Хроника одного полка. 1915 год. В седле

– Есть у меня разведчик, – не отрываясь от карты, ответил Вяземский.

Адъютант штаба крепости привёл Четвертакова. В первую секунду Четвертаков растерялся от большого количества незнакомых офицеров, но увидел Вяземского.

– Подойдите! – приказал ему Вяземский.

Разговаривали вчетвером: Шульман, крепостной инженер штабскапитан Сергей Александрович Хмельков, Вяземский, а Четвертаков слушал.

– Рекомендую всё же начать движение не с Заречного, а от опорного пункта Гонёндз – это наш самый восточный узел обороны. От него левый берег Бобра сухой и песчаный. Надо пройти две версты, там настлан мост по льду через Бобра, и оттуда надо двигаться всё время на север две с половиной версты. Дальше параллельно идут два русла – Лы́ка и Ды́блы…

– Понимаете? – спросил Четвертакова Вяземский и стал пальцем показывать на карте. Четвертаков смотрел и понимал.

– Хорошо! – сказал Хмельков. – От того места, где сойдутся эти два русла, начинается осушительный канал почти до самого Райгорода…

Четвертаков поднял глаза на Вяземского.

– Осушительный канал – это широкая и глубокая канава…

Четвертаков кивнул.

– Канал, – продолжал Хмельков, – прямой как стрела…

– Как чугунка… – понимающе кивнул Четвертаков.

– Да, – согласился Хмельков, – только чугунка, железная дорога, настилается по верху, по насыпи, а канал…

– Ясное дело – канава… – кивнул Четвертаков.

Хмельков и Вяземский переглянулись и сдержали улыбки, но Четвертаков это заметил. «Лыбьтесь, лыбьтесь, – подумал он, – вот как возвернусь!..»

– Не отвлекайтесь, Четвертаков!

Четвертаков вытянулся.

– Местность болотистая, но сейчас покрыта снегом и изрезана просёлочными и санными дорогами между хуторами, ровная и для скрытного передвижения неудобная изза белого снега, но почти вся поросла высокими кустарниковыми рощами…

– А можно?.. – Четвертаков протянул руку к карте и повернулся к Хмелькову.

– Можно! – уверенно сказал Хмельков. – Я сейчас перерисую, это займёт несколько минут… без дополнительных обозначений, и тогда можно.

Вяземский внимательно смотрел Четвертакову в глаза.

– Не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие, найду, не собьюсь, только бы их секретов на пути не случилось…

– Хорошо! Идите получите пакет и сухой паёк на трое суток, с вами пойдёт мой вестовой…

Слушавший рядом Шульман сказал:

– Я дам двух казаков, донцов…

– Одного, ваше высокопревосходительство, вчетвером больно густо чернеть будем на снегу… – перебил генерала Четвертаков.

Офицеры снова переглянулись и, удивлённые такой резвостью Четвертакова, покачали головами.

Четвертаков повернулся «кругом», и зазвенели его шпоры. «Надо бы снять, – подумал он. – А то будут звенеть, как мудя у зайца!»

Полковой писарь, розовощёкий, из тверских приказчиков Гошка Притыкин, кучерявый, будто черти вили, протянул Четвертакову пакет и нарисованную на тонкой папиросной бумаге схему:

– Хороша бумажка! – Он выпятил толстые губы. – В такую табачок турецкий завёртывать, а не вам, вахлакам, под шапку сувать, всё одно сопреет! Ты… – Он промокнул на лбу пот, потому как любимым его делом было прописывать буквицы, и очень красиво получалось. – Ты знай, что её можно съесть, шоб врагу не досталась, горло драть не будет! Пайкато много дают?

Четвертаков хотел уже ответить, как получится, но мужик Притыка был незадиристый, а только почемуто всегда голодный, поэтому Кешка не стал, да и в чужой части было не с руки.

