Я тебя никому не отдам. Рассказы о Родине, вере, надежде и любви

Однако «ребята» тоже в долгу не остались. Афонькин Владимир Романович залез на кузницу и дымоход стеклом закрыл. Утром стал кузнец горн разжигать, не идет дым в дымоход. Глянет в трубу – небо чистое в дыру видно. Мучился, мучился, всех чертей помянул… И решил проблему по-своему. Перекрестил дымоход и жахнул в него кирпичом. Только осколки полетели.

Вообще розыгрыши, подковырки – это здесь в почете. Кузнец кого хочешь раззадорит. Я вот никак не могу представить, чтобы Афонькин, уважаемый механизатор, один из лучших в районе, солидный человек, депутат, – и вдруг со стеклом на крышу кузницы карабкался. Но ведь было дело, Владимир Романович?

А одного мужика Кузьма Иванович в старые времена, когда еще лошади в хозяйстве были, приколол так, что до сих пор все смеются. Тот подшутил на свою голову:

– Кузьма, хороший ты кузнец, а вот блоху не подкуешь!

– Блоху нет, а таракана запросто! Не веришь? Спорим на литр…

Вышел кузнец, через минут пять заходит, зоотехника ведет:

– Петрович, скажи ему, кого я вчера подковал?

– Рыжуху и Таракана, Кузьма. А что?

– Да нет, ничего. А то он не верил. Теперь слышал? Гони литр!

Мужики нажали на спорщика – так и поставил два пузыря Кузьме Ивановичу.

***

…И вновь на Кузьму Ивановича катит бочку «оппозиция»:

– Что-то у тебя, Кузьма, искр больно много? Все железо на искры переведешь.

– А ты, милый, если искр боишься, ступай у токаря посиди. У него искры не летают, только стружки. А то – в коровник иди, там совсем безопасно.

Незадачливый шутник под смех окружающих хочет как-то выпутаться. Но лицо кузнеца вдруг становится непривычно серьезным. И сразу стихают говор и шуточки. Кто-то шепчет.

– Ну, сейчас колдовать будет…

…И начинается волшебство, возраст которому – тысячи лет… Из металлической коробки в огонь летит горсть порошка странного цвета. Сноп искр взлетает к потолку. Если первая горсть сыплется от себя, то вторая, рассыпаясь на лету в огненные брызги, летит слева направо… Кузнец как будто исчезает. Вспоминая эти минуты, я почему-то никак не могу представить самого мастера… Все происходит как бы само по себе. Из огня вылетает раскаленный прут, изгибаясь вокруг острого конца наковальни, вьется змеей под ударами молотка и вдруг складывается пополам. Под сдвоенный прут мягко ныряет металлическая, искрящаяся четырехугольная пластина. Пара мощных ударов молотком – и две детали спрессованы в единое целое! Вот это и называется кузнечная сварка. Кто знает сейчас, что это такое, в век сварочных автоматов, полуавтоматов и прочих агрегатов?..

А чудеса продолжаются… Меняя форму и цвет, рассыпая искры, скачет, мечется по кузнице кусок ожившего железа. «Ух! Ух!» -забухал механический молот. Приваренный к пруту квадрат под его ударами пыхтит, нежится, как борец под кулаком массажиста, и вдруг разворачивается треугольным веером. Треугольник прыгает на наковальню и, ворочаясь с боку на бок, под молотком вдруг превращается в идеальную круглую воронку. Словно довольная произведенным эффектом, деталь, рисуя в воздухе огненную дорожку, плюхается в чан с водой, пуская клубы пара и фыркая от наслаждения…

Спустя несколько секунд, Кузьма Иванович вынимает из воды… заготовку для мотыжки. Вот во что превратились прут и квадратик! Кузьма Иванович берет мотыжку за усик. Легкий удар молотком по краю, и нежный малиновый звон плывет над кузницей: значит, сварка получилась качественной…

Мотыжка ходит по рукам. Мужики восхищенно цокают языками и крутят головами. Такую не купишь в магазине. Вечная!

– Это он блатным такие куёт, -прерывает тишину здоровенный дядя с ладонями размером в две мои каждая.

Кузьма Иванович, попыхивая папироской, вновь берется за молоток: не поддается на провокацию.

– А нам сляпает кое-как, – не унимается дядя. – Всучит хреновину – и мотыжить не мотыжит, и грязь на нее липнет. Еще и тыщу слупит…

От такой беспримерной наглости у Кузьмы Ивановича даже молоток замирает в руках, а очки съезжают на переносицу. Смотрит поверх стекол:

– Постой, постой!.. Это какую еще тыщу?

