УБЫР. Проклятье колдуна

А.В. Леонов

УБЫР. Проклятье колдуна

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Западная Сибирь: июнь 1981 года; 1970-е годы

Московская область: ДМБ 77-79 (осень)

Глава 1. Смерть Ворона

Ложбина между гаражным кооперативом и подъездными путями кирпичного завода густо поросла корявой пыльной зеленью. Чистоплотные автолюбители прилежно сносили в кусты, подальше от родной железной коробки, всякую дрянь: промасленную ветошь, негодные детали, изодранные кресла, а то и целые кузова. В первые годы деревья скрывали свалку, но впоследствии она разрослась, и стало казаться, что и сама растительность выброшена на помойку. Это неприятное место лежало к тому же далеко от жилья, магазинов и прочих центров человеческого притяжения, и сюда мало кто забредал.

Кое-кто, однако, наведывался в эти бесприютные края, и наведывался частенько. В дальнем конце ложбины, там, где ветви клёнов, сомкнувшись, образовали что-то вроде грота, обосновалось становище. На двух кряжистых чурбаках, вкопанных в землю, покоилась толстая шершавая доска. Рядом с этой незатейливой скамьёй, образуя кружок, валялось ещё пять чурбаков. Середина круга сплошь покрывалась слежавшейся золой, со слоем свежего пепла поверху. Трава окрест была вытоптана и густо усеяна окурками, пустыми бутылками и теми душистыми кучками, без которых подобные рощицы как-то и представить трудно.

И ещё на траве лежал человек.

Майор Василий Степанович Сысоев стоял несколько поодаль, дымил третьей подряд «беломориной» и задумчиво разглядывал узоры на руках человека, уже тронутых желтизною. Без труда, как «Луша мала», майор прочитал, что покойник принадлежал к мелкой уголовной шатии, «не так блатной, как голодной». Ясно, как «мама мыла раму», что погибший страсть как любил внушать страх, но, к тайному его страданию, при жизни это получалось не всегда удачно. Зато сейчас… Руки-ноги раскинуты, лицо – под маской запёкшейся крови, рот широко раскрыт и перекошен, и – бр-р-р – прямо в глаз по самую рукоятку вбит нож, простецкий кухонный нож. Вот уж точно – зрелище не для слабонервных, но со слабонервными в округе было туговато. Люди, что копошились вокруг трупа и скрупулёзно обшаривали окрестности, не выказывали особо сильных чувств. Перебрасываясь деловитыми репликами, а то и шутками, они привычно исполняли свою повседневную работу. К тому же обезображенное тело как-то очень естественно вписывалось в общую картину загаженного закутка, где, казалось, не может быть места для других человеческих ощущений, кроме брезгливости.

В который раз подивившись тому, как мирно и скучно смерть может соседствовать с жизнью, майор вернулся к мыслям о том, что появление этого жмура, возможно, основательно спутает его прежние расчёты. Но возможно и то, что это преступление и не имеет касательства к тому особо важному делу, расследование которого уже несколько недель курировал Сысоев. («Вот работа, – мелькнуло у него в голове. – Уже и не всякое убийство важно…») Собственно, между этим эпизодом и предыдущей серией пока что и не проглядывало иной связи, кроме неимоверной жестокости преступника и страшной твёрдости его руки, но Василию настойчиво казалось, что в этом «кроме» заключается общий знаменатель.

Неподалёку послышалось сопение и хруст: к поляне продирался кто-то толстый и неловкий. Густая стена лебеды заколыхалась, и на сцене возник здешний участковый, пожилой старший лейтенант Кузьменко, давний знакомый майора. Похоже, он пёр, не разбирая дороги, и проторил в кустах новую тропу. Кузьменко подошёл к телу, наклонился и назидательно цокнул языком:

– Ну вот, допрыгался Воронцов…

– Что, Семёныч, – без удивления спросил Сысоев, – из твоих? Айда перетолкуем.

Старлей суетливо подбежал к Сысоеву. Вид у Семёныча был сокрушённый, но не чрезмерно: вот, мол, черти, опять набедокурили…

– Из моих, из моих. Андрюха Воронцов, по кличке Ворон. Месяц как откинулся, баклуши бил да вот с малолетками якшался.

– Законник? – на всякий случай осведомился майор.

– Не смеши, Васёк. Шантрапа двести шестая. Два года по бакланке оттянул, вот перед пацанами гоголем и ходил. То ли ты эту публику не знаешь?

