Княжья доля

Александр Бубенников

Княжья доля

© Александр Бубенников, 2022

1. После «стояния на Угре»

Иван Младой, как это часто бывало с юными полководцами во время главного в их жизни противостояния с вражеской силой, пусть без решающего кровопролитного сражения, только после победы русского войска на Угре почувствовал всю неимоверную тяжесть страшного внешнего давления и физического напряжения, измотавшего, испепелившего его душу.

Сын-соправитель знал, что русская победа на заснеженных берегах Угры – это стратегическая победа его отца-государя, задействовавшего какие-то тайные механизмы политики, помешавшие в решительный миг русско-татарского противостояния объединиться войскам хана Ахмата и короля Казимира. Но сын-соправитель твердо знал и верил, что осторожный государь, несмотря на все свои опасения и претензии к своим полководцам, в первую очередь, к нему на линии противостояния, мог быть, в конечном итоге, удовлетворен смелой инициативой и решительной тактикой сдерживания татарских войск на берегах Угры.

Когда победная стратегия и решительная военная тактика соправителей, великих князей, объединились, тогда на ледяной линии Угранского бескровного, по сути, русско-татарского противостояния, пришло время свершения по воле Провидения Русскому прорыву, когда Русь Московская легко и стремительно выбежала из многовекового, позорного ига. Чем дальше бежали татары хана Ахмата от берегов Угры, тем жальче и горестней становились остатки тающего войска, тем в головах и сердцах поработителей утверждались мысли и чувства – игу ханов и «вечной, законной» дани с русских князей пришел конец.

Иван Младой, несмотря на страшную физическую и душевную усталость, был один из немногих русских князей и воевод, кто чуял сердцем пораженческие чувства побежавших от берегов Угры татар, надолго растворившихся в степях и забывших о «своей дани» с покоренных когда-то русских земель. Но он, добрый и верный государю сын, столь же опытный и умудренный в военном деле, как и в придворном, старался по мере возможностей не попадаться на глаза своему отцу. Тем более, с этими уловленными из воздуха чувствами беглецов-татар и своими бойкими словесами о военной удаче, победе московского войска можно было вызвать раздражение осмотрительного, немного боязливого в политических предприятиях отца.

С одной стороны, Иван Младой видел, что военное дело на берегах Угры, в котором он сыграл главную роль, его полководческие усилия, смелая и решительная тактика, – завершены с самым благоприятным итогом для государевой стороны, и что его призвание по тайной материнской воле исполнено полностью. С другой стороны, Ивану требовалось время и силы, чтобы побороть обрушившуюся на юные плечи огромную физическую усталость, смешанную с душевными потрясениями. Необходимость отдыха, собирания распыленных физических и душевных сил была очевидна. Государь, наверное, чувствовал, что происходит с сыном в последнее время, потому и не тревожил его новыми поручениями и хлопотами.

По негласному обоюдному согласию, отец и сын после Угры виделись нечасто. Вот во дворе и пошли слушки и шепотки, что, несмотря на достигнутую, желанную победу, государь не слишком стал жаловать сына-соправителя, мол, «ослушался» тот отца, потянув, будучи полководцем, на себя одеяло – не уступил, не подыграл более опытному соправителю. Иван Младой, конечно, догадывался, о тайных придворных течениях, как, впрочем, и о том, что его роль полководца уже сыграна – и лучше не напоминать о ней – и что даже мнимая власть соправителя в мирные времена уже подвергается сомнению и даже осмеянию супруги государя Софьи, злокозненной мачехи-интриганки

И он, вдруг по воле новых обстоятельств выдернутый надолго из привычного круга военно-государственных обязанностей и хлопот, погрузился в тихую мирную жизнь, отчасти привычную, отчасти уже полузабытую. Военные хлопоты так же быстро отдалились от него, со всеми страстями и переживаниями во время решительного противостояния, как когда-то, всего несколько месяцев тому назад нахлынули, Только вот новые мирные обязанности и заботы не находили юного великого князя, соправителя Русского государства, выбежавшего из ханского ига.

«Наверно, государю требуется время, чтобы отойти от своих гневных речей и распоряжений по поводу моего сумасбродства на линии противостояния… – думал Иван Младой. – Одно дело говорить с глазу на глаз, что его дело осторожная стратегия, а мое дело – смелая тактика по предначертанному предопределению покойной матушки… А другое дело, мнение двора, наговоры мачехи, мол, сын ослушался отца-государя, когда от таких ослушаний престолы качаются и разрушаются…»

Презрительно-почтительное отношение к нему мачехи Софьи Иван Младой угадал по легкой усмешке в уголках её тонких язвительных губ. Во время случайного разговора при нелепой встрече в покоях отца. Сын пришел полюбопытствовать, – нужен или нет он государю, есть или нет государевых распоряжений по его душу? Так и не дошел до государя, столкнувшись нос к носу с мачехой Софьей, только что вернувшейся с детьми из Белоозера.