– Ну, пятихатку… – пытается дядя пойти на попятную.

Но не тут-то было. Видать, задело кузнеца за живое. От возмущения Кузьма Иванович на мгновение теряет дар речи. И вдруг взрывается:

– Ах, глаза твои бессовестные! Это когда же я с тебя копейку взял? Мотыжки мои хреновые? Что же вас тогда здесь набилось, как в райвоенкомате? Да я свечу в церкви поставлю за двадцать рублей, чтоб вас тут не видеть. А ну, марш все из кузницы!

Никто, понятно, и ухом не ведет. Однако сидят мужики смирненько, глаза в пол. Знают, в такую минуту скажи Кузьме Ивановичу поперек – пулей за дверь вылетишь. Не смотри, что кузнец ростом невысок. И пальцем не тронет, сам выскочишь…

Гроза проходит так же внезапно, как и налетела. На безоблачном лице Кузьмы Ивановиче снова улыбка. Довольно смотрит поверх очков: ну, как я вас? Знайте, кто тут хозяин! Через пять минут снова кузница трясется от хохота…

– Повел как-то раз одноглазый слепого на танцы в соседнее село. Дорога через лес шла. Кривой споткнулся, упал и глаз выбил. Говорит:

– Пришли мы, похоже, друг…

Слепой шляпу снимает:

– Здравствуйте, девочки!

***

Кузнецом он стал еще до армии. И в армии был кузнецом. Вся его жизнь у горна… Много лет назад вышел Кузьма Иванович на пенсию, да через пару месяцев вернулся. Разве может он без кузницы, без работы, без этих вот мужиков?

Это ведь только кажет, что кузнец в наше время не нужен. А нет кузнеца – всехозяйство нервничает. И токарь, и сварщик – они для своего дела хороши. Но выйдет из строя любая нестандартная деталь – у русской ли телеги, или у современнейшей заграничной машины – и стало дело без кузнеца…

Кузьма Иванович садится на лавочку, достает папиросу, обращается ко мне:

– Знаешь, погоди-ка ты с ножом. Сейчас работы много. Вот маленько развяжусь, я тебе из пилы откую. Он и востроту будет держать, и не хрупкий. Идет?

– Идет, Кузьма Иванович! Ты не спеши…

Эх, Кузьма Иванович, ты думаешь, я к тебе и вправду за ножом пришел? Что я, в интернете, что ли не куплю? У меня и поросенка нет никакого. Не нож мне нужен – ты, Кузьма Иванович. Повод нужен, чтобы прийти вот в эту кузницу, посидеть, поговорить с мужиками. Послушать твои истории-прибаутки. Посмотреть, как работают твои золотые руки. Вот откуешь ты мне нож, с чем я в другой раз приду?

А так – вроде по делу.

Учусь у тебя, Кузьма Иванович. Не кузнечному делу, конечно: какой из меня кузнец. Мне дай бог своему ремеслу научиться, как следует, чтоб перед людьми не краснеть…

Человеком быть учусь.

А это – наука долгая…

ДОРОГИЕ МОИ СТАРИКИ…

Какая жара стояла этими днями. Пересохла, окаменела и потрескалась земля, потускнело пепельно-серое небо. До обеда и нынешний день не отличался от череды других. И вдруг к полудню пахнуло далекой прохладой. Будто невидимая рука погнала по раскаленному небосводу белоснежные губки облаков и выжала их, потемневшие до цвета свинца, на июльский расплавленный асфальт.

***

А с утра я ходил к старику. Старик – мыслитель, я – сопричастник. Сопереживатель. Если проще -его нередкий гость и собеседник. В основном, конечно – слушатель. Даже если имею о чем-то другое мнение – не буду вступать в спор. Ведь обычно вдиалогеговорящий больше слушает себя, нежели другого, а в беседе с мудрым человеком время дорого.«Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую»

– Вот как жизнь-то летит, братец ты мой! Задержался я на земле. А тебе ведь лет тридцать пять – сорок, не больше? Но это не столь важно. Знаешь, я никогда не верил в конфликт отцов и детей, мне казалось, что он есть нечто надуманное. Но недопонимание, наверное, может быть. Мне вот интересно, как воспринимает современный молодой человек мои призывы вернуться к лошадке? Верит ли он, что люди при лучине были здоровее и счастливее? А я ведь помню, что это было так…

По паспорту я Николай Илларионович Чернышев, а уличная наша фамилия – Гавриловы. Родом из села Шереметьево, из старообрядческой семьи Белокриницкой иерархии.