– Я-то знаю, да при чём тут я? Ты-то куда смотрел?

– А что я? Заходил! На работу он обещался устроиться, я бы проконтролировал. Ну и предупреждал, чтоб малолеток не втягивал. И с пацанами профилактические беседы проводил!

– Толку-то с твоих бесед… С кем этот Воронцов вертелся, знаешь, как я понял?

– А то! Небось пятнадцать лет на участке! – ответствовал старлей, разом с гордостью и с упрёком.

Бригада начала собирать пожитки. Два милиционера погрузили труп на носилки и скрылись в кустах. К Сысоеву и Кузьменко подошёл следователь прокуратуры Сергей Егорович Ливенцев.

– Похоже, Василий Степанович, дело ясное, – высказался следователь. – Раз участковый эту компашку знает, то сейчас поедем с ним, выцепим эту салажню, да, наверное, сегодня всё и выясним.

Майор задумчиво кивнул, не выражая ни согласия, ни возражения. Дай-то Бог, чтоб сегодня. Может, и в самом деле кто-то из малолеток так Ворона приголубил? В этом, собственно, ничего невероятного нет: рассорились по пьянке – и всадил с размаху перо, случайно попав в самый глаз.

Сысоев, Ливенцев и Кузьменко сели в УАЗик.

– Ну что, веди, Сусанин! – бодро гаркнул следователь. – С кого начнём?

– С кого поближе, – ответил участковый. – Так, дай Бог памяти, кто там вокруг покойничка кучковался? Ближе всех Ерёменко живёт. К нему для начала и двинем.

Машина запрыгала по колдобинам городской окраины.

– Что за персонаж? – осведомился майор.

– Персонаж как персонаж. Отца нет, подался лет десять назад на калым да новую зазнобу нашёл. Мать на кирпичном работает, то ли табельщицей, то ли нормировщицей. Петька у неё один. В фазанке на токаря учится, второй, кажись, год.

– Попадал?

– Да как… на учёте не состоял, пару раз в опорный подметали с компанией, когда по ночам профилактику проводили. Пацан как пацан, ну, курит, конечно, попивает. Я уже профилактическую беседу проводил.

– Конечно, попивает, делов-то, – хмыкнул Ливенцев.

Сысоев промолчал. Участковый обиженно насупился.

УАЗик затормозил. Мужчины выбрались из машины и вошли во двор. Из будки выскочил здоровенный пёс и залился хриплым лаем.

– Извини, Матрос, дело до хозяина есть, – сказал Кузьменко и осторожно, но с уверенностью протиснулся вдоль забора: явно в точности знал, каков радиус поражающего действия кобеля. – Эй, хозяева! Есть кто живой?

В приземистом домишке скрипнула входная дверь. Из проёма выглянуло испуганное женское лицо.

– Здоров, Наталья! – бодро приветствовал хозяйку участковый. – Ты нынче во вторую?

– На бюллетене я, – пролопотала хозяйка. – Вы к моему?

– Так точно. Дома?

Лицо женщины страдальчески сморщилось. Бросив дверь настежь открытой, она метнулась в дом, и оттуда тотчас донеслись истерические крики:

– Петька, вставай! К тебе с милиции пришли! Чё опять натворил, идиотина?!

Кузьменко настолько привык ощущать себя на этом подворье начальством, что напрочь забыл о следователе и майоре. Участковый величаво скрылся в доме. Ливенцев с Сысоевым переглянулись, и, деловито кивнув беснующейся собаке, один за другим бочком просочились к крыльцу. Миновав сени, посетители попали в маленькую кухню, соединявшуюся с единственной жилой комнатой. Дверной проём был завешен старой ситцевой занавеской.

Сысоев огляделся. На всей обстановке дома лежала печать скромного достатка и нелёгкой жизни. Конечно, призрак голодной смерти у порога не маячил – не при капитализме, чай, живём, – но чувствовалось, что лишней копейки здесь не водится, как не водится ни лишних чувств, ни сложных стремлений. Дотянуть до получки, справить одёжку на зиму, завезти дрова, посадить картошку, выкопать картошку – и так год за годом, пока сын в люди не выйдет. А потом… а что потом? Как все – стареть потихоньку. И, опять же, дрова завозить.

