сказал парень, несколько пораженный болтливостью ректора.

– Мне кажется, я знаю, почему ты здесь, – молвил Александр, когда юноша устроился в кресле напротив него. – Твои родители многое объяснили мне в письме, и я знаю, что ты ничуть не рад своему приезду сюда, но, видишь ли, ты здесь, и с этим едва ли можно что-то поделать. Следовательно, я бы хотел сказать тебе кое-что не совсем приятное, что, возможно, сильно разозлит тебя и приведет в бешенство. Насколько я понимаю, ты сломлен горем, которое постигло твою младшую сестренку? Да, это весьма печальное событие. В слепоте, безусловно, нет ничего хорошего, и ты, как ее брат, конечно, возомнил, что должен был ослепнуть вместо нее… – его голос звучал как-то сухо, равнодушно, почти насмешливо, и Антон все больше сердился, внимательно глядя на него. – Так вот, я заявляю, что своим самоотречением ты жестоко унизил сестру и, кроме того, лишил всякого смысла собственную жизнь. Судя по твоим недоуменным глазам, ты не вполне меня понимаешь. Что ж, я поясню: когда с кем-то из близких случается беда, жалость по отношению к ним – грех, которому нет прощения. Почему? Да потому что жалость – признак бессилия и никчемности. Люди, которых жалеют, теряют всякую возможность достичь успеха, такие люди становятся бесполезными по воле тех, кто проявляет к ним жалость. Иными словами, жалость – это смерть. Жалея свою сестру, ты убиваешь ее. Твое сознание, уверенное в том, что ее ждут бесконечные страдания, разрушает ее жизнь. Ты, конечно, можешь мне не верить, но это так, и, в конце концов, каждому придется познать силу этого закона. Но твое отношение относительно сестры еще не так ужасно по сравнению с тем, как ты поступаешь с собой. Знаешь ли ты, что бывает с теми, кто отрекается от своего дара жизни? Знаешь ли ты, что означает твоя жизнь? Ответ заключен в самом вопросе. Твоя жизнь означает только то, что она твоя. Твоя. И больше ничья. Отдать ее кому-то – значит предать ее. Вверить ее в чью-то власть – значит отказаться от нее. Посвятить ее чьему-то горю – то же самое. В конечном итоге, все терпят поражение. И тот, кому отдают жизнь, и тот, кто отдает. Мои слова прозвучат бессердечно, если я выскажу мнение, что тебе не следует жалеть свою сестру, правда? Я не стану этого говорить. Я лишь замечу, что ты вполне в силах защитить малышку Симу, но защитить только от себя. От своей жалости. Ты можешь сделать ее счастливой, несмотря на то, что она слепа, но как – ты должен понять сам. И помимо всего прочего, ты должен хорошенько усвоить, что никакие обстоятельства, даже самые беспощадные и разрушительные, не могут влиять на твою жизнь. Потому что твоя жизнь, Антон, только твоя и, скажу больше, двигаться по направлению к счастью – вовсе не желание, мечта или надежда – это прямая обязанность каждого человека. Потому что Бог, создавший нас, есть радость, и те, кто отвергает это чувство ради кого бы то ни было – противники Бога.

Тут он замолчал и, весело улыбнувшись, устремил свои живые глаза на Антона:

– Ох, вижу, ты в изумлении. Наверное, тебя только что посетила мысль, в своем ли я уме, не так ли? Скорее всего, ты думаешь, что я какое-то бесчеловечное, подлое, отвратительное существо, лишенное искренних чувств? Хм, ничего удивительно. Мало кто в этом мире хорошенько понимает меня. Ты можешь думать, как угодно, Антон, но помни: чужое горе не приносит счастья, а отказ от стремления к счастью – есть предательство жизни. Думаю, со временем ты привыкнешь к академии, – совершенно неожиданно перескочил он на другую тему, – у нас довольно весело, но даже если и возникают трудности, мы всегда имеем возможность их устранить. Кроме того, хочу предупредить, что в этом заведении больше всего приветствуется дружественность, здоровое уважение воспитанников по отношению к учителям и друг другу, поэтому, Антон, я бы советовал тебе подавить твои мятежные замыслы и вести себя, во всяком случае, скромно и почтительно; будь уверен, неосмысленные, бунтарские выходки нисколько не облегчат твою душу, но напротив, отяготят ее и, к тому же, сделают совершенно одиноким. Академия графа Мирослава прививает ученикам хладнокровие, рассудительность и желание совершенствовать свои духовные качества, а также развивать новые. Мне думается, ты заслуживаешь почтения, но здесь нужно вести себя благородно всегда, а не только по настроению. Здесь вырастают могущественные личности, а не бездуховные, ослепленные своими внутренними глупостями, бессмысленные создания. Возможно, ты являешься самым знатным из учеников, но, поверь, это не имеет никакого значения. Здесь имеет значение только то, кем ты являешься внутри. – Он снова лучезарно улыбнулся. – Что ж, не буду больше тебя задерживать. Все, что я сказал, по сути, не имеет смысла, но, я полагаю, со временем ты вспомнишь мои слова, но уже с определенным пониманием. Ты можешь идти, Бель проведет тебя в комнату.