Село было огромное, в 1929 году в нем насчитывалось 552 домохозяйства. У отца была мельница производительностью не менее 1000 пудов в сутки. Срубленая из огромных сосновых бревен, нижний этаж о четырех углах, верхний – восьмигранный. В Шереметьеве было несколько мельниц, 5 просорушек, 3 маслобойки. А в Башмакове имелось 8 мукомольных заведений: 4 ветряка, 3 нефтяные мельницы и 1 паровая на том месте, где сейчас хлебная база №37. Муж моей тети был мастером по мельницам, а я работал у него подмастерьем. Мы ходили с ним по селам: в Богданиху, Дмитрово-Поливаново, Митрофаниху…

Старик колоссален. Он не из нынешних хлипких суетливых дедков. Сейчас люди слабы телом и духом, умирают без срока, не старясь, а изнашиваясь: от болезней, от усталости жить. Этот другой. Мощный. Он сидит на кровати – высок, строен, как высохший дуб. Спадает на кряжистую грудь огромная белоснежная борода. Навсегда закрыты незрячие глаза, только индикаторами подрагивают сомкнутые веки: это в паутине времени бьется, пульсирует неугасающий разум. И голос старика неправдоподобно звонок, молод. Человек внутренний и человек внешний давно живут в одном теле независимо друг от друга.

– Теперь, оглядывая свою жизнь, я пришел к заключению, что должен был стать архитектором, а не учителем. И в голове рисуются идеальные картины, как бы я перестроил родное мое село Шереметьево. Все до мелочи, все до гвоздочка представляю…

Село должно строиться улицей. Ширина улицы должна составлять 30 метров, ширина участка – 25. На территории должны находиться следующие постройки: дом одноквартирный (потому что, когда человек живет в многоквартирном доме, он – нетворческая личность), погреб с погребицей, коровник, конюшня, овчарня, свинарник, курятник. Вместо гаража – каретник. Я категорически против смертоносных машин. Приведу такой пример. Казахстан соединяла с Российской Федерацией шоссейная дорога. И было принято постановление Правительства: запретить заготовку сена вдоль трассы из-за выхлопов ядовитых газов…

На автобусе ездить – поэзии нет: не видно ни земли, ни неба. В каретнике должны находиться телеги, сбруя выездная и праздничная, сани, подсанки. В сельскохозяйственном производстве необходимо вернуться к использованию лошадей. Плужок на колесах я вижу двухлемешным с регулировкой глубины. Сеялки одноконные, одна на два дома. Жатки типа Деринга, самосборки пароконные. Молотилки мне видятся трехконными, с верхним забором молотильного материала. Такая была у нас в селе у Семена Ивановича Никулина, немецкая, с соломотряской. Веялку можно иметь одну на два хозяйства, а размол переложить на плечи ветра…

Старик прожил долгую, трудную жизнь. Он работал, воевал, опять работал. Преподавал в институте. Где-то в Подмосковье у него остался домик, но живет он в Башмакове у племянницы – тети Шуры Ворониной, тихой женщины с усталыми добрыми глазами. Если бы за родным отцом иные так ухаживали! Старик всегда сыт, одет в чистое, в комнате у него идеальный порядок. А перед старинными великолепными иконами (немногое, что меня впечатляет у старообрядцев – это их настоящие, потрясающие иконы) горит негасимая лампадка.

– Маркс называет землю средством труда. Какой идиотизм. Чтобы обработать землю, требуются еще средства труда. Где же в этой системе предмет труда, вас спрашиваю? То-то и оно, братец ты мой…

Социализм – философия утопическая. Доведенный до совершенства социализм – египетское рабство. В Конституции необходимо записать: «Земля является всенародным достоянием». И дальше: «Единоличное хозяйство является основой системы землепользования в России…»

Еще бы я предложил написать, каким должен быть Президент России. Президент России должен непременно быть православным человеком, поскольку православие есть государствообразующая религия. Жена его тоже обязательно должна быть православной. Президент должен обладать жизненным опытом, быть глубоко порядочным человеком, готовым отстаивать права всех народов, населяющих нашу страну. И лучше бы называлась его должность не Президент. Ну, пусть не Царь, как-то по-другому. Но смысл названия его поста должен быть: Хозяин Земли Русской.

