Человек-Черт

– А? Что?

– Дай мобилу, – Жуй растерянно поморгал и протянул Олеси свой телефон, покоящийся на журнальном столике прямо под его правой рукой. – Ага, значит, рядом его держишь. Хорошо. Теперь посмотрим, что у тебя там…

– Что это значит? Ты хотела позвонить!

– Дорогой мой, не верь крашенным стервам. Я просто посмотрю твои исходящие звонки.

– Ты хочешь узнать, кто мне звонил?

– Кто тебе звонил, мне совершенно неинтересно и не важно. Я хочу увидеть кому звонил ты! Понимаешь, узнав у кого ты искал утешение в таком своем состоянии, я могу узнать причину. Та-а-ак… Никому? За три дня никому? А! Никому кроме… Гриковой! Вот ты и попался, родной мой!

– Олесь, перестань. Верни телефон.

– Грикова! Во всем виновата она! – Левит с усмешкой бросила сотовый Жую, но тот не поймал. Аппарат неловко упал на пестрый палас. – Несчастная любовь! Вот в чем причина! Андрей, как думаешь, я счастлива? – Левит, такая шикарная, такая рокерская, такая раскрепощенная, пропустившая через себя сотни литров крепкого спиртного, десятки видов наркотиков, десятки десятков мужиков и совершенно не собирающаяся на этом останавливаться, сейчас присела рядом с Андреем и обняла за плечо. От нее приятно пахло качественным легким табаком, чем-то вкусным и в то же время освежающим.

– Вполне.

– Я такая бл…ь, каких мало на свете, ты знаешь меня. Я не верю никому кроме Дарвина и не верю ни во что кроме хорошей затяжки и двести километров в час по ночному пустому шоссе. Мой папа был иудей и кроме отчества ничего мне не дал, а если ты приедешь в Симферополь, то обнаружишь там еще четверых человек с таким же отчеством и такой же фамилией. И все они будут примерно одного возраста, что и я. Но мамы у всех будут разные. Моя мама не интересовалась ничем кроме кинематографа и театра, она была драматургом. Придумывала разные сюжеты, но совсем не занималась мной. Она не справлялась со мной, ей было проще замкнуться за пишущей машинкой и стучать по клавишам как дятел. Я лишилась девственности в шестнадцать лет, а в семнадцать убежала из дома. Залетела, сделал первый аборт, вернулась домой. Мама так ничего и не узнала. Через год мама выгнала меня сама. У меня был сводный братик, он утонул в детстве. Я забыла где его могилка на кладбище, не могу найти, просто не могу. Я даже не знаю, ухаживал ли за ней хоть кто-нибудь, мама ненавидела кладбища. Теперь, глядя на нашу семейку, можно ли к нам применить слово «любовь»? Любовь, мой дорогой, это такая эфемерная штуковина, которая то-ли есть, то-ли нет, кому как нравиться. Мне пятый десяток, я влюблялась сто двадцать раз и, как ты понимаешь, столько же раз разлюблялась. Пережила. Стою перед тобой, ни о чем не жалею. Я живу как хочу. И ты сам сказал, что я счастлива. А теперь представим, что было бы если бы мои папа и мама жили любящей семьей и привили мне семейные ценности. Воспитали бы из меня обычную женщину. Я бы влюбилась, нарожала бы цыплят и не видела бы ничего кроме кухонной плиты и мелодрам. Ты молодой, Андрюша, у тебя крепкое тело, но еще ранимая психика. Ты в этом отношении еще дурачок.

– Олесь, все эта речь, видимо для того, чтобы сказать, чтобы я не думал о Наде.

– Сечешь. Мне продолжать или ты и так все понял?

– Да понял я все, понял. Я должен забить и забыть. Найти другую, потом бросить, найти следующую, бросить. А потом платить алименты всему условному Симферополю.

– Отлично сказано, рокер! Ты выздоравливаешь!

– Только дело не в Гриковой, Олесь.

