Планета кошек

– Будьте так добры, почешите мне шею снизу вверх согнутым пальцем.

Она повинуется. К счастью, у нее ногти подходящей длины: они погружаются в мою шерсть, но не расчесывают мои раны. Я поощрительно урчу и при этом вспоминаю то, что знаю о своей служанке: жизнь у нее всегда была так себе.

Она жила в паре с мужчиной, неким Тома, убийцей моих детей (предлогом к убийству стало то, что им не удалось от них избавиться, повесив объявления в булочной с предложением взять котят!). Погибли все, за исключением Анжело, которому повезло родиться рыжим, этот окрас они сочли сочетающимся с расцветкой своего дивана. Но потом Натали взялась за ум. Общаясь со мной, она набралась решимости стать хозяйкой своей судьбы, обрести отвагу, боевитость, независимость. Благодаря мне она познакомилась с Романом Уэллсом – молодым ученым, страстно преданным делу сохранения всех познаний человеческой цивилизации.

Роман Уэллс – шатен в толстых очках, пахнущий древесиной. Когда ему становится страшно, от него пахнет грибами.

– Выше, – вынуждена я приказывать Натали. – Правее. Теперь ниже. Да, вот здесь. Еще. Чешите сильнее, пожалуйста. Ногтями, ногтями. Да, еще сильнее!

На мой взгляд, цель жизни Натали не вполне ясна. Послушать ее, так она не прочь вступить в любовную связь с каким-нибудь мужчиной – этих отношений ей вполне хватило бы. В этом плавании я изучила историю власти у людей, а также историю их эмоций. Странная штука – это человеческое понятие «Любовь с большой буквы».

Самое удивительное, Натали удалось меня убедить, что стоит испытать эту любовь на человеческий манер, сопровождаемую разными причудливыми ощущениями. В результате я тоже стала немного ревнивой, преисполнилась собственнических чувств в отношении моего самца, кота Пифагора. Могу вам гарантировать, что такой подход вовсе не способствует гармонии наших отношений.

– Еще ниже, служанка.

Натали чешет сильнее.

– Мне страшно, – признается она.

– А мне нет, – вру я.

– Не представляю, как мы из всего этого выпутаемся.

Я со вздохом заявляю:

– Все всегда рано или поздно устаканивается. Я… как это называется у вас, людей?.. – фаталистка.

Ревностнее, чем когда-либо, я пытаюсь ее отвлечь.

– Вот скажите, Натали, что еще я могу предпринять, чтобы «в максимальной степени приблизиться к людям» и достичь трех целей, которые я перед собой ставлю: 1) любовь, 2) юмор, 3) искусство?

– Чтение, – отвечает она мне, поразмыслив. – Ты должна овладеть единственной прочной культурой – книжной. Дальше письмо. Книга – средство закрепления твоей мысли. Тому, кто владеет книгой, подвластны время и пространство. Книга обеспечивает безграничное распространение мысли. Только книга дарует мысли бессмертие.

Моя мысль бессмертна?

Вообще-то, умудрившись остаться в живых, я стала еще серьезнее относиться к необходимости оставить после себя след.

– Хочу, чтобы вы написали мою биографию, я стану вам диктовать. Хочу, чтобы мой разум пережил гибель моей телесной оболочки.

– Мне очень жаль, Бастет, но мы это уже обсуждали. Мой ответ – нет.

– Почему же, служанка?

– Ты хочешь быть необыкновенной кошкой? Возомнила себя царицей? Научись писать, Бастет! Писать и диктовать – разные вещи. Ты должна самостоятельно все это записать, чтобы быть уверенной, что в точности выразила свою мысль.

– Насколько я знаю, Юлий Цезарь продиктовал «Галльскую войну» своим писцам.

Ее впечатляет этот ловкий аргумент, но потом она вспоминает, как много времени я посвятила изучению висящей у меня на шее Энциклопедии.

– У меня есть предложение получше: это то, что подтвердит законность твоих притязаний. Речь о космогонии.

– Это еще что такое?

– Учение. Основополагающий трактат о причинах существования мира в его реальном виде. Это будет эталон, твое объяснение всего сущего тем, кто задается вопросами о происхождении мира и о смысле жизни в нем.

– Вы считаете, что это лучше личного дневника?

– Это была бы своего рода кошачья Библия.