Донского казака, что был им придан, звали Минькой. От Гонёндза они прошли до русла Бобра. По настланному мосту перешли на правый берег. Кешка постучал по льду концом пики и понял, что лёд хрупкий и ненадежный, потому что за прошедшие две недели мороз дважды сменялся оттепелью.

– Чё стучишь? – в голос спросил Минька. – Али в гости жалаишь?

Четвертаков повернулся:

– Ты вот чё, горланить будешь, када свою бабу у соседа в бане узришь, кумекаешь?

Минька ничего обидного не услышал в словах вахмистра, а только осклабился:

– Эх, была б щас моя баба…

– И чё?

– А погляди кругом!

– И чё угляжу?

– А снег!

– Ну, снег!

– Она б меня укрыла!

– Чё, такая большая баба?

– Не, голова садовая – даром што вахтмистерминистер – она бы накрыла мине с конем простынью поболе, и мы на снегу бы… хрен кто различит.

– А глядетьто как через простынь?

– А гляделки бы и вырезал!

– Себе, што ль?

– Говорю же… в простыни – и мине и коню!

Ориентироваться было просто: на севере, между Граево и Райгородом, куда Четвертаков, донской казак Минька Оськин и вестовой Евдоким Доброконь держали путь, полыхали зарницы артиллерийской перестрелки.

Шли переменными аллюрами; когда местность открывалась широко и под ногами была санная дорога, гнали полевым галопом, а когда приближались к рощам и обширным зарослям кустов переходили на рысь или вовсе на шаг. Вокруг было безлюдно, в нескольких местах дорога расходилась на две, или пересекалась с другой дорогой, тогда держались канала по правую руку, а иногда сворачивала и вела неведомо куда, тогда сходили с лошадей и вели в поводу по снегу, пока не доходили до следующей дороги. Канонада приближалась, горизонт полыхал, в какойто момент Минька выехал вперёд и остановился.

– Глянь! – сказал он Четвертакову.

– Чё? Куда?

– А вона вперёди, напрямки у нас на дороге…

– И чё? – Кешка вглядывался в дальнюю границу белого поля, над которой чернел лес, до этой границы было не меньше версты.

– Чую, за тем лесом бьются, а на опушке… не видишь?

Кешка помотал головой:

– …люди ходють и верхие и пешие… кабы не антилерия…

– А идут куда, на восход или на закат? – спросил Кешка и оглянулся на Доброконя: – Ты видишь?

Доброконь отрицательно помотал головой.

– Прямиком на нас, – уверенно промолвил Минька и потянулся за кисетом.

– Куды дымить надумал? – со злом спросил Кешка, он был зол оттого, что он, таёжный добытчик и родной, почитай, брат байкальского медведя, ничего не видит.

– Ты… вахтмистерминистер, соткеда будешь, с лесу небось?..

Кешка хотел ответить, но Минька не дал:

– А я со степý, мы знашь каки глазасты, особливо када с ко́нями в ночное! Не углядишь, волки мигом сцапают, а тятька поутру со спины шкуруто спустит до самых до пяток, дык поневоле глазастым будешь.

Кешка смолчал.

– Я вот чё думаю! Нука глянька туды, за спину!

Кешка и Доброконь повернулись и увидели, что за спиной у них белое поле просматривается совсем недалеко и ночное небо сливается с черными кустами и рощами.

– Вот, – сказал Минька, присел и закурил. – Нас ежли оттудова смотреть, – и он показал рукой вперёд, – где оне шаволятся, так и не видать. Думаю, ежли ко́ням дать передохнуть и нам перекурить, то можно и в путь… Одним махом добежим, к утру будем на месте, тока бы просёлок не подвёл, штоб целиной не иттить и чтоб энти были не немчура, а наши!

Кешка уже понял правоту казака, руки потянулись, он ослабил Красотке подпругу и вынул мундштук. Благодарная хозяину Красотка, тут же стала хватать губами снег. Доброконь не стал ни курить, ни ослаблять подпругу своей лошади, а только отвёл её к ближним кустам и слился.