Отчего так жаль стариков? Какой смысл в том, что они знают, как обустроить Россию, а жить выпадает нам? Впрочем, кто я такой, чтобы судить, правильно ли устроен этот мир? Маленькая живая песчинка в океане безбрежной вселенной. Разве я выстроил в ковш звезды Большой Медведицы? Разве я поил сегодня травинки тяжелыми каплями дождя и помогал муравью переправиться через бурный ручей на желтой пустотелой соломинке, и играл с головастиком в обмелевшем пруду?

***

Объем знаний у него гигантский: старик помнит наизусть «Мцыри», «Евгения Онегина» и много других поэм и стихов, и когда его приходят навестить земляки, по их просьбе рассказывает гостям. Если бы вы видели, с каким восхищением односельчане-единоверцы его слушают, как им гордятся!..

Старик мечтаетобустроить Шереметьево, а ведь его глаза этого не увидят, посадить сад, с которого ни яблочка не досталось бы ему. У него нетни одной мечты о себе лично. Прожив девяносто лет, он понял, что в этом мире человеку ничего не нужно для себя.

Он не может читать своими глазами, но не мыслить не может. Тетя Шура сейчас – как продолжение старика. Она – его руки, ноги, а с некоторых пор еще и глаза: она часто читает ему, иногда до полуночи, то текущую прессу, то книги на указанной им странице. У старика идеальная память, и он знает, где и что написано в разложенных на столе огромных фолиантах.

Каждый день – это еще один поворот мысли, малое просветление души. Что-то очень важное должен понять еще старик. И тогда он умрет. Без него будут вставать над землей рассветы, и сиять умытое дождем небо, и зеленеть трава. А когда-нибудь и мы, если будем достойны, доживем до чистой глубокой старости.

ЗАЙЦЫ ТОЖЕ ХОТЯТ ЖИТЬ

– Учись, Валерка, пока я жив, – говорил он мне. – Вдруг да пригодится когда-нибудь. Сейчас мы с тобой дробь будем лить.

Дроболейки у него были простейшие: консервные банки с ручками из стальной проволоки, как у носилок, и с пробитыми гвоздиком отверстиями в дне. Диаметром полмиллиметра – для литья мелкой дроби, на утку. Для более крупной, четверочки – отверстия побольше, с миллиметр. В ведро с водой друг ставил вертикально трубу с «окнами» по бокам и пазами на верхнем торце, в которые вставлялись «ручки» банки. Вот и вся конструкция в сборе. Тигель с кусками расплющенной свинцовой кабельной оболочки друг помещал на газовую плиту, зажигал пламя и объяснял мне:

– Сейчас свинец расплавится, я буду лить в банку, а ты постукивай по ней этой ложкой быстро-быстро, вот так.

Наливаемый им в дроболейку расплав сыпался, как дождь, из отверстий круглыми частыми каплями, которые в воде тут же превращались в серый металлический горошек. После того как весь свинец был вылит в воду, Володя зачерпывал со дна горсть мокрых тяжелых шариков:

– Смотри, какие дробинки получились стандартные. Если б один отливал, я б по банке не мог постукивать и шарики отлились разного размера. Сейчас мы дробь промоем хорошенько, просушим. Потом откалибрую ее через решета. Накатаю сковородой – для плотности.

– Володя, а не проще дробь готовую купить? Или она дорогая?

– Да нет. Можно и готовые патроны купить. Понимаешь, мне сам процесс нравится. Я к охоте еще в школе пристрастился. Была у меня одностволка незарегистрированная, о которой даже родители не знали, и часто я в выходной тайком уматывал зимой в лес с разложенным ружьем в рюкзаке. Тогда на это проще смотрели, у многих в шестидесятые-семидесятые были левые стволы охотничьи. Ну, поймал бы охотнадзор – просто конфисковал бы стрелялку, и все проблемы. Дробь сам отливал всегда. Пороха не достать, так я серой от спичек патроны заряжал. Ну, это баловство все, конечно, было, не охота.

***

Много у меня было по жизни друзей хороших, но Володя – самый близкий, самый лучший. Я знал его с раннего своего детства. Он работал вместе с отцом в районной газете. Помню, как Владимир, бывая у нас в гостях, учил меня играть на гитаре, показывал бой, который называется «восьмерочка». Впоследствии я сам трудился в той же «районке» корреспондентом сельхозотдела, а Володя был его начальником и моим непосредственным руководителем.