Надо было попытаться хотя бы из чувства вежливости завязать разговор с Софьей, а от физической и душевной усталости у Ивана язык прилип к небу, и он устало, немного отстраненно разглядывал иконный лик великой княгини, разглядев в углах её губ легкое насмешливое пренебрежение к пасынку-соправителю.

Софья сама прервала легкое замешательство при их случайной встрече и, как бы между прочим, сказало:

– Сейчас не надо тревожить по пустякам государя… Он очень устал, к тому же ему нездоровится от всех напастей…

Иван пожал плечами, хотел улыбнуться своей грустной улыбкой, так всегда выводившей из себя мачеху. Та считала, что только она вправе показывать насмешливо-покровительственное отношение к юному соправителю, а не наоборот. Но только неопределенно махнул рукой вслед ничего не значащим словам:

– Если я буду срочно нужен государю, пусть пошлет за мной – я вмиг буду у него…

– Государь уже призывал тебя… – вспыхнула неожиданно Софья. – Но ты не явился, ослушался его строгого приказа… Он еще с тех пор не отойдет от всего случившегося…

– Я не ослушался… – тихо сказал Иван, подняв усталые глаза на великую княгиню. – Я выполнял его основной приказ – стоять до конца, до упора… Я выстоял…

Мачеха вздрогнула и пророкотала:

– Что ты, князь, хочешь сказать…

– …Великий князь, – поправил её спокойно Иван, выдерживая из последних сил, чтобы не отвернуться под её напором, насмешливый, злой взгляд с прищуром широко распахнутых зеленых глаз. – А хочу я сказать только то, что сказал. Я выполнял главный приказ моего отца-государя, и я его выполнил…

– Все приказы государя его подданным надо выполнять, – тут же сухо и неприязненно парировала мачеха, – из-за невыполнения его приказа при дворе волнения и слухи начались.

– Волнения и слухи нездоровые опасны при поражении, – усмехнулся Иван, догадываясь, что за вот такие усмешки с глазу на глаз мачеха вправе ненавидеть своего пасынка, только ничего он с собой не мог поделать, и продолжал злить Софью. – А при победе какие там могут быть слухи и волнения придворные… Это всё накипь…

– Плох тот приказ, который нельзя изменить, – назидательно сказала великая княгиня, – вот и государь решил изменить свой приказ. Или ты считаешь, что победителей не судят. Даже победителей, нарушивших новый приказ государя, отменившего старый?..

Иван Младой легко поклонился великой княгине, давая понять, что он не собирается ей возражать при прощании. Только снова напоследок поглядел в её распахнутые глаза и вложил в свои слова всю силу чувств и юной смелости с заметной усмешкой на губах:

– Если победитель татар срочно будет нужен государю, пусть пошлет за мной – за мной не станет.

– Победителем татар называли, насколько я наслышана, великого князя Дмитрия Донского, – зябко поежилась Софья, пытаясь поставить на место своего зарвавшегося пасынка.

– Теперь так за прадедом Дмитрием Ивановичем победителями татар будут называть государя Ивана Великого и его соправителя, великого князя Ивана Младого. – Бросил ей через плечо смелый князь, выходя из покоев отца.

Он догадывался, что его жесткие, но справедливые слова не прибавят любви мачехи к нему. Лишь усилят кипевшие в душе римлянки Софьи, матери маленького претендента на престол Василия, чувства плохо скрываемой ненависти к пасынку и одновременно законному престолонаследнику.

Со времени «стояния на Угре», когда Русь избавилась от ига Орды и власти ханов, когда сделалась, наконец, по воле Провидения свободной и независимой, всё в ней постепенно и чудесным образом образовывалось и преображалось к новому устройству и новой жизни. Имя государя Ивана Великого, а именно так после Угры, с легкой руки его сына-соправителя, стали именовать великого князя Московского во многих, если не во всех землях, гремело повсюду, и было на устах у всех.

Иноземные государи, вершители судеб своих народов, смотрели уже иными глазами на новую Русь Ивана Великого в качестве панацеи от турецкой или польско-литовской экспансии, и искали не просто крепкой долговременной дружбы, но даже близкого семейного родства с её государем. Среди них был венгерский король Матьяш Хуньяди (1443–1490) и молдавский господарь Стефан III Великий (1440–1504). Господарь Стефан, сам когда-то породнившийся с великими князьями Киевскими, после Угры мечтал уже породниться с московским государем Иваном Великим.