Те, кто перемещались в чёрной ночи, оказались полуротой пехоты под командованием старшего унтера Митрия Огурцова, он так и представился: «Полуротный старший унтер Огурцов Митрий!» – и двумя расчётами при трёхдюймовках. Они должны были обогнуть лес и встать на фланге у германца. Унтер объяснил, что, как только они в сумерках вышли с южной окраины Райгорода и стали продвигаться на запад, шальная пуля убила ротного командира поручика Иванцова, и они его везут с собой.

Где найти штаб 3го Сибирского корпуса, Огурцов объяснил толково: «…Тока ежли он ещё не съехал!»

Штаб не съехал. Четвертаков, забирая c юга на восток, объехал маленький Райгород, к утру добрался до корпусного обоза I разряда, нашёл штаб, передал пакет с ориентировкой, получил обратные кроки, горячее довольствие, Минька отпросился к донцам.

Германцы наседали и пытались окружить части корпуса в обход Райгорода с севера и запада. Иннокентий торопился, однако до наступления темноты о выходе из расположения корпуса было и «думать неча». Минька появился вовремя, икая и обогащая свежий морозный воздух едким, кислым перегаром.

«От сучий потрох!» – подумал про него Кешка, но промолчал. Минька был бравый казак.

6го утром Вяземский принял полк, после Розена он был старшим по чину. Построение перед выходом на Ломжу назначил на шесть часов утра, и пошёл в крепостной лазарет.

Розен лежал в белой палате на койке с никелированными спинками, накрытый белым одеялом по грудь. Рядом сидела сестра милосердия, она только что сменила ночную сиделку и смотрела температурный лист с эпикризом, оставленный Курашвили. Вяземский вошёл на цыпочках, шпоры он отстегнул. Розен лежал с закрытыми глазами, и было непонятно, он без сознания или спит. Сестра подняла глаза и поднесла палец к губам. Вяземский подошёл и увидел, что Розен ровно дышит.

– Спит? – спросил он одними губами.

– Спит, – также губами ответила сестра и показала рукой, мол, выйдем.

Вяземский ещё секунду постоял и повернулся к двери. Они вышли.

– Как вас зовут? – спросил он сестру. По лицу и румянцу он понял, что ей лет восемнадцать.

– Татьяна Ивановна Сиротина, гродненский лазарет, – тихо ответила она и сказала: – Ваш полковник почти не потерял крови, его очень хорошо перевязали, и доктор у вас чудо, я его гдето видела…

– Доктор Курашвили.

– Не беспокойтесь, с вашим полковником всё будет хорошо. Как только он немного окрепнет, мы сразу заберём его к себе в Гродно, там тоже хорошие врачи, я только что оттуда.

– Спасибо, – сказал ей Вяземский, посмотрел через дверную щёлку на Розена и мысленно попрощался.

Пересекая плацдарм, Аркадий Иванович думал про сестру милосердия Татьяну Ивановну Сиротину: «Восемнадцать лет, не больше… каково ей на этой войне?..»

Это была огромная радость и ликование офицеров Его Величества Кавалергардского полка и всей гвардии и армии, когда 17 июля 1914 года объявили мобилизацию. После поражения от японцев военное сословие жаждало войны и побед. Побед! Особенно после унижений, которым подвергались офицеры от русского «грамотного сообщества» последнее десятилетие! А как возликовала улица! Офицерам и нижним чинам не давали прохода, особенно такие вот девушки и молодые женщины: цветы, возгласы, «Слава Царю и Отечеству!», «Утрём нос!..», речи «Растопчем…»…

«Иконами закидаем… – вздохнул Вяземский. – Так то были японцы!..»