Сысоева кольнула жалость к хозяйке, бабе совсем не старой, но заезженной и потухшей. Отчего так часто встречается на Руси эта странная уверенность в том, что жизнь непременно должна простого человека бить, уверенность настолько глубинная, что и сама жизнь, поначалу таких планов и не имевшая, в конце концов проникается чувством ответственности, и, насупив брови, и впрямь начинает прижимать и притеснять бедолагу? А бедолага – вроде и покорный, и серый, и вообще из себя ни рыба ни мясо – оказывается на диво силён, и год за годом тянет груз своей жизни, что бурлак. И невдомёк ему: приложи он хоть малую часть той силы, что вся на лямку вышла, к тому, чтобы выбраться из привычного круга покорности и серости – глядь, и повеселее заживётся. Отчего не приходит эта мысль? Кто-то в детстве её придавил, или вовремя не подсказал, или просто она, мысль, в некоторых головах от природы не предусмотрена?

Занавеска вздрогнула. Из комнаты вылетел, явно не без стороннего импульса, тощий подросток с длинными светлыми волосами, давненько немытыми. На плече его синела расплывчатая татуировка, похоже, один из первых опытов недостоверно трезвого самодеятельного художника. Припухшее, как пить дать с похмелья, Петькино лицо испуганно хлопало неожиданно красивыми глазами, огромными и синими-пресиними. Петька тревожно оглянулся на мать, что всхлипывала у него за спиною, потом затравленно посмотрел на представителей власти, присутствующих в количестве аж трёх человек. Юнец часто заморгал, но всё же совладал с собою и от слёз удержался.

– Ну… – начал было Кузьменко, но пацан его прервал.

– Он… он сам! – выпалил он, губы его тряслись. – Мы его не трогали! Мы просто так сидели!

– Кто это – он? Чего – сам? – поинтересовался Ливенцев. – Мы тебя пока ещё ни о чём не спрашивали…

– Дед – сам! – Петька всё-таки захлюпал носом.

Ливенцев и Сысоев быстро переглянулись.

– Какой ещё дед? – удивился участковый, но майор жестом остановил его и внимательно посмотрел на юношу.

– Ну-ка, ну-ка, Петруха, расскажи всё по порядку. Да не трясись, разберёмся. Давайте-ка присядем. Мамаша, стульчики бы нам.

Мать суетливо бросилась расставлять табуретки, а Петька метнулся в комнату, откуда принёс два стула. Похоже, посадочных мест в доме только на то и хватало, чтоб разместить, помимо хозяев, ещё троих гостей.

– Ну, мы, значит, вечером сидели…

– Кто да кто?

– Ну, Ворон… то есть Воронцов… Андрей. Васильевич…

– Отчества пока не нужны. Давай по делу.

– Ну, я, потом Серёга Боркин, Витька Хвалёный, Витька Соколов…

– Стоп. Фамилия у этого Хвалёного есть?

– Так это и есть фамилия. Значит, ещё Толян Фокин… и вроде из пацанов всё. Ещё Зинка была Брянцева, а потом… потом Танька прибежала.

– Выпивали? – деловито вступил в беседу участковый.

– Ну… маленько, – замялся Петька и виновато посмотрел на мать.

– Самогоночкой, небось, у Склюихи разжились?

– Не знаю, – Петька слегка приободрился. Чувствовалось, что на вопросы о том, сколько пили да где взяли, отвечать ему не впервой. – Когда я пришёл, уже было. Да мы только по стопарю!

Участковый с видом знатока оглядел помятую Петькину физиономию и скептически крякнул.

– Так, так. Прибежала Танька. Фамилия?

– Симакова.

– Больше никого не было?

– Никого, – подумав, ответил Петька.

– Значит, этот ваш Ворон – раз, вас, пацанов – пять и две девчонки. Семёныч, всех знаешь?

– А то! За пятнадцать-то лет…

– Значит, сидели, никого не трогали. И что дальше?

– Я ж вам говорю, Танька прибежала к нам. Этот дед, он… – Петька беспомощно похлопал прекрасными своими очами, собрался с духом и доложил: – Он её вы…ть хотел.

Мать коршуном метнулась к отпрыску и хорошо отработанным движением отвесила ему подзатыльник. Петька втянул голову в плечи и сконфуженно посмотрел на ментов. Он, конечно, понимал, что так говорить неловко, но что ж поделаешь, раз дело обстояло именно таким образом.

– По-ку-шался на из-на-си-ло-ва-ние, – выговорил Ливенцев терпеливым тоном народного просветителя. – Вот оно как! И что дальше?

Петька снова заволновался.