Эта перспектива повергает меня в задумчивость. Она продолжает:

– Ты объяснишь в ней давнее, забытое прошлое. Во всяком случае, изобретешь кошачью легенду. Предскажешь отдаленное будущее. Благодаря этому ты не просто станешь той, кем мечтаешь стать, – царицей. Бери выше! Ты превратишься в пророчицу! Ты подробно расскажешь, как стала той, кем стала, – по примеру Авраама, Моисея, Иисуса Христа…

Пророчица? Интересный вариант! Иногда моя представительница человечьей породы, даром что она – всего лишь человек, делает весьма изощренные предложения, под стать не человеческому, а кошачьему уму.

– Вы уверены, что пророчица лучше царицы?

– Быть царицей значит всего лишь царствовать. Царица командует на войне и повелевает. Продолжается это недолго. Другое дело пророчица: она продолжает распространять свою мысль даже после смерти. Она влияет на царей и цариц, приходящих после нее, самой силой своих идей. Быть пророчицей, – продолжает она, – это придавать смысл прошлому и выводить из этого будущее. Быть пророчицей – это иметь свое собственное, оригинальное представление о будущем. Думаю, ты на это способна, Бастет.

Никогда еще мне не делали комплиментов такой силы. От этого разговора я чувствую мощный прилив нежности к моей служанке. Может быть, мне следует сильнее ее любить. Может быть, она мне не просто служанка, а партнер по жизни, уж больно хороши ее советы. Пожалуй, к ней можно относиться как к равной мне.

– К счастью, Эсмеральда тебя спасла, – говорит она. – Ты ее поблагодарила?

Снова-здорово! Приспичило всем им, что ли, чтобы я унижалась перед этой кошкой? Одна фраза – и все пошло насмарку. В тот самый момент, когда я уже была готова отнестись к Натали с бóльшим уважением, она жестоко меня разочаровала.

Я мяукаю, она слышит в своем наушнике перевод:

– Полагаю, вы не поняли, что произошло. Правда вот в чем: поскольку никто не поднимал якорь и крысы лезли и лезли на корабль по якорной цепи, я сознательно спрыгнула с верхушки мачты, чтобы посеять панику среди поднимающихся на борт крыс. С некоторых пор я умею плавать, поэтому я навязала им морской бой и задержала их. Мой маневр полностью удался, мне никто не был нужен. Эсмеральда плюхнулась в воду по собственной оплошности.

– Вот оно что! – удивляется Натали. – Я думала совсем по-другому.

– Рада, что истина восторжествовала. Никому не позволю ее искажать.

Когда я произношу эти слова, в моей голове оживают все диктаторы-лжецы (их история знакома мне по РЭОАЗ). Помнится, Карл VII оспаривал роль Жанны д’Арк в победе над англичанами, Робеспьер отрицал роль Дантона во Французской революции, Сталин – роль Троцкого в русской революции.

Одновременно я понимаю, что залог царствования – неблагодарность. Приходится беспрерывно выстраивать свою собственную версию прошлого в зависимости от текущих событий, чтобы создавать впечатление, будто все предусмотрено, все под контролем.

Так или иначе, я говорю себе, что Натали, вероятно, права. Мне надо написать «мою» Кошачью Библию, тогда я обрету ранг пророчицы.

Я показываю ей знаком, что она мне больше не нужна, и подхожу к Пифагору.

– Смерть наших соратников усиливает мое желание жить на всю катушку, – урчу я ему на ухо.

Я покачиваю бедрами, трясу хвостом, трепещу ресницами, потом прижимаюсь носом к его носу – примерно так, как делают, согласно моим наблюдениям, люди.

– Поцелуй меня! – властно произношу я.

Это и есть, по-моему, подлинный феминизм: проявлять свое желание, а не ждать первого шага от мужского пола.

Эту сдержанность еще называют глупым словечком «целомудрие».

Целомудрие – ловушка, изобретенная, должно быть, мужчинами, чтобы помешать женщинам выражать то, что они чувствуют, в то время как они сами что хотят, то и воротят, не испытывая никакого смущения.

Подражая людям, я целую его в рот (вообще-то это противно, но раз люди так делают, значит, это современно и должно понравиться Пифагору). Мы лижем друг другу язык. Потом я врезаюсь ему в бок, как будто толкаю, переплетаю наши хвосты так, чтобы получилось сначала сердечко, потом косичка.

Словом, прежде чем заняться Кошачьей Библией, я намерена продолжить свое исследование «любовных чувств на человеческий манер». Это приятное промедление позволит мне забыть всю жестокость прошедшего дня. Мне это нужно позарез.