– Ты ей звонил! Не матери, не мне, ни кому-то еще, а ей! Подкаблу-у-учник!

– Я ей звонил, потому что хотел помириться вот и все. Она не взяла трубку. Это печально, но не смертельно. Не в этом дело.

– Ну в чем же тогда?

– Да не знаю я! НЕ ЗНАЮ!!! Все! Хватит! Я устал и хочу побыть один!

– Адрюш, послушай…

– Я соберусь! Завтра буду на репетиции!

– Точно?

– Точно!

– Дай-ка мне свой телефон в залог.

– Еще чего! Он мне нужен. Я жду звонка.

– От Гриковой?

– ДА!!! ДА ОТ ГРИКОВОЙ!!! ЧТО ЕЩЕ ТЕБЕ ОТ МЕНЯ НАДО?

– Остынь, сынок. Я же тебе только добра желаю. До завтра.

Левит ушла, оставив после себя легкий запах чего-то вкусного. Запах приятный, возможно она пользуется духами с феромонами. Едва заперев за ней входную дверь, Жуй на столько быстро на сколько позволяли ему боли в ногах, прошел в зал и захлопнул окно. На секунду луч солнечного света пробился через шторы и попал Андрею прямо на лицо. Чистый июньский полуденный свет… Жуй зажмурился и поморщился.

Очень хотелось есть, за три дня нахождения в одиночном заточении он съел почти все, что оставалось в холодильнике. Голод заставлял задумываться о прогулке до ближайшего продуктового магазина, рано или поздно это будет неизбежно и Жуй старался оттянуть этот пока еще неосуществимый для него подвиг на самый дальний срок. Скрючившись всем телом, он прошамкал на кухню. На кухонном столе среди кучки объедков и немытой посуды валялась последняя пачка сигарет, а в ней последних две штучки. Как это не удивительно, но в эти дни Андрея Жуя совсем не тянуло к сигаретам, он курил, пожалуй, лишь по привычке, просто не веря в то, что его организм более не нуждается в никотине. Постояв над пачкой и хмуро посмотрев на выглядывающие из нее фильтры, Андрей, все-таки отвернулся. Нет потребности, пусть лежат.

Он распахнул холодильник. Полуфабрикаты съедены, та пища, которая осталась требовала приготовления на плите, а этого Жуй не умел вообще. Готовкой занималась Надя, а самый шикарный кулинарный шедевр, который он мог с трудом сделать назывался колбасбургер. Не было даже пельменей, которые он мог бы попробовать отварить, ведь на упаковке должен быть способ приготовления. В морозилке была курица. Она была там давно, Андрей помнил, что видел ее много недель назад. Голод был невыносимым, Жуй был уверен, что смог бы съесть кита, поэтому у него было два выхода: идти в магазин или самому готовить курицу.

Хлопнув дверцей морозильной камеры, Жуй сел на табуретку и достал сигарету. Курение отвлекает от голода. Он нервно задымил. Его затошнило. Прошло пять минут…

Жуй вновь распахнул дверцу морозилки и достал курицу. Вынув ее из целлофанового пакетика, он швырнул ее на тарелку и долго смотрел на ее бледный холодный бок. Проглотив слюну, он поставил тарелку с курицей в микроволновку и врубил двадцать минут. За это время он выкурил последнюю сигарету. Микроволновка звякнула, когда желудок юного рокера уже умолял бросить в него хоть чего-нибудь. Голова у Жуя уже кружилась, ноги раскалывались, особенно колени и стопы. Андрей проковылял к микроволновке, открыл ее и издал траурный вздох. Оказалось, что он забыл про температуру и поставил курицу на режим размораживания. Она и разморозилась. И только.

Жуй смотрел на нее и думал. Думал и смотрел…

Потом схватил ее обеими руками и вонзил уцелевшие зубы в ее нежную сырую кожу.