– Ну, мы хотели его поймать… а он сам к нам выскочил… – Петька затрясся и, глотая слова, кое-как закончил: – Мы его хотели поймать… а он Ворона… Андрея… ножом сразу… потом ушёл…

Мальчишка разрыдался.

Мужики переглянулись. Врал пацан или не врал, одно было ясно: он присутствовал на месте трагедии и пережил сильное потрясение. Легко поверить: когда на твоих глазах так зверски убивают человека, тут и матёрый опер маму вспомнит, а этот-то сопляк…

Заголосила мать. Сысоев повернулся к женщине, положил ей руку на плечо и сказал:

– Ну, будет, будет… Никуда твой Петька не денется, – майор не имел привычки «тыкать» гражданам, но чувствовал, что сейчас так будет лучше. – Сейчас мы его возьмём с собой, оформим показания и отпустим.

– Хорош ныть! – Ливенцев хлопнул разнюнившегося подростка по плечу. – Это тебе впредь наука: меньше будешь со всякими Воронами-Сороками шляться. Пойдём, мы тебя на машинке прокатим. Сухарей пока не надо.

Майор позвонил в областное УВД и вызвал наряд, чтобы собрать и доставить под руководством старшего лейтенанта Кузьменко всех парней и всех девушек, названных Петькой. Подбросив Семёныча до «опорного», майор, следователь и Петька поехали к «серому дому» – большому строгому зданию, где квартировали областные УВД, КГБ и прокуратура. Мужики молчали – отчасти затем, чтобы лоботряс проникся, отчасти потому, что очень устали за последнее время.

А Петька дрожал и глотал слёзы. И невдомёк было ментам, что страшит его не милиция, не допрос и даже не убийство Ворона, которого он, Петька, в сумятице и не видел. К подростку вновь и вновь возвращалось воспоминание о другом происшествии, необъяснимом и жутком.

Петька уже основательно поддал; откуда-то сбоку, откуда-то сзади, с визгом и с воплями, наползает невнятная кутерьма. Петьке весело и совсем не боязно: сейчас, чувствует он, они с друзьями кого-то проучат.

Вдруг хрипло и странно кричит Ворон. Петька, с колом в руках, оказывается за плечами какого-то борзого старикашки, размахивается и с пьяной дурью опускает тяжёлую палку на седую голову. «Бля, укокошу», – поскрипывает в голове мысль, оставляя лёгкую озабоченность. Но кол проваливается в пустоту, а старикашка стоит на том же месте. Юнец теряет равновесие и валится вслед за своей дубиною, тупо глядя, как нос его приближается к спине старика, упирается в серый пиджак… и вдруг летит себе дальше. Вслед за носом летит и Петька, а старик непостижимым образом стоит, где стоял. Петька шмякается оземь, неведомо как, оказывается уже перед стариком, и…

Рука – одна! – берёт Петьку за шиворот и со страшною, неправдоподобной лёгкостью отрывает его от земли. Петька яростно сучит ногами, холодея от чувства жуткого, только во сне возможного бессилия. Но это – не сон. Чудовищная рука разворачивает юнца лицом к старику. Два тусклых глаза разглядывают Петьку только мгновение – и рука швыряет его прочь. Петька кубарем летит в тёмную траву, вскакивает и похрюкивает от ужаса. Какая неловкость, штаны его, кажется, намокли. Следующий кадр – Петька уже дома, скулит и трясётся под одеялом.

Что это были за глаза, двоечник Петька не умел рассказать. Но он твёрдо знал, что не забудет их до самой смерти.

Глава 2. Скучная сказка

Взрослому, с высоты величия возраста, радости и горести маленького человека представляются такими же, как и сам человечек, маленькими и трогательными. «Мне б твои заботы», – ностальгически вздыхают отцы, поглаживая мальчуганов по вихрам. «Мальчуган, – струится далее взрослая мысль, – живёт в своём свежем, наполовину сказочном мире, где так ярки краски, так пронзительны радости, ну и… так мимолётны огорчения. А тут… производственный план, семейный бюджет, и наверняка завтра на планёрке – начальственная выволочка. Эх, да что там говорить!»

По большому счёту, взрослые правы, но поговорить всё ж таки есть о чём. Например, как бы им понравилось такое мимолётное огорчение: по результатам планёрки им присуждается не моральное страдание, а сугубо реалистическая порка, вполне натуральным ремнём по столь же материальной заднице. И ещё: в сказочном мире водятся не только добрые, но и злые герои.