Но вдруг, когда я уже готова к телесному слиянию с партнером, мое внимание привлекает нечто странное.

С крыши здания, высящегося на берегу, нам подают сигналы: повторяющиеся серии из трех вспышек света.

Эти сигналы мешают мне сосредоточиться. Я высвобождаюсь.

– Посмотри туда! – Я указываю на крышу здания, туда, где вспыхивает и гаснет свет.

Этим дело не ограничивается: во многих окнах здания горит свет. Завороженные костром на шлюпке, мы проявили невнимание к происходящему на Манхэттене.

– В этом здании остались люди! – подтверждает Роман Уэллс, приставивший к глазам бинокль. – Я даже вижу движущиеся за окнами тени.

– Как люди смогли выжить, когда вокруг столько крыс? – не верит Эсмеральда.

– Засели на верхних этажах, вот как! – восклицаю я по наитию. – Их спасением оказалась высота этих башен.

– Надо причалить, высадиться и соединиться с ними, – торопится с выводом Анжело, не знающий, что такое размышление.

– Сперва надо с ними поговорить, – предлагает более реалистичная Эсмеральда.

– Я могу туда слетать, – вызывается попугай Шампольон. – Напоминаю, что владею одним из человеческих языков – английским.

– У окон в зданиях такого рода двойное застекление, они не открываются, – возражает Роман. – Звук они тоже не пропускают. Увы, Шампольон, даже если ты станешь маячить за окнами, тебе останется только колотить клювом в стекло. Шансы вступить с ними в контакт близки к нулю.

– Все равно полечу, наверху должны быть люди, кто-то ведь мигает оттуда фонарем! Наверное, там терраса, они на ней. Я мигом, одно крыло там, другое здесь, – обещает птица и уже расправляет длинные белые крылья, чтобы взлететь.

– Шампольон прав, надо торопиться! Даешь вплавь! – кипятится Анжело.

Таков мой сынок во всей красе: вечно его посещают дурные идеи, причем в самый неподходящий момент.

– Нет, – решает Роман Уэллс, – лучше ответим на их сигналы отсюда.

Натали выпускает из ракетницы новый пылающий красный заряд, освещающий фасады Нью-Йорка.

Роман Уэллс хватает электрический фонарь и сигналит в ответ людям на крыше сериями из трех вспышек. Потом он меняет систему: три короткие вспышки, три длинные, три короткие, пауза.

После того как французский ученый проделывает все это снова, с крыши отвечают наоборот: сначала три длинных сигнала, потом три коротких и так далее.

– Это азбука Морзе, – объясняет Натали, – старинный способ связи на расстоянии при помощи огней или звуков. Данная последовательность означает SOS: «спасите наши души».

В очередной раз я впечатлена способностью людей решать проблемы связи на расстоянии. Азбука Морзе так азбука Морзе.

Обязательно справлюсь в своей РЭОАЗ об истории этой системы и о том, как она действует.

Люди на крыше здания выдают в ответ совершенно другую последовательность вспышек.

– А что это означает на вашем языке Морзе?

– Четыре буквы: С O M E, «придите» по-английски.

Роман мигает им в ответ.

– Что он им отвечает?

– Спрашивает, как подняться к ним наверх.

Световой диалог между зданием и «Последней надеждой» продолжается – а потом вдруг прерывается.

– Больше не хотят? – волнуюсь я.

– Говорят, что покажут, как к ним попасть.

Мы ждем.

Крепчающий ветер разгоняет облака, в чистом небе вовсю сияет полная луна, озаряющая все вокруг.

К кораблю подлетает и зависает над нами, жужжа и мелко вибрируя, листик клевера с четырьмя лепестками из флуоресцентного желтого пластика.

– Дрон! У них есть дроны! – радуется Натали.

С дрона свисают два троса.

Возобновляются сигналы Морзе, объясняющие, как надо действовать.

– Надо прикрепить эти тросы к неподвижной точке на корабле, – переводит Роман. – Так мы попадем на крышу.

Вспомнив наше приключение в Руане, я спрашиваю:

– По принципу «зиплайна»?

– Типа того, только здесь не получится скользить сверху вниз. Нас будут тянуть вверх, – уточняет Натали, уже крепящая конец троса к палубе.

Роман тем временем крутит лебедку и опускает якорь, чтобы закрепить корабль на месте.