Исключительный просто человек. Умный, честный, порядочный, очень мужественный. В прошлом – боксер. Высокого роста, широкоплечий, сильный физически, феноменально трудолюбивый, Володя умел все. Сажать огород, печь блины, лечить животных, ремонтировать технику, варить сваркой и резать болгаркой…

Но больше всего он любил охоту. Все отпуска старался подгадывать к охотничьему сезону. У него имелись охотничий билет, зарегистрированная тульская курковая двустволка 12-го калибра. Он очень любил свою «тулочку», ни в какую не хотел ее менять на какое-нибудь более совершенное оружие, нахваливал мне ее реальные или мнимые достоинства:

– Не люблю я вертикалок, бескурковок. Это пушка надежная, удобная. Когда птицу, например, стреляешь, вертикалку очень легко завалить вбок. А тут утку на планочку меж стволами сажаешь, ей деться некуда.

Я примерно только представлял, о чем он говорит. Понимал: просто Володя к ней привык. Да еще бы не привыкнуть! Кого он только не добывал с этой двустволкой. И волка, и косулю, и кабана. А лисам и зайцам – и счет потерял. Помню, зимой еще в темное время с утра в редакцию придем в понедельник, соберемся на планерку к шефу, получим ЦУ и задания на неделю. Вернемся в кабинет, малость поговорим. И Володя рассказывает что-нибудь…

– Валер, а я все-таки вчера сходил на охоту. Хотел отдохнуть, отоспаться. До обеда выдержал. А потом стало меня раздирать: скоро темнеть начнет, не сбегать ли мне до лесочка? Помнишь, в пятницу мы с Кандиевки ехали, я останавливался, выходил? И обратил внимание: следов много лисьих. Сашка Леваков вот всегда охотится на лису так: заранее тропу найдет и в выходной одевается потеплее, идет – и стоит в засаде за деревцем в посадках. Час, другой – глядишь, и появится рыжая. Лиса ж по одному маршруту постоянно бегает. Она мышей под снегом ищет, вычисляет. Заяц – это для нее пища не основная: желаемая, но случайная. И редко Саня без добычи. А у меня терпения не хватает. Мы с друзьями обычно втроем на лису ходим. Обходим ее с двух сторон и гоним в овраг с котлованом, а третий – там ждет на выходе. Ну, как три дамки в шашках одну ловят. А вчера подумалось мне во второй половине дня: дай прошвырнусь с ружьем на всякий случай до посадок, постою в засаде, как Сашка, ради интереса. Встал на лыжи с «тулочкой», дошел до сосняка, свернул в просеку. Заныкался за деревцами, ружье в руках без перчаток, курки взведены. Постою, думаю, с полчаса, пока пальцы терпят холод. Смотрю сквозь деревья. Вдруг вижу – лиса по дороге прямо идет в мою сторону. За ней – другая. И ветер от них – на меня. Я замер, не верю в удачу, дышать боюсь. Стою. А лисы идут и идут…

Вдруг вижу: лиса по дороге идет, за ней – другая… Прямо на меня. Идут и идут…

Я не выдержал – расхохотался. Он спросил недоуменно:

– Что смешного?

– Да ты так рассказываешь. Я представил, как лисы идут и идут. Рядами и колоннами. Как французы на Москву.

– Да ну тебя… Ну, в общем, они между собой, наверно, общались и бдительность утратили. Надо было стрелять издалека, а я хотел поближе подпустить, чтобы выстрелить в первую наверняка и сразу же во вторую – авось да получится. Вдруг слышу – звук. Трактор, чтоб ему! Со стороны поселка – в сторону лис. Они с дороги свернули в заросли – и с концами. Пока я до дому дошел – уже ночь совсем. Ну, хоть прогулялся, воздухом подышал. Вот и не пропал выходной зря.

***

Но меня, как ни пытался, он в это дело не вовлек. Хотя брал несколько раз на охоту. Во-первых, я лыжи терпеть не могу. В школе не любил, а в армии просто возненавидел за то, что каждый выходной по ним были «соревнования». На охотничьих же лыжах, коротких и широких, вообще не скользят, а просто ходят. Они нужны не для катания, а чтобы не проваливаться в снег. У Володи ноги длинные, он ступал вроде бы не торопясь, но двигался так быстро, что я за ним еле поспевал. Во-вторых, и это главное, у меня вообще желания не было убивать какого-нибудь зверя, палить в него. Поэтому если я что-то излагаю неточно или понимаю неправильно – не судите строго: я не только не профессионал, но даже категорически не любитель.

Вспоминаю один из таких выходов на природу.