С Литвой не было ни войны, ни доброго мира, основанного на безлюбой осторожной политике хрупкого мира-сдерживания; с обеих сторон не доброжелательствовали друг другу, противодействовали, стараясь тайно и явно не допустить усиления противной стороны. Мир, что предлагал королю Казимиру государь Иван, сразу после изгнания хана Ахмата, включал в себя требования возврата исконных русских земель, к югу и западу от Москвы, коими неправедно некогда завладел коварный великий князь Витовт. Король Литовский Казимир предъявлял претензии на новгородские земли вместе с Великими Луками и даже Новгородом, а также на патронаж земель и городов тех владетелей, которые были искони друзьями Литвы и переплелись семейными узами с литовскими князьями. Островная независимая Тверь, ещё возвышающая свою гордую непокорную главу, не шибко кланявшуюся государю, но всё же оглядывавшуюся на короля, грозила стать новой болью Руси…

Сразу же после «стояния на Угре», в 1481 году в течение буквально нескольких месяцев произошли два плохо отраженными летописцами печальных события. С одной стороны, как бы подведшие черту под русской бескровной победой над Ордой, а с другой, определившие направление политического, династического и религиозного противостояния в новой жизни Руси. В том году король Казимир казнил главного заговорщика князя Михаила Олельковича, к которому вели все нити русской и иудейской антикоролевских партий в Литве. И одновременно скончался духовник Ивана Великого архиепископ ростовский Вассиан, вдохновлявший своими пассионарными посланиями государя Руси на битву с ханом Орды Ахматом. В церковных кругах поговаривали, что так же наставлял и благословлял святитель Сергий Радонежский великого князя Дмитрия Донского, первого «победителя татар» перед Куликовской битвой с Мамаем.

Заговор против короля русской православной партии, во главе которой стоял бывший князь киевский Михаил Олелькович, не позволил Казимиру вовремя пойти на соединение со своим союзником ханом Ахматом, тем более тогда, когда в земли Литовской Подолии вторглось войско Менгли-Гирея, союзника Москвы. Но сразу же после изгнания Ахмата в далёкие волжские улусы политическое противостояние Михаила Олельковича и Казимира подошло к своей критической точке: многие русские православные князья замыслили поддаться государю Ивану вместе со своими крупными уделами в земле Новгород-Северской.

Северские православные князья Михаил Олелькович, Бельский и Ольшанский, правнуки славного Ольгерда, захотели доверительно переговорить с королем Казимиром относительно судеб своих уделов, для чего приехали в Вильну. Но на требование князей пропустить их к королю, наглый королевский стражник не позволил им пройти во дворец и попытался даже захлопнуть дверь перед носом гордых, непреклонных просителей. Когда возмущенный Михаил Олелькович попытался воспрепятствовать действиям стражника и подставил на порог свою ногу, стражник просто прихлопнул стопу тяжелой, массивной дверью княжескую ногу, причинив тому страшные физические мучения. Когда Казимир узнал об этом случае, то тут же осудил на смерть этого стражника, оскорбившего действием и именем короля главного заговорщика.

Однако, несмотря на осуждение своего воина и какое-то сочувствие к потерпевшему князю и всем своим родичам, королевский знак добросердечного уважения к заговорщикам не мог укротить злобы православных северских князей на Казимира. Посчитав себя несносно обиженными, и давно имея огромные претензии к литовскому правительству, за неблагосклонность к православным иноверцам, князья окончательно решили поддаться московскому государю. Король, проведав о новой измене, грозившей Великому Литовскому потерей важнейших уделов, приказал схватить Михаила Олельковича, Ольшанского и Федора Бельского. Двоих первых успели схватить, а Бельский вскоре сумел бежать, оставив в Литве свою юную супругу. Государь Иван, в надежде воспользоваться услугами Бельского против Казимира, принял того с великой милостью и даже дал в отчину городок Демон, взятый во время новгородского похода покойным Михаилом Верейским (младшем брате опального князя Ивана Можайского и родиче двух Иванов Великого и Младого), самым последним удельным князем Руси Московской…

Схваченный за измену королю и открывшийся заговор русской и иудейской партий князь Михаил Олелькович был публично казнён. Весть о казни в Литве бывшего князя киевского быстро разнеслась по всем землям. Горевали в Кремле, где государь Иван Великий и Иван Младой печалились о потере союзника-единоверца, через которого у них были прямые выходы на сочувствовавшие Москве православную и иудейскую партии в Литве. Но ещё сильней о князе Михаиле Олельковиче кручинились в молдавских землях господаря Стефана Великого: его супруга-красавица приходилась родной сестрой князю Михаилу Верейскому, а юная очаровательная дочь господаря Елена Волошанка – племянницей ему.