С этими небрежными словами он схватил какую-то книгу и, что-то радостно напевая, принялся читать в том месте, где была согнута страница. Надо заметить, вся его фигура излучала такую солнечную, безраздельную радость, такое изумительное, проникновенное тепло, что на него было странно смотреть. Когда Антон только вошел сюда, ему показалось, что господину Александру не меньше сорока лет, теперь же он пришел к выводу, что ему не более двадцати пяти, таким свежим, радостным и сияющим он казался. И больше всего изумляло то, что эта радость была совершенно искренней и неподдельной, а вовсе не лживой и притворной. Глядя на него, Антон очень остро осознал: это самый счастливый и удовлетворенный человек на свете. Уже стоя на пороге, юноша вдруг обернулся и мрачно проговорил:

– Вы сказали, что чужое горе не приносит счастья, и я не могу с этим поспорить. Вот только Сима мне не чужая. Она моя родная сестра, она часть моего сердца.

Александр поднял глаза от книги и, прищурившись, мягко спросил:

– Скажи, ты знаешь, о чем она думает каждую промелькнувшую секунду?

Антон недоуменно пожал плечами:

– Ну, нет, конечно.

– Тогда ты не имеешь права утверждать, что она часть твоего сердца, – невозмутимо ответил ректор. – Ты знаешь только свои мысли, свое сознание, а сознание – это и есть наше символическое сердце. Ты – это ты, она – это она. Вы – не одно целое, вы – два индивидуальных существа, и у каждого свои мысли, желания и мечты. И если один будет жить ради сознания другого, то, сам не заметив, уничтожит свое собственное сознание. И тогда он, если говорить откровенно, покончит с жизнью, хотя и физически не умрет.

– Сима – моя родная сестра, – с каким-то ожесточенным упрямством повторил Антон, – вы считаете, мне должно быть безразлично, что она ослепла?

Александр невозмутимо улыбнулся:

– Вовсе нет, мальчик. Как раз теперь ты должен быть радостнее и счастливее, чем когда бы то ни было.

– Что? Как я могу быть радостным, когда она так несчастна?

Ректор перегнулся через стол и, сильно прищурив глаза, сосредоточенно взглянул на него:

– А это, Антон, загадка, которую тебе предстоит раскрыть, пока ты находишься в академии.

Сказав это, он вновь откинулся в кресле и с самым пристальным видом уставился в книгу. Таким образом, он дал понять, что разговор окончен и, как бы Антон не настаивал, он больше не вымолвит ни слова. Юноше ничего не оставалось, кроме как, пылая гневом, удалиться. Он решительно не понимал Александра, его слова казались ему бессмысленными и жестокими, лишенными если не здравого смысла, то человечности – определенно.

Конечно, изумительная жизнерадостность ректора сильно удивила его, но на этом, в сущности, все и заканчивалось. Странные таинственные слова не затронули сердца Антона, и, в конце концов, после долгих утомительных размышлений, он заключил, что Александр и в самом деле малость не в своем уме, что вполне объясняло фееричность его умозаключений, а также беспричинную детскую радость, в которой он, по-видимому, пребывал изо дня в день. Это мнение, конечно, трудно было назвать беспристрастным, но Антон твердо его держался, полагая, что это необходимая мера, способная оградить от помешательства его самого. А заявления, полностью противоречившие его собственным взглядам, он никак не мог считать здравыми и заслуживающими серьезного внимания.

Комната, предназначенная ему, оказалась очень скромной и уютной. Здесь было множество пустых книжных полок, которые ему предстояло заставить, большой деревянный стол, пухлое кресло, маленький диванчик у стены и застеленная светлым покрывалом узкая кровать. Все было очень опрятно, аккуратно и удобно, но вовсе не так роскошно, как можно было ожидать от прославленной академии. Окна комнатки выходили на лес, блестевший в лучах заходящего солнца оранжевыми отсветами.

Далеко впереди Антон увидел небольшую поляну, совсем открытую и незащищенную, казавшуюся какой-то раненной и голой посреди обширного, простирающегося во все стороны, могучего леса. Эта поляна производила весьма удручающее впечатление и являлась как будто воплощением тоски и одиночества. Но в то же время ее открытое пространство вызывало чувство облегчения, порожденное мыслью, что не только ты одинок в этом мире. Впрочем, едва ли ее одиночество можно было назвать печальным или унылым. Оно, скорее, излучало гордость и благодатное чувство независимости.

Антон долго стоял у окна, глядя на эту одинокую равнину и, в конце концов, почувствовав сильную усталость, отправился спать. Необъяснимые слова ректора, странные, неведомые ему размышления, острая тоска, вызванная мыслями о сестре – все это навеяло на него тяжелый, мучительный сон, не придающий ни сил, ни отваги. Он находился в каком-то среднем состоянии между сном и бодрствованием и во всякую минуту мог встать, не испытывая особых затруднений. Его душила мрачная злость, обращенная чуть не на весь свет, которую он никак не мог подавить, да и, по правде говоря, не сильно старался.

Антон был очень несчастен, и его сердце, переполненное грозными планами, мучило его вплоть до самого рассвета, который, несомненно, наступил гораздо позже, чем следовало бы. Во всяком случае, ему так казалось, и ничто не могло изменить его мнение. Ранним утром, поднявшись с кровати в полном бешенстве, изнурении и отчаянии, Антон был настроен бунтовать.

Старшие ученики занимались в просторном, ярко освещенном зале, окна которого, отделанные искусными витражами, сияли так весело и ярко, что на них приятно было смотреть. Солнце встало совсем недавно, но его ранние лучи оказались необыкновенно теплыми и ласковыми, какими довольно редко бывают в октябре. Кое-где окна были открыты, и ученики могли наслаждаться то и дело проносившимся по залу теплым ветерком. Вот только сегодня утром их внимание было приковано к совсем другому явлению.