Он позвонил накануне:

– Валер, пойдем завтра на зайчишку? У меня Диана на сносях, а без собаки одному на зайца ходить – обычно холостое занятие.

И я согласился.

Вышли с утра с ружьями за спинами и лыжами на плечах. Дошагали до одних лесопосадок по дороге, потом встали на лыжи и пошли через поле к другим. Стоял морозный солнечный денек. Небо было голубым до умопомрачения. Снег искрился, полыхал и переливался мириадами разноцветных огоньков. С ажурных заиндевевших кудрей березок время от времени соскальзывали и плыли, кружась в воздухе, пылающие искры. Я сказал с восхищением:

– Какая красота!

Володя ответил:

– Красиво, да. Только от такой красоты в буквальном смысле ослепнуть можно. Если насмотреться вдоволь на это великолепие без солнцезащитных очков, ожог глаз получишь не хуже, чем от электросварки.

По дороге он рассказывал:

– Смотри: вот заячьи следы. Он хитрый, знаешь, какой! То в одну сторону бежит, то прыгает куда-нибудь и с нового места в другую сторону скачет, петли выписывает, запутывает маршрут свой. Очень трудно по следам его вычислить. Я по-другому поступаю. Иду куда-нибудь к деревне к стогам совхозным. Где сено, там и заяц будет наверняка. Он может внутрь стога забраться. Снегом его следы засыплет. Косой лежит себе внутри, в заячьем раю своем, ест сухую травку и блаженствует. Если он у стожка прикорнул – ты можешь пройти на лыжах над ним, а он виду не подаст. С собакой охотиться – совсем другое дело. Встаешь в посадки у дороги, ружье держишь наизготовку, а собачка бежит к стожкам, кружится, вынюхивает. У зайца нервы сдают, он взмывает ракетой из снега – и наутек. На дорогу выскакивает, потому что по ней бежать легче. И ты его встречаешь.

Мы сейчас поступим так. Ты вставай сюда, за деревце, и жди. А я к стожкам пойду дальним и потом к тебе навстречу, пошумлю. Если зайчик тут есть – он сорвется и мимо тебя будет удирать. Пали сразу с двух стволов.

Честно говоря, я немного растерялся! Это что – вот сейчас тут может реально побежать заяц, а я в него должен из ружья выстрелить?! Он же живой! Не выстрелить – друг засмеет или обидится. Интересно – а чем я думал, когда согласился на эту авантюру?

К счастью или несчастью, я слишком теоретически представлял процесс. Как увижу зайца, подниму ружье, взведу курки, прицелюсь… Заяц, пока я предавался размышлениям, пронесся мимо меня со скоростью молнии. Я не успел даже приклад к щеке поднести. Володя ничуть не расстроился. Сказал только, подойдя:

– Ну ты даешь! Почему не стрелял? Он же на сковороде уже был практически!

– Да я пока ружье вскинул – он уже к Башмакову подбегал…

– Надо было нам ролями поменяться. Ну, будем считать, повезло косому!

По дороге домой Володя сказал:

– Валер, вон видишь: волк идет!

Далеко в поле упруго двигалась маленькая фигурка. Мне показалось, что это собака, овчарка. Володя развеял сомнения:

– Волк. Видишь, какая голова у него непропорционально огромная? Вот его следы, это он недавно прошел. Собака оставляет два ряда следов, а у волка следы идут в струнку, как будто он на одной ноге проскакал. И посмотри, какие ступни крупные – ни у одной собаки нет таких.

– Мы, что, на волка охотиться будем?

Друг засмеялся:

– Да нет, конечно. Волка нельзя вот так просто подойти и застрелить. Он не подпустит к себе никак. Это на несколько дней надо уходить, нескольким людям. Окружать его, флажки ставить… Долгая история.

– А почему волк не может перемахнуть через веревку с красными флажками?

– Да может, еще как. Цвет вообще ни при чем: волк дальтоник. Он просто осторожен, его запах человека отпугивает. Но взрослый матерый хищник спокойно перешагивает через веревку и уходит.

– А на него с собакой охотятся? С волкодавами? Вообще есть собака, которая с волком может справиться?

– Валер, волкодавы – это название собак, которые могут стаей на серого напасть. Но в поединке взрослый волк любую, хоть самой страшной бойцовской породы, растерзает в мгновение ока…

– Ты так уважительно о волке говоришь.

– Его нельзя не уважать. Это очень гордый, благородный, независимый зверь. Не случайно поговорка есть: и лев, и тигр сильнее волка, но в цирке волк не выступает.