Олеся Нахимовна Левит вышла из подъезда и четко печатая шаг, прошествовала к своему красному «Митцубиси Эклипс». Она никогда не ходила просто так, как ходят обычные женщины, она шагала от бедра, стараясь по громче стукнуть длинным каблуком, как шагает по глянцевому подиуму профессиональная модель, демонстрирующая самую дорогую вещь из новой коллекции Miu Miu, при том, что рокерша была далека от моды, считая, что моде следуют те, у кого нет своего вкуса. А настоящие законодатели моды в России – китайцы и турки, которые не устают наводнять наши рынки дешевой одеждой. «Эклипс» ожидал ее прямо на детской площадке, поставленный против всех правил. Левит распахнула дверцу, но прежде чем сесть за руль, подняла голову на третий этаж. Нашла окно Андрея Жуя. Спальня. Портьеры так же плотно закрыты как в зале.

Некоторое время она думала, но, наконец, села в автомобиль и рывком рванула с места, выпустив в атмосферу облачко серого выхлопа. Не успев переключиться на третью скорость, она уже врубила тяжелый рок. Колонки по всей площади салона оглушили ее «Арией».

«Не придет!» – заключила она, выруливая на улицу Крупской и мысленно матерясь от того, что проезжая часть тут была сужена вдвое из-за припаркованных по обе стороны улицы автомобилей. Это не давало разогнаться, приходилось сдерживать скорость и маневрировать с осторожностью, не свойственной для шальной женщины. Кто-то нажал на клаксон, Олеся даже бровью не повела. Давя педаль газа и вращая руль одной рукой, второй она уже набирала номер Нади Гриковой. Окна в машине, разумеется были раскрыты полностью, и ветер, задувая в салон, метал черные волосы Левит. Черные очки за девяносто девять долларов надежно закрывали глаза от излишнего солнечного излучения, которое сегодня щедро дарило Петербургу яркое солнце.

Грикова ответила не сразу, видимо, она была чем-то занята.

– Давай, колись, подруга, что ты такого наговорила на прощание своему бывшему суженому! – Левит не любила тратить время на пустые приветствия и вопросы типа «Как дела?» и «Чем занимаешься?». Тем более что, ее мало интересовали чужие дела и занятия.

– Андрею? – Гриковой приходилось почти кричать в трубку, так как Левит даже пальцем не повела, чтобы хоть чуть-чуть приглушить громовые раскаты тяжелого рока. – Мы с ним расстались и все. Что еще сказать?

– Нет, вы с ним расстались как-то по-особенному.

– Ничего особенного, Олеся Нахимов…

– Я вырву тебе гланды, если ты еще раз попробуешь назвать меня по отчеству! – Левит совершенно не шутила. – Ты же знаешь, как я этого ненавижу.

– Олесь, вы…

– И не «выкай»!

– Короче, наши с Андреем пути разошлись. Мы больше не вместе и говорить об этом я не буду. Пусть Его Светлость живет как хочет и делает что пожелает.

Наконец, Левит свернула на улицу Бабушкина и тут уже дала волю. Вжав педаль газа и разогнав «Мицубиси» до запрещенных восьмидесяти километров, Олеся стала наслаждаться поездкой. Без зазрения совести лихо обогнав полицейский патруль, она даже не оторвала ухо от телефона.

– Надя, откровенно говоря, мне до лампочки ваши отношения. Это меня совершенно не волнует, я даже не переживаю. – Левит выпустила сигаретный дым и переключилась на пятую. – Только, не думай плохого, я к тебе лично отношусь вполне положительно, ничего худого про тебя не говорю. Однако признаюсь, что одинокий и не занятый Андрюша мне нужнее, это привлекает поклонниц.

– Так радуйся.

– Да ни хрена! После разрыва с тобой, Надя, он заболел не по-детски.

– Простудился? Пьет?

– Если бы! Вообще загибается парнишка. Что-то с ним не то, а он не признается.

– На жалость давишь? Это он тебя попросил мне позвонить?