Когда адмирал Макаров уже утонул на подорванном «Петропавловске», генерал Куропаткин ещё ехал на маньчжурский театр военных действий и по всему пути собирал православные иконы. Офицеров гвардии отпускали на японскую войну не всех, и Вяземский туда не попал. Поэтому вся гвардия так жаждала войны.

Он подошёл к коновязи, взял из рук Клешни повод и похлопал по шее Бэллу, та скосила глаз и переступила.

«А гдето сейчас розеновский арабчик бегает? Небось уже под седлом какогонибудь герра Штольца! А эта Татьяна Ивановна… – снова подумал Аркадий Иванович. – Сиро́тина, кажется? Ей бы…» Вяземский не успел додумать, его прервала громкая команда фон Мекка с плаца:

– Смирррна! Глаза напрао!

После молебствия полк двинулся.

Рядом с Вяземским ехал генераллейтенант Шульман. Перед выездными воротами они встали на обочине и пропустили полк. Между высокими облаками, в синем ещё предрассветном небе плыла чёрная точка. Вяземский задрал голову. Было трудно разобрать, потому что очень медленно, но точка плыла с востока на запад.

– Наш, Осовецкий воздухоплавательный отряд, из Гродно взлетают, – сказал Шульман и вздохнул. – Сейчас бы понаблюдать с его высоты.

– А кто это?

– Не исключено, мой племянник, поручик Петров…

Вяземский следил за аэропланом, пока тот не скрылся в облаке или над облаком, похлопал Бэллу и подумал: «Куда нам, нашей разведке с высоты драгунского седла!»

С наступлением сумерек Четвертаков и команда двинулись в обратную дорогу на Осовец. Они возвращались тем же путём, стараясь не уклониться ни вправо, ни влево. Лошади отдохнули и отъелись. Красотка заигрывала с поводом и хватала зубами. Это забавляло Кешку, и он не думал об опасности. Они шли вдоль опушки леса и почти дошли до того места, где встретились с полуротой этого смешного Огурцова и увидели, что на дорогу вышли вооружённые люди.

– Снова, што ли, Огурцов! – хохотнул Оськин и пришпорил дончака.

Так же бу́хала канонада и на облаках, где они были, вспыхивали отсветы выстрелов и взрывов. Кешка и Доброконь тоже пришпорили, и из чёрного леса под чёрным небом изза спин пеших выскочили несколько всадников и во весь опор поскакали на Кешку и его товарищей. В этот момент Кешка понял, что это германцы: когда те отделились от леса и приблизились на полсотни саженей, он увидел на их головах каски. Деваться было некуда: с одной стороны лес, с другой – снежная целина. Он дал шпоры Красотке, оглянулся и только выдохнул Доброконю: «Молча!» Две группы всадников стали сближаться, германцы стреляли, несколько пуль просвистели, и, когда на Кешку уже налетал всадник и выстрелил, Кешка уклонился влево и полосонул германца на встречном ходу шашкой поперёк. Германец не ждал такого удара, у него в руке был пистолет, а Кешкину правую руку дёрнуло так, что на кисти остался один темляк, а шашка оторвалась. Это было неожиданно, и Кешка дал Красотке шенкелей вправо, когда на него, стоя в стременах, уже налетал другой всадник. Кешка держал в левой руке пику на укороченном ремне и воткнул. Всадник вылетел из седла и падал с пикой в груди. Кешке выбило левое плечо, ему стало нечем обороняться, унтерский револьвер он не любил, его надо было взводить каждый раз. Он развернул Красотку. Пика Доброконя сломалась в шее лошади германского всадника, но тот был цел и на падающем коне налетал с саблей на Доброконя. Кешка пошёл на него Красоткой и опрокинул на снег. Германец не успел выскочить из стремян, и лошадь его придавила. Оськин отмахивался от двух наседавших, одного зарубил, другой поворотил лошадь и нарвался на Доброконя. Дальше Кешка не смотрел, он скинул с плеча карабин и по твёрдой утоптанной дороге пошёл на стрелявших в него с колена пехотинцев. Доскакать не успел – пехотинцы, их было трое, бросились в лес. Тогда Кешка вернулся. Оськин и Доброконь хороводили разгорячённых лошадей и матерились. Кешка соскочил, подошёл к лежавшему на спине германцу. Шашка застряла в его черепе поперёк так, что Кешка выдернул её, только наступив германцу на лоб. Вскочил в седло, махнул рукой, и они стали уходить по снежной целине. Через саженей двести вышли на санную дорогу вдоль осушительного канала и остановились перевести дух. Кешка провёл Красотку в поводу шагов триста.