Его злой герой звался просто и не страшно – Витя. На самом деле того дважды второгодника, что учился в параллельном классе, звали Сергеем; но славился он под прозвищем, нехитрым образом произошедшим от фамилии, – Витин.

Всякого мальчишку нет-нет да и обижают те, кто постарше и посильнее. Одни ребята легко выбрасывают эти огорчения из души, другим они основательно отравляют детство; бывают и такие, что проносят отпечаток пережитых унижений и страхов через всю жизнь.

В первые свои школьные годы он принадлежал к первой, безмятежной мальчишеской разновидности. Хотя он, щуплый книгочей, мечтатель и отличник, притягивал к себе чуть больше неприятных приключений, чем его товарищи, всё же друзей у него куда больше, чем неприятелей, и он не знал горькой участи белой вороны.

Но когда в их смене, в соседнем четвёртом «бэ», объявился этот самый Витя, всё изменилось. Два года – разница в этом возрасте внушительная, и Витя сразу стал некоронованным королём четвероклашек. Витя с удовольствием шпынял своих подданных. Те, в свою очередь, не только побаивались главаря, но и вполне бескорыстно к нему тянулись. Конечно, Витя сразу приметил тощего очкарика и сделал его главной мишенью насмешек, щелчков и пинков.

Тощий очкарик беспомощно сопел и всё чаще задумывался над странным жизненным законом. Отчего пацаны так равнодушны к правильным учительским наставлениям и так податливы к влиянию двоечников и хулиганов? Почему – чем больше его, отличника, хвалят на школьных линейках, тем насмешливее относятся к нему ровесники? Да и ровесники ли только? Как раз в это время он запоем прочитал «Тома Сойера» и поразился простой мысли: а ведь и взрослый автор отдал свои симпатии Тому, прогульщику и проказнику, а не его примерному братцу, пай-мальчику Сиду. Да и папа… и папа, приведя как-то в гости своего школьного товарища, толковал вовсе не об отличных оценках и почётных грамотах. Нет же, папа с другом вспоминали, как их чуть не выгнали из школы за взрыв, учинённый на уроке химии, – и взахлёб хохотали: знай, мол, наших!

Витя вскорости оброс целой свитой сподвижников и подхалимов, каждый из которых старательно показывал свою неприязнь к учительскому любимчику. У него оставалось всё меньше друзей, да и те предпочитали дружить с ним во дворе, а в школе заметно стеснялись этого компрометирующего знакомства.

И сама природа, похоже, не слишком жалует чересчур послушных мальчиков. Одарив отличников способностью магнетически притягивать нелюбовь нормальных пацанов, она словно нарочно позаботилась о том, чтобы примерные ученики в большинстве своём не обладали ни крепкими кулаками, ни бойцовским задором. Ему тоже судьба, увы, отказала в этих качествах. Поэтому, когда раз-другой, потеряв терпение, он пробовал дать обидчикам отпор, торжествующие соперники легко уклонялись от его неуклюжих ударов. Мальчик въявь испытал ощущения, знакомые по страшным снам: в душе кипит отчаяние, непослушное тело изо всех сил пыжится что-то сделать и ничего, совершенно ничего не может. Эти поражения дались ему тяжело: парнишка остро переживал свою мужскую никчёмность и замкнулся в недоверии к враждебному миру. Всё чаще он видел себя в мечтах бесшабашным задирой, и всё более жалким казался себе наяву.

Так продолжалось около двух лет.

Глава 3. Сергеевича что-то не видно

Старший лейтенант Клепиков со слесарем из домоуправления поднялись на второй этаж. На площадке толпились соседи, в основном пожилые люди.

– Уже три дня Виктора Сергеевича не вижу, – оживлённо кудахтала Ольга Егоровна из девятнадцатой квартиры, большая охотница до всяких слухов и происшествий, желательно скандальных. – Сколько себя помню, такого не было. Каждый день хоть в магазине, хоть во дворе, хоть ишшо где, а встречу… Да я так переживаю, так переживаю, прям места себе не нахожу! Уж не случилось ли чего?

Сердобольная старушка тревожилась искренне, однако не без тайного приятного предвкушения; чувствовалось – если причиной переполоха окажется какое-нибудь будничное недоразумение, Егоровна будет разочарована.

– Ну, что, приступай, – деловито велел участковый слесарю.

Слесарь наклонился к замку, с минуту поковырялся и уверенно толкнул дверь, но та не подалась.

– Чего ты там возишься? – недовольно пробурчал Клепиков. – То ли швейцарская система у деда стоит?