– Нет, он вообще нелюдимым стал. Короче – мне такой Жуй на хер не нужен! Не рокер, а грязь из под ногтей! – докурив сигарету, Левит не глядя послала окурок щелчком в окно. – Давайте-ка, дети мои, мириться. Позвони ему и…

– Олесь, мы все решили! Мне больше не интересен этот человек. Звезда! Знаешь, что он сказал мне на прощание?

– Не знаю.

– Сказал, что в такого принца серебряного как он, втюрится любая, будь он хоть самим чертом! Вам бы такое понравилось.

– Хм… Что-то похожее я слышала от моих прежних пихарей… Они потом сильно жалели о том, что вообще родились на свет.

– Теперь вы меня понимаете?

– Понимаю… Но он тебя все равно любит, Надь. Я уверена в этом.

– Зачем мне такая любовь? У него теперь будет куча телок, пусть выбирает, главное чтоб жопа не слиплась. А на нем свет клином не сошелся.

– Ясно… Очевидно, не имеет смысла тратить слова на твое снисхождение и все такое…

– Не имеет.

– Ну что-ж… Удачи тебе, Надь. Может быть так будет и правильно. Только скажи, может быть ты знаешь, почему он стал каким-то… не таким?

– Не знаю. Переживет. Не маленький.

На этом Олеся Левит решила, что разговор закончен, пожелала всего хорошего Гриковой, выключила связь и, не отпуская руль, стерла надин номер из телефонного блокнота. Пытаясь выяснить проблему Олеся попробовала капнуть со стороны Жуя – тот молчал как партизан, попыталась примирить Грикову – та была настроена решительно и ни на какие уступки идти не собиралась. «Что-ж… Ни хотите – как хотите», – пока Левит на быстрой скорости преодолевала питерские улицы арийский альбом «Генератор Зла» взрывал салон «Мицубиси Эклипса» «Дезертиром», «Пыткой Тишиной», «Беги за Солнцем», настала очередь «Обмана», эта песня особенно нравилась Олеси.

После «Обмана» пошел «Отшельник» и это название вернула Левит к мыслям о Андрее Жуе. «Отшельник»… Жуй, судя по всему, стал стремительно соответствовать этому слову. Администрация рок-клуба «Самуил Маршак» растерзает ее за отмену выступления, ежели Жуй не соизволит явиться. А потом «Хаммер-Клуб», Левит хорошо знала там всех до одного, но дружба – дружбой, а бизнес – бизнесом. Отвечать за отмену концертов придется ей, а не Жую. Левит даже думать не хотела какой разговор ей предстоит еще и с Николаем Ивановичем Толоконниковым, когда она вынуждена будет сказать, что группа «Толпе», похоже, отменяет тур «Ultramobile» из-за разжижения мозгов ее лидера. Вчера она звонила Толоконникову и интересовалась продажей билет, Николай Иванович обескуражил ее тем, что по его сведениям, билеты идут на ура, в Пензе и Саранске продано почти половина мест, в Вологде перенесли площадку с местного цирка на самый крупный стадион. Звонили из Саратова, спрашивали, не может ли «Толпе» дать еще концерт на частной вечеринке. Естественно, за дополнительную плату и весьма приличную. Короче, дела идут максимально прибыльно, такой кассы еще не было у «Толпе». Да, что там говорить, Левит признавала, что такой кассы не было даже у ее легендарного «Лезвия», которому она отдала двадцать лет своей насыщенной жизни. А «Толпой» она плотно занялась чуть больше трех лет назад. Три года… И на этом все?

«Отшельник» сменился «Закатом». Левит давила на газ. Мотор ревел.

Если придется отменить тур, то она отвернется от группы.

«Андрюша… Андрюша… что с тобой?»

Глава 5

Сны и не сны

Санкт-Петербург.

26 июня 2017 г.

Андрею Жую снился его двоюродный дед. Деда звали Иосиф Ильич Эггельс. Это не вымышленное имя, двоюродного деда звали так с рождения и он весьма пользовался этим.