Наконец, мы видим висящее на ролике пластмассовое кресло.

– Что-то я не в восторге от мысли о таком подъеме, – ворчит Пифагор. – Как тебе известно, высота вызывает у меня головокружение. – Он весь дрожит и ничего не может с собой сделать.

– У тебя уже есть опыт, – вразумляю я его.

– Там было не так высоко.

– Как будто ты не летал на воздушном шаре! Между прочим, он взлетал еще выше, чем крыша этого небоскреба.

– Так-то оно так, но там можно было свернуться на дне корзины и не смотреть вниз. А здесь негде спрятаться.

У него на все есть ответ.

– А кто лазил на мачту? На мачте у тебя не кружилась голова?

– Мачта твердо закреплена на палубе. Хочу – спущусь. А здесь изволь болтаться в пустоте и не иметь возможности ни спрятаться, ни вернуться назад.

Ну и трусишка!

– Опять крысы! – докладывает Эсмеральда.

Смышленые твари засекли, должно быть, наши световые «переговоры» и снова плывут в нашу сторону. На беду, в воду спущен якорь, стабилизирующий «зиплайн», значит, крысы опять полезут на борт по цепи.

– Увы, – говорю я Пифагору, – у нас нет выбора.

Моя служанка уже сидит в кресле. Я прыгаю ей на колени. Ко мне присоединяется Анжело. Эсмеральде тоже хочется в небо.

– Только не ты! – мяукаю я.

– Это почему?

– Это место Пифагора. Ты поднимешься с Романом. – Я поворачиваюсь к своему коту, дрожащему от страха.

– Давай скорее!

– Учти, Бастет, у меня дурное предчувствие.

– Что ты предпочитаешь: настоящих крыс или воображаемое головокружение?

В конце концов сиамец с синими глазищами соглашается к нам примкнуть и устраивается на коленях у моей служанки.

– Не смотри вниз, и дело с концом.

Не иначе как для того, чтобы прервать этот диалог, трос напрягается и тянет нас наверх.

Корабль остается внизу, мы взмываем над морем. Сверху хорошо видна колонна крыс, плывущих штурмовать «Последнюю надежду». Им не везет: волны отбрасывают их назад, к берегу, но они чрезвычайно упорны.

Мы поднимаемся все выше.

Я чувствую, как у Пифагора, большого мудрого Пифагора, дрожит мелким бесом каждая шерстинка. Он не открывает глаз и на всякий случай зажимает себе лапами веки.

Небоскребы все ближе, лязг ролика все громче, все страшнее.

Сюда, Нью-Йорк! Сюда, Америка! Ко мне!

Я все больше убеждаюсь, что нас затягивает слишком высоко. В Париже я таких высоких домов не видела.

Если я упаду с такой высоты, то мне несдобровать, даже если получится мягко приземлиться на все четыре лапы.

Лично я, в отличие от Пифагора, не страдаю страхом высоты, но он, бедняга, дрожит все сильнее.

Луна освещает Нью-Йорк.

Сверху этот город выглядит еще более странным. Здания и вправду гигантские, зловеще мерцающие стеклянными гранями.

Беда в том, что ветер все сильнее раскачивает кресло. Тащащий нас вперед и вверх трос вдруг замирает, и мы повисаем над бездной.

Нас сотрясают порывы ветра. Пифагор сходит с ума от ужаса.

Удивительное дело: такой культурный, такой умный – и при этом такой отъявленный трус.

Натали тоже вскрикивает, ей тоже неспокойно висеть вот так, в пустоте.

Анжело цепляется за меня, я – за Натали, она – за пластмассовое сиденье. За меня, кроме сыночка, цепляется Пифагор: так впивается когтями мне в шерсть, что вот-вот доберется до кожи.

– Спокойно, Анжело, сейчас поедем дальше.

Мы по-прежнему висим без движения, Натали уже голос сорвала, крича в небеса:

– Эй, там, наверху, вы меня слышите?

В ответ глухое молчание. Оборачиваясь, мы уже не видим «Последнюю надежду», которую, наверное, берут на абордаж крысы.

Внезапный порыв ветра едва не переворачивает наше кресло. Натали теряет равновесие и сползает с сиденья. На счастье, она инстинктивно хватается за его край правой рукой. Та еще картина: кресло висит на тросе, Натали – на сиденье кресла, я вцепилась передними лапами в ее одежду, Анжело держится за мою правую заднюю лапу, Пифагор – за левую.