– Ну што, братцы, надо бы перекурить, – сказал он и пошёл с Красоткой к ближним кустам.

Табак трещал, пальцы горели, и над самокрутками, как над спиртом, то и дело вспыхивало синее пламя. Вдруг Минька матерно разразился и стал вставать.

– Ты глянь, а мы тута не одни! – Он показал рукой через дорогу, и Кешка увидел, что к ним из снежной целины выбирается белый конь, осёдланный и в оголовье. Минька побежал, ухватил коня и за поводья вытянул его из глубокого снега на дорогу.

– С прибытком! – весело заорал он. Кешка стал осматривать коня и обомлел – это был арабчик полковника Розена под немецким седлом.

По прикидкам, до моста через Бобёр оставалось ещё вёрсты четыре. Канонада за спиной почти утихла. Они уже обсудили схватку во всех деталях и насмеялись до боли в скулах. У Оськина под седельной подушкой оказалась фляга с самогонкой, и они её пили, не слезая с сёдел.

– А вот я интересуюсь, братцы, нам за энто еройство чё дадуть?

Кешка сначала посмотрел на Миньку, потом оглянулся на Доброконя, тот пожал плечами. А действительно, за этот ночной короткий бой – «чё дадуть»? И он понял: «а ничё»!

– Надо было бы чёни-чё прихватить, палетку, сумку али документы какие. А так скажут, мол, брешете, кто проверит? – ответил Кешка и подумал: «Надо было шишак, чё ли, снять с этого немца, так весь в кровище был, не снегом же оттирать!»

По тому, как впереди росли кусты, было понятно, что Бобёр недалеко.

Уже должно было светать, но темнота густела, будто время шло не к рассвету, а к полуночи. Кешка глянул наверх и увидел, что с юга от Осовца на них находят низкие тучи и под тучами небо и земля слились.

– Наддай, братцы, метель идёт, а нам ещё вёрсты три.

Они пошли рысью, араб было тянулся за Красоткой на длинном поводе, но, как только ускорился шаг, поравнялся и пошёл рядом. Кешка любовался белым как снег жеребцом.

Вдруг за спиной задрожал воздух, и Кешке показалось, что земля оттуда, от Райгорода, пошла волной. Красотка затропотала и скакнула вправо, потом влево, чуть не срываясь с дороги. Кешка намотал на кулак повод и невольно стал вертеть головой: остальные лошади тоже нервничали, и тут на них на всех, и на лошадей, и на всадников, обрушился гром. Удар огромной силы придавил спины и плечи к лошадиным шеям. Все разом оглохли, и всё вокруг стало неузнаваемое. Дончак под Минькой упал на передние колени и валился боком, Минька падал с ним, но быстро вскочил. Араб взвился свечой и, если бы не длинный повод, уронил бы Красотку. Кешке показалось, что в уши ударили молотами, глаза вылезли, внутри возникла пустота открывшегося рта, голова ошалела, и он стал сползать с седла. Минькин дончак перестал храпеть. Доброконь ехал в седле боком и еле держался. Минька сел на снег рядом с упавшим дончаком и тянул папаху на уши.