Бабушка Андрюши – Зоя Ильинична Эггельс-Баянова (родная сестра Иосифа) – когда-то нехотя рассказывала, что дядя Иосиф был особенным представителем рода Эггельсов. Он был людоедом. Он реально употреблял в пищу человеческое мясо. И это почти все, что было известно об этом человеке. Бабушка очень редко вспоминала своего старшего брата, но однажды после рюмочки наливки призналась дочери (маме Андрея), что если бы не «то самое мясо», то она сама бы ни за что не пережила ни поволжский голод, ни последующий голодомор. Ее брат пристрастился к человечине еще в двадцатых годах двадцатого века. Но бабушка отказалась от своего старшего брата когда подросла и практически и сама ничего не знала о жизни Иосифа после 1935 года, когда его посадили в тюрьму.

Еще до начала Великой Отечественной войны Зоя Ильинична получила известие о том, что ее брат умер от перитонита в камере «Матросской Тишины» и похоронен в общей могиле на территории тюрьмы. Войну Зоя Ильинична встретила в Ленинградской области в городке Тосно, но вовремя успела эвакуироваться к родственникам воевавшего супруга в Костромскую область. Супруга Зои Ильиничны – Тимофея Георгиевича – убили на фронте в декабре 42-ого. После войны она вернулась в Тосно, впоследствии вышла замуж за одного работника министерства внутренних дел, а он имел доступ к кое-каким секретным документы из которых следовало, что незадолго до окончания войны некий Иосиф Ильич Эггельс был перевезен из тюрьмы «Матросская Тишина» в Чувашию в какую-то психиатрическую лечебницу.

Тогда она через некоторых лиц попросила разыскать пропавшего брата, так ей отказали, сославшись на то, что никакой «лечебницы» ни в Чебоксарах, ни в самой Чувашии не существует, а человек с таким именем был расстрелян по статье в сороковом году, в подтверждении чего ей выдали соответствующую бумагу с печатями и подписями. Тогда встрепенувшаяся Зоя Ильинична извлекла документ с теми же печатями и подписями, по которому черным по белому машинописным текстом была написано, что причиной смерти ее брата являлся перитонит. Таким образом у нее на руках было два взаимоисключающих друг друга документа и ей это очень не нравилось. Однако вместе с этими документально зафиксированными ответами ей позвонили по домашнему телефону и твердым баритоном сообщили, что ее брат жив, но добровольно отказывается от свиданий с родственниками и чтобы впредь она не искала с ним встречи. Три противоречащих ответа навело бабушку на мысль, что все эти ответы лживые, а значит что-то тут нечисто. У нее зажглась надежда на то, что ее брат все-таки жив и она продолжила принимать некоторые попытки разыскать его местоположение, но ей настоятельно порекомендовали не искать Иосифа Ильича. Порекомендовавший ей это лица были столь высоких постов, что женщине пришлось последовать их рекомендациям.

Много позже уже во времена перестройки у Зои Ильиничны появилась небольшая книжка в мягкой обложке, написанная одним из тех, кто все-таки расстрелял Иосифа Эггельса. Книжку Андрюша Вставкин помнил, она называлась «Моя работа в ГРУ», на обложке было крупное дуло винтовки и в ней был вкратце описан случай, непосредственно относящиеся к товарищу Эггельсу и датируемый концом шестдесят второго года. Касающиеся ее брата-людоеда абзацы бабушка Зоя пометила карандашом. Когда не стало бабушки Зои Андрюши было всего одиннадцать лет и он успел прочитать и запомнить выделенные абзацы. Сама бабушка Зоя о своем брате не распространялась, а ее дочь (мама Андрюши) знала и того меньше и чтобы малолетний Андрей не проявлял излишнего любопытства книжку с винтовочным дулом на мягкой обдложке «потеряла». Но Андрей не забыл прочитанного.