Слесарь недоумённо пожал плечами и вновь повертел ключом. Дверь не открывалась.

– Замок точно открыл, – сообщил слесарь. – Значит, изнутри закрыто, на задвижку.

Старший лейтенант нахмурился и несколько раз решительно нажал на кнопку звонка. Изнутри никто не отозвался. Словно не вполне полагаясь на писклявое несолидное треньканье, участковый требовательно постучал и опять не получил ответа.

– Ох, чуяло моё сердце… – со вкусом охнула Ольга Егоровна.

– Прекратите, гражданка! – раздражённо бросил милиционер, и соседи невольно поёжились.

До этой минуты им не особенно верилось в то, что произошло нечто чрезвычайное, и даже было немного боязно: а ну как выяснится, что из-за пустяка оторвали должностное лицо от важных дел? С превращением Егоровны, сто лет знакомой участковому, в «гражданку», повышалась в чине и вся история: прежде были досужие бабьи домыслы, теперь – официальное расследование.

– Та-а-к, – протянул Клепиков, – придётся ломать. – И со зловещей торжественностью провозгласил: – Понятые! Внимание!

Женщины охнули, а мужчины машинально приняли строевую стойку.

Старший лейтенант прикинул, как бы ловчей приняться за дело, отступил на два шага, чуть присел и что есть мочи ударил ногой в замок. Преграда оказалась хлипкой. Хрустнули доски косяка, полетели щепки, и тощая дверь распахнулась настежь.

Из квартиры потянуло тяжёлым нехорошим запахом.

Соседи робко жались у входа. Участковый шагнул через порог и огляделся.

Обычная однокомнатная квартира. Тесная прихожая, впереди по коридору кухня, справа ванная со своим постылым суженым – унитазом, слева – комната. Когда-то это жилище знало ласку доброй хозяюшки, обладавшей, может, незатейливым вкусом, но старательной и домовитой. Хозяюшка давно покинула дом, оставив на память о себе пёстрые половики и вязаные коврики на полу, фотографии кошачьих мордочек на стенах, стадо фарфоровых слонов на буфете и огромную перину на широкой кровати с блестящими никелированными спинками.

Оставленное на попечение мужской руки, привыкшей наводить порядок, но не уют, пушистое царство хозяюшки постепенно скудело и всё дальше отступало перед суровой казарменной простотой. Покинула обеденный стол и сгинула в чулане золотистая скатерть с густой бахромой, которую хозяину надоело стирать, и на смену ей явилась самая простецкая клеёнка. Давно разбилась изящная стеклянная конструкция, что служила вместилищем для соли и перца. Теперь солонкой служила маленькая пиала со слегка щербатыми краями, геометрически безукоризненно размещённая в центре стола. Та же окрошка из разных стилей воцарилась и на кровати. Добродушная толстуха-перина на старости лет угодила в неуклюжие объятия синего солдатского одеяла. По армейской привычке одеяло подвернулось под края перины, обнажив металлический остов сетки. Ещё сохранилось кружевная накидка, когда-то венчавшая классическую пирамиду из трёх могучих подушек. Но сама триада исчезла, и под накидкой покоилось что-то плоское и жёсткое.

Клепиков шагнул в комнату и вздрогнул, встретившись взглядом с глазами хозяина.

Хозяин устало сидел на диване, привалившись к его высокой спинке и оборотив залитое кровью лицо к старлею. Участковый замер у входа: даже с расстояния нескольких метров он различил, что череп Прохорчука, покрытый слипшимися от крови волосами, основательно разбит, а чуть повыше лба явно проломлен насквозь. Остекленевшие глаза словно изучали незваного гостя с выражением недовольства и высокомерия.

«Как живой…» – подумал Клепиков, вдруг покрылся холодным потом – и понял, почему. Нет, ничего живого не чудилось в хозяине: настоящим и несомненным мертвецом смотрелся он, и всё же мерещилась в холодном взгляде его какая-то мёртвая же осмысленность, иная, не человеческая. Рассердившись на себя за мимолётную слабость, милиционер резко повернулся и решительно вышел из квартиры.

Площадка встретила его напряжённой тишиной.

– У кого телефон есть? – хрипловато, но твёрдо спросил старший лейтенант. – Спецгруппу вызываем.

Глава 4. Ой-ой-ой!

Ему было двенадцать лет. Он стал вытягиваться ввысь, но не похорошел. Наоборот, его природная нескладность обрисовалась ещё резче, и выглядел он совершенным гадким утёнком.