Вдруг земля перестала дрожать, и дорога и кусты встали на место. Кешка потряс головой и стал оглядываться назад, туда, откуда они шли. Однако там всё было спокойно и, похоже, тихо, но в ушах звенело, и он не понимал, где это – в его голове или кругом. Тут со стороны Осовца блеснула такая яркая вспышка, что Кешка увидел Оськина, стоявшего над своей лошадью и целившегося ей в голову из карабина, как будто бы тот был весь вырезан из чёрной бумаги так подробно и в таких деталях, что Кешка различил мушку на конце ствола. Кешка на секунду ослеп. И оттуда, где блеснула вспышка, ударил гром не хуже того, что прогремел сзади секунду назад. «Обстрел, большая пушка, видать!» Он отвязал повод араба, бросил его Оськину и они подались в Гонёнзд.

До Гонёндза доскакали в темноте и плотной метели. Кешка не ошибся, по Осовцу сделала выстрел крупнокалиберная артиллерия. Кешка решил, что с полученным в штабе 3го Сибирского корпуса пакетом им надо в самую крепость, и проскакали мимо Гонёндза. Метель несла снег настолько густо, что пехотные позиции справа от дороги между Гонёндзом и Осовцом замела и сровняла с дорогой. Краем глаза Кешка видел, как из сугробов откапывается пехота. В промежутке, когда Кешка, Оськин и Доброконь скакали от Гонёндза до Осовца, германская артиллерия молчала. Когда уже подъехали к воротам Плацдарма, справа раздался взрыв, Кешка его не слышал, но ощутил – взрывная волна опрокинула его вместе с Красоткой. Падая, Кешка машинально выставил локоть, упал и от боли потерял сознание.

В это же самое время усилилась канонада в шестидесяти верстах севернее Осовца в районе обширного Августовского леса.

Германские армии приступили к добиванию 20го корпуса генерала Булгакова 10-й русской армии генерала Сиверса.

Иннокентий очнулся оттого, что стал задыхаться. Он открыл глаза, перед ним проплыла фигура в тумане, она вся была в белом. Фигура сначала прошла мимо Иннокентия, потом, когда тот стал шевелиться и перхать, подошла и присела рядом, держа чтото в руках. Иннокентий жевал липкую грязь во рту, чтобы выплюнуть, но грязь была похожа на клейстер и отделяться от нёба и языка не желала. Фигурой в белом была сестра милосердия, Кешка это сейчас разобрал. Она за затылок приподняла его голову, поднесла ко рту фарфоровую кружку с трубочкой, Кешка почувствовал воду и стал пить.

– Нет! – сказала ему сестра. – Надо пополоскать во рту и вот сюда выплюнуть.

– Прочухался, вахтми́стермини́стер, – услышал Кешка.

Конечно, это был Минька Оськин, и Кешка сразу его узнал: по нахальному обращению, по звучанию голоса, по тому, как он… И только тут Кешка обратил внимание, что лицо сестры милосердия замотано полотенцем или марлей, остались только глаза, а воздух в палате был будто туману напустили.

– Это пыль, – сказала сестра, она говорила чтото ещё, но Кешка не слышал, он только видел, что она открывает рот, марля на губах шевелилась и была то выпуклой, а то с ямкой по форме рта. Сестра говорила и както наклоняла и пригибала голову, и Кешке казалось, что она хочет спрятать голову, и тут он стал ощущать, что воздух и всё вокруг на секунду, на две как бы оживает.

«Долбят, – понял он, – большие пушки, тяжёлая антилерия!»

– Сейчас я вам тоже обвяжу голову, чтобы вы не задохнулись, – расслышал он, сестра поднялась, на её месте тут же оказался врач, большой дядька в пенсне и тоже обвязанный по лицу, и у него так же, как у сестры милосердия, на месте рта шевелилась марля.

– Дайка мне руку, – сказал он и, не дожидаясь, когда Кешка поймёт, стал поднимать его левую руку. Кешка почувствовал тупую боль в плече. – Шевелится, – сказал врач и поднялся, – перелома нет, давайте на стул, будем выправлять вывих.