Надежность всей конфигурации крайне сомнительна.

– Я держусь из последних сил, – предупреждает меня Пифагор, глядя вниз.

– Хватай меня за хвост.

Мы перегруппируемся, получается косичка.

Анжело возится, но в результате возни меняет свое положение на более удобное – для него.

Следующий порыв ветра едва не переворачивает наши качели вверх дном.

Нас поглощает непроницаемое сырое облако, что, возможно, даже к лучшему, потому что мы больше не видим ничего вокруг нас.

Чувствую, мне в кожу вонзаются сыновьи коготки.

Два кота, висящие на моих конечностях, – тяжелый груз; нужна быстрая перемена к лучшему, иначе я разожму хватку, и вся наша хвостатая троица ухнет в пустоту.

Я совсем несильно напрягаю правую лапу, за которую держится Анжело, и так же, самую малость, ослабляю левую – последнюю надежду Пифагора.

Пифагор вдруг перестает за меня держаться и с душераздирающим мяуканьем летит вниз.

ПИФАГОР!

Упал! Мой рассудок не в состоянии смириться с этой мыслью.

Нет, этого не может быть.

Я не сразу осознаю произошедшее.

Пифагор… мертв…

ПИФАГОР, МОЙ ПИФАГОР, УПАЛ ВНИЗ!

Я сделала выбор в пользу своего сына и пренебрегла своим котом.

Это моя ошибка… Что я наделала?

Моим задним конечностям стало легче, но Анжело, как всегда, находит не лучшие слова.

– Уф, мама! Теперь мы, пожалуй, выпутаемся.

Верен ли мой выбор?

8. О сложности выбора

Как выбирать?

В «Принце» Макиавелли рассказывается о короле, всегда принимавшем решения в зависимости от того, как выпадали кости. Его современник, правивший государством того же размера, напротив, пускал в ход ум и логику. По утверждению Макиавелли, в конечном счете оба добивались одного и того же результата. Из этого итальянец заключает, что размышление необязательно гарантирует верный выбор, но и действия наобум необязательно чреваты провалом.

Энциклопедия абсолютного и относительного знания.

Том XIV

9. Без него

ПИФАГОР МЕРТВ!!!

Анжело карабкается на меня, я – на Натали, а та, подтянувшись, снова садится в кресло.

А кресло возобновляет движение к верхушке здания.

Мы выползаем из тучи. Я пронзаю взглядом разверзшуюся под нами бездну.

ПИФАГОР МЕРТВ.

У меня не получается с этим примириться.

Мне приснился страшный сон, пора проснуться.

Я делаю глубокий вдох.

Мне срочно нужно вернуть самообладание.

Я шлю ему прощальную мысль:

Пифагор, я никогда не забуду, что это ты превратил прежнюю невежду в сознательную кошку.

Ты отомкнул мне разум, а потом Третий Глаз отомкнул мне голову.

Я говорила тебе о своей любви, но сейчас думаю, что могла бы любить тебя еще больше.

Если бы я знала, что произойдет, то я бы, быть может… я бы… Что бы я, собственно, предприняла?

Я ищу слова, но не нахожу.

Проклятье, Пифагор, что тебе стоило вцепиться, как я, в Натали? Тогда бы мне не пришлось…

А дальше?..

Мне не пришлось бы сделать выбор и потом себя клеймить.

Что бы сделал на моем месте ты, такой хитрец?

Ты поступил бы точно так же.

А раз так, мне незачем убиваться из-за произошедшего.

Сама по себе наворачивается слеза и щиплет мне глаз.

Зиплайн продолжает тащить нас вверх и в конце концов втягивает на крышу.

Крыша бетонная, ее накрывает круглый зеленый купол.

Натали встречает светловолосая женщина.

Они жмут друг другу руку – у людей смешная привычка обмениваться капельками пота (терлись бы прямо подмышками, получался бы гораздо более эффективный обмен феромонами).

У них происходит разговор на человечьем языке.

Как только мы высаживаемся, двое людей снова отправляют кресла вниз, за остальными выжившими на «Последней надежде».

Крысы наверняка уже влезли по якорной цепи на борт. Как бы не оказалось поздно… Было бы жаль, лишившись Пифагора, остаться еще без Романа и Эсмеральды.