Вот что было в выделенных карандашом абзацах:

В «спецлечебницу», где долгие годы содержался каннибал Эггельс пришли двое в кожаных плащах, сурово выдернули Эггельса из промятой узкой кровати, пахнущей мочой и спермой и вывели на морозный воздух. Все тело ее брата, с которым она не поддерживала связь с 1935 года и которого она вообще считала умершим было покрыто наколками с портретами великих революционеров и марксистов: Ленин, Ягода, Молотов, Фрунзе, Каганович, Киров, Бухарин, Дзержинский, Плеханов и другие. На заднице поддонок Эггельс изобразил в три четверти Троцкого и Каплан. Куда пальцем не ткни везде попадешь на социалистического вояку. А на лысом затылке Иосифа Ильича был в натуральную величину портрет товарища Сталина с настоящими волосистыми усами и бровями. Не говоря ни слова энкаведешники всадили каннибалу пулю в лоб. Эггельс помер не сразу, он упал в снег, закорчился и даже закричал. На шум прибежал медперсонал, а ошеломленные палачи с удивлением смотрели как Иосиф Ильич встал на ноги и заткнул дыру во лбу пальцем, чтобы мозги не вытекали. Иосифа, конечно, добили, но подняли такой шум, что проснулись все пациенты спецлечебницы и на территории начался настоящий дурдом, как ни парадоксально это звучит.

Так вот этот Иосиф Ильич Эггельс приснился Андрею Жую. Он стоял перед ним голый, со своими татуировками и наколками, лысину его украшал портрет Сталина в натуральную величину, уши Эггельса были и ушами Иосифа Виссарионовича. Он стоял и улыбался беззубо скаля неестественно бледные десны. Раньше Жуй никогда не видел своего дальнего родственника, не было ни единой фотографии, кроме официальных, сделанный для уголовных дел, но Жуй и их не видел. В его роду вообще старались не вспоминать этого человека, его не существовало, его благополучно забыли, вычеркнули.

Но вот Эггельс вернулся.

Иосиф Ильич был весьма рад встречи со своим потомком, он радостно улыбался и что-то говорил, шепелявя и каверкая слова. Глаза его горели красным…

Жуй проснулся и понял, что начинается что-то плохое. Это было не простое предчувствие, Андрей уже знал это наверняка. С ним происходят изменения не только внутренние, связанные с психологической депрессией, но и внешние. Он стал ощущать, что его тело какое-то не совсем привычное для него. Вроде все на своих местах, но в координации начали возникать некоторые проблемы. Движения стали отрывистые, резкие, вечером он хотел записать пару рифм, пришедших ему в голову, взял гелевый стерженек, нацарапал что-то вообще неразборчивое и отложил блокнотик.

Он как-то встал с кровати, держась за стенку, прошамкал в туалет. Ему пришлось справлять нужду сидя, ибо он не был уверен, что справиться с почему-то распухшим писюном и направит его по правильной траектории. Сидя, он чесал голову и напряженно вспоминал, что говорил ему во сне его дальний предок. Ведь он что-то говорил… Говорил, определенно он излагал какую-то информацию, Андрей отчетливо помнил его раскрывающиеся розовые десна с останками гниющих зубов и неприятный запах изо рта. Эггельс был пугающе реален.

«Как я могу знать, какие у него были наколки, если я их никогда не видел? Что там писал о снах герр Фрейд? Подсознательное… но какое подсознательное? Может на самом деле Эггельс был с бородой и у него были другие наколки? Вообще, с чего я взял, что это вообще именно он?» – думал Андрей, не торопясь покидать туалетную комнату. – Это мамин родственник, и даже она ни разу не видела Эггельса… Что он говорил… Кажется про… про… Криз… Риз… Кирс… Ризоцкий…»

Кризоцкий?

Что это за фамилия? Кто это?