Сестра обмотала Кешке голову марлей и стала помогать подняться, точно так же был обмотан Минька, он лежал на соседней койке. У Кешки немного кружилась голова, но он спустил ноги на пол и встал самостоятельно. Сестра подсунула табурет. Доктор сел, он стал щупать Кешкино плечо. Кешка морщился, но боль терпел. Вдруг доктор дёрнул, у Иннокентия потемнело в глазах, и он стал то ли падать, то ли взлетать и снова оглох.

– Ну вот и всё! – сказал доктор откудато издалека, но его глаза оказались совсем близко, вплотную к Кешкиным, и он глядел ими прямо Кешке в душу. Доктор отстранился. – Пошевели плечом, – велел он, но Кешка боялся. – Не бойся, – сказал доктор.

Кешка пошевелил, боли не было, то есть она была, но уже гдето далеко, только как память.

***

– Эх, пока ты без сознанки валялся, тута така сестричка была, любодорого смотреть, а вчера она с твоим полковником отбыла…

После исправления вывиха Кешка не захотел валяться и сидел. Минька болтал, лежа на животе. Маленьким осколком от того взрыва около ворот Плацдарма ему разворотило половину задницы, и сидеть он не мог, не мог лежать на спине и иногда от боли терял сознание. Он умолкал на полуслове и опускал голову подбородком на кулаки, и Кешке становилось понятно, что с Минькой обморок. Но это бывало ненадолго, на пару минут. Сначала Иннокентий не знал, что делать, а потом приспособил мокрое, холодное полотенце, которое прикладывал к Минькиному лбу. Про Доброконя Иннокентий узнал, что Доброконь остался цел и вчера отбыл вслед полку, как только полковника Розена в сопровождении сестры милосердия отправили в Гродно. Вместе с полковником отправили и его белого араба.

– И арабчика у мине отобрали… А мойто от сердца c испугу и помер, прям как есть на дороге…

Кешка вздрогнул, он не заметил, что Оськин очухался после очередного обморока.

– …военную добычу отобрать у казака… это ж надо!..

Кешка хотел ответить, что арабчик полковнику после такого ранения был как родня и нужнее, чем Миньке, но ничего не сказал, потому что Минька замолчал и уставился в белую стену. А сестру милосердия, уехавшую с полковником Розеном, он вспомнил, он видел её, когда ненадолго приходил в себя. У неё были заботливые глаза и тёплые, мягкие, хрупкие пальцы.

С 12 февраля германцы бомбардировали Осовец беспрерывно.

***

От лазарета, находившегося на Плацдарме, до штаба крепости, расположенного в форте №1, Кешка добирался перебежками от угла одних развалин до угла следующих. Германцы кидали бомбы без перерыва, и бомбы взрывались в крепости и вокруг каждые дветри минуты. На плацдарме лежали груды битого кирпича, остатки старых крепостных построек и горело всё, что было из дерева. Под ногами валялись и путались телефонные и электрические провода, сорванные взрывами и осколками. Несколько раз Иннокентий чуть не падал.

В штабе его встретил писарь и проводил в канцелярию. Генераллейтенант Шульман сидел в свете керосиновой лампы и с несколькими офицерами рассматривал карту. Он поднял глаза на Четвертакова.

– Говорят, ты хороший стрелок? – спросил он. – А то, что хорошо ориентируешься на местности, я уже знаю!

Кешка напрягся.

– Я имею в виду, что не заплутаешь! Не заплутал же в прошлый раз! Да ещё ночью?

– Никак нет, ваше высокопревосходительство, не заплутал.

– А в картах понимаешь?

Кешка смутился.

– Да нет! Не дама, король, туз, а вот, посмотри!.. – сказал генерал и позвал Иннокентия подойти ближе. – Глянь, видишь чтонибудь знакомое?