Впрочем, что касается Эсмеральды…

Слезы льются, ничего не могу с этим поделать, единственный выход – уйти в угол, свернуться там в клубок и лизать собственные слезы.

Пи… фа… гор…

Только бы никто не увидел меня плачущей, кроме Анжело – ему можно. Никто не должен видеть мою слабость.

Пи… фа… гор…

Собственно, самец – он самец и есть. Не зря у людей говорится: «Одного потеряешь, десяток найдешь».

Никак не остановить потоки влаги из глаз! Я, царица, пророчица, – и реву!!! Что за позорная слабость!

Кажется, у людей есть специальное слово для этого состояния – «скорбь».

Для меня это еще одно абстрактное понятие, но оно доводит до предела мое новое эмоциональное состояние тем, что дает ему краткое обозначение.

И вот, незаметно уединившись, я даю свободный выход своему горю.

Вспоминаются наши с ним моменты. Первый раз, когда я увидела его издали, в соседнем доме; когда он подвел меня к зеркалу и убеждал, что я вижу там другую кошку, его самку; как мы бок о бок бились с крысами; как любили друг друга на маленькой статуе Свободы на парижском Лебяжьем острове; как соединили наши мозги кабелем USB; как залезли в подвесное кресло и как он сознался в своем дурном предчувствии…

Пора встряхнуться.

Я заставляю себя вылезти из угла и изучаю оснащение крыши.

Кроме крана, тянущего зиплайны, я рассматриваю солнечные батареи на опорах, ветряные двигатели, подвесные садики с деревцами и прочей растительностью. Здесь же цистерна с водой и будка с дверцей, за которой, как я понимаю, должна находиться лестница на нижние этажи.

Вот она какая, Америка.

Так наверняка подумал мой человеческий предшественник Христофор Колумб.

Я здесь больше не царица, я просто иностранка.

Вообще-то я иначе представляла себе Америку.

Такая мысль должна была возникнуть и у Христофора Колумба.

Хоть и темно, я различаю на крыше десяток людей, двое из них вращают рукоятку – тянут трос, благодаря которому мы попали сюда.

Озираясь, я вижу не только людей, но и толстого бежевого кота с белой грудью и черными полосками на спине.

Местный житель.

Меня тянет к нему подойти, но кое-что не позволяет.

В углу его рта я вижу белое перышко и капельку крови.

Шампольон!

Я не осмеливаюсь задать вопрос. За меня это делает Анжело:

– Вы не видели белого попугая какаду?

– Болтливого такого? Видел, – подтверждает толстый кот. Помнится, я читала в РЭОАЗ про эту кошачью породу: американская короткошерстная.

Я корчу гримасу.

– Вы не в курсе, где он?

– А как же, в курсе.

– Где же?

– У меня в животе.

Это сказано без намека на иронию. Я сражена наповал.

После льва Ганнибала, серого кота Вольфганга, сфинкса, женщины Патриции, хряка Бадинтера, бордер-колли Наполеона и моего Пифагора пришла очередь попугая Шампольона, убитого вовсе не нашими врагами, а теми, кого нам приходится считать своими союзниками.

– Вы были с ним лично знакомы? – спрашивает он.

– Мы дружили, – уточняет Анжело.

– Прискорбно. Но это тот случай, когда еда сама ко мне прилетела, и я не стал церемониться. Голуби обычно так далеко не залетают, да и знают, что здесь их подстерегаю я. А этот оказался не в теме. К тому же болтал без умолку, а я ничего не понимал. У него было важное сообщение? Не знаю, что он хотел передать. Я употребил его по назначению.

Я набрасываюсь на короткошерстного американца и ударяю его лапой. Он застигнут врасплох и не собирается обороняться. Я кусаю его за уши и за спину, но этому толстяку хоть бы что. Наконец, он начинает лениво защищаться. Хуже всего то, что от боли и от злости у него отрыжка, и мне кажется, что я улавливаю запах моего съеденного друга какаду.

Нас в конце концов разнимает длинноволосая блондинка. Натали хватает меня за шкирку – позиция, в которой не подерешься. Но бесноваться я еще могу. От бессилия я тяжело вздыхаю.

Как же мне надоело терять с такой скоростью всех, кого я люблю!

Судя по доносящимся издали звукам, Эсмеральду и Романа тоже втянули на крышу.

Я отряхиваюсь, стараясь вернуть себе хотя бы толику достоинства, отворачиваюсь от убийцы Шампольона и иду навстречу вновь прибывшим.