Жуй вышел из туалета и направился на кухню. Завтракать нечем. Сигарет нет. В голове повторялась эта непонятная фамилия и Андрей напряженно пытался вспомнить, слышал ли он ее когда-нибудь. Кризоцкий… Эггельс…

Наконец, поняв, что не сможет думать ни о чем, кроме этих Кризоцкий и Эггельса, Андрей позвонил своей маме в Тосно.

– Привет, мам, это я.

– Да, Андрюш, я помню, что я обещала зайти к тебе еще вчера.

– Мам, не надо. У тебя нет времени, не мотайся в город.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ты знаешь, мам, сегодня лучше, – соврал Жуй, падая на диван. – Да, сегодня лучше.

– Как ты спал, сынок?

– Хорошо спал, мам. Слушай, не стоит приходить сегодня. После обеда я рвану на репетицию, мне сегодня гораздо лучше. Не беспокойся обо мне…

– Да как же не беспокоиться? Когда ты закончишь? Я приеду вечером.

– Нет, не надо. Наверно, я буду до ночи, мы много дней потеряли, надо восстанавливаться. Я вот что звоню-то, мам, слушай, ты знаешь кого-нибудь по фамилии – Ризоцкий?

– Как-как?

– Ризоцкий, – по слогам повторил Андрей, и вдруг нащупал языком шатающися зуб. – А может быть Кирзотский…

– Александр Герасимович?

– Э… Наверно, – на какое-то мгновение Андрей отвлекся на зуб, как оказалось, держащися на честном слове. Верхняя правая троечка, клык. Этот зуб был уже шестым по счету зубом, выпавшим у него за два дня. В числе прочих Андрей лечил и его месяцев семь назад. – Так ты его знаешь?

Мама минуту молчала. Андрей почувствовал что-то неладное.

– Алло, мам?

– Да, я слушаю… Сынок, а зачем тебе этот человек?

– Ну… просто, что-то вспомнилось. Кажется, это папин коллега по работе, да? Это он нам саженцы тернослива давал?

– Нет, совсем не он, сынок. Ты не можешь знать про Александра Герасимовича, мы с отцом вообще никогда его не упоминали.

– Так кто это? – окончательно вынутый зуб оказался у Жуя на ладони. Совершенно здоровый зуб и корень вполне целый. Все его зубы выпадали вполне целыми и без признаков кариеса. Это не на шутку волновало Андрея.

– Это? Андрюш, это главврач… Ну… главврач спецучереждения…    Только его фамилия была – не Ризоцкий, а Кризоцкий.

– Он как-то связан с Иосифом Эггельсом? – задал прямой вопрос Жуй, чувствуя, что выстраивается какая-то мистическая цепочка.

– Э… Андрюш, ну зачем вспоминать Эггельса? Не думай о нем. Забудь.

– Мам, я больше не вспомню о нем, только скажи, кто такой этот Кризоцкий.

– Это главврач спецучереждения в котором пребывал Эггельс. Только он давным-давно умер.

– Вот как… А где была та лечебница, в которой пребывал Эггельс? В Мордовии?

– В Башкирии. Андрюш, только ты это… Не вороши прошлое. Начнешь копать, вонь поднимется. Пресса может зашевелиться. А мы же как-никак причастны к этому выродку… Пусть тлеет в земле.

– Да, мама, я знаю.

Поболтав еще немного с мамой, Андрей позвонил Олеси Левит:

– Привет, старая кляча, где сегодня будет репетиция? Я приду.

– Что-что? Кажется, у меня в ухе стрельнуло. Или я услышала слово «приду»?

– Повторить?

– Как ты себя чувствуешь?

– Лучше. – Андрей кисло закатил глаза. Да ни хрена ему не лучше! Зубы выпадают! Он понятия не имеет, как будет репетировать. Но наврал, как и маме – ему лучше. Левит продиктовала новый адрес.

– Только можно тебя попросить об одном одолжении? – сказал Жуй. – Купи мне чего-нибудь похавать. Что-б я пришел и хорошо нажрался. Думаю, после этого я смогу играть… Надеюсь.