Много слёз по несчастному князю Михаилу пролили его молдавские сестра и племянница, помнившие слова казненного брата и дядюшки, сказанные им ещё при жизни господарю Стефану: «Ищи союза вечного, дружбы и родства не у короля иноплеменного, а у государя единоверного…»

И племянница Елена запомнила странные слова своего дядюшки Михаила: «Душой чую – ехать тебе невестой в Москву к жениху славному и юному, великому князю Ивану Младому… Господь благословит ваш союз душ православных, а вот Судьба – не знаю… Переменчивая она к нам, доверчивым и слабым, попавшим по воле Господа в её сети роковые…»

Смерть знаменитого проповедника Вассиана Рыло, духовника государева и архиепископа, крестившего детей Ивана от Софьи и крепко любившего Ивана Младого за смелость и добрый нрав, была огромной потерей для государя. Среди всех духовных особ того времени преподобный Вассиан выделялся своим красноречием, ярко выраженным чувством справедливости и праведности и неукротимым сильным характером. Митрополит Феодосий не уступал Вассиану в красноречии и логике доказательств, однако всё своё великолепное красноречие и железную логику употребил на доказательство «конца света в последних временах» на излёте семитысячелетия от сотворения мира. А духовник, наоборот, заставил государя поверить, что не к концу света надо готовиться, а к свержению ордынского ига с властью ханов и позорной русской многовековой данью… Потому, следуя примеру святителя Сергия Радонежского, благословившего на битву Дмитрия Донского, преподобный Вассиан Рыло направил «укрепительную, отцовскую» грамоту заколебавшемуся, засомневавшемуся в успехе своего начинания государю Ивану.

Несомненным для государя оказалось не только своевременность послания духовника, но и его откровение… Причём целью откровения было не только стремление выиграть битву на Угре у хана, но, главное, насытить русскую победу нравственным содержанием, подготовить Русь к будущей жизни, к жизни «русского духа» после того, как падет ограничительная ордынская рабская телесная оболочка, когда жизнь духа в новом свободном государственном теле Руси предъявит к «русской душе» гораздо более высокие нравственные требования…

Послание преподобного Вассиана было образцом церковной мудрости и красноречия. Можно только догадываться, из каких слов складывалось тайное благословение святителя Сергия Дмитрию Донскому перед Куликовской битвой, но «укрепительная» грамота Вассиана во имя Русского Прорыва, украшенная множеством цитат из Священного писания и исторических параллелей развития Руси, является ценнейшим документом эпохи Ивана Великого на вершине его славы.

Тем более интересно, что до сих пор не обнаружено подлинной отдельной рукописи «послания Вассиана». А включение его в своды Воскресенской и Никоновской летописей из главного источника – «Повести о нашествии Ахмата» – так или иначе связано с расширенным толкованием «послания Вассиана» ростовскими книжниками, близкими к его архиепископской кафедре.

Но ведь не случайно, что достоверное «послание Вассиана» Ивану Великому, когда его еще так не называли, на Угру, писаное осенью 1480 года, после скоропостижной смерти выдающегося архиепископа, всего через несколько месяцев в 1481 году, несколько раз обновлялось в течение 1492–1498 годов… До финальных трагических аккордов политического, династического и религиозного противостояния на Руси…

В словах тревоги архипастыря Вассиана по поводу мирных переговоров государя и хана в решительный миг «стояния на Угре» русского и татарского войска ростовские книжники и составители официального московского летописного свода увидели мистическое пророчество. Духовник Вассиан на правах принимающего исповедь государя, ведущего «позорные переговоры» с ханом, когда с ним надо драться насмерть, пророчески предупреждал его, что он может в конце концов стать «бегуном и предателем христианским». И, действительно, когда в конце октября ударили сильные морозы, войско государево побежало от Угры к Кременцу. Более того, государь не внял советам преподобного Вассиана и последовал советам «злых дьявольских духов» Мамона и Ощери, из Кременца побежал дальше – к Боровску.

Летописец официального московского свода не опроверг сказания ростовского книжника-летописца, наоборот, целиком принял и дополнил их. Впервые в русской истории московский летописец назвал имя корыстолюбивого «предателя» – сына боярского богатея Григория Мамона, устами которого сам дьявол повелел государю бежать от татарского войска Ахмата. Таково было торжество «злого дьявольского духа», что русское войско государя побежало от замерзшей Угры к Кременцу за 50 верст и далее к Боровску, не зная даже о том, что «преследующее» его татарское войско побежало в другую сторону – в Литву.

И, как апофеоз русской мистики официального московского летописного свода: неизвестно, чем бы закончилась дьявольщина, учиненная «злым духом» предателя Мамона и слабой волей «бегуна и предателя христианского» – государя Ивана, если бы в это святое для Руси дело не «вмешалась Пречистая Богородица». Развела навечно Богоматерь русских и татар: одних, думающих, что за ними гонятся татары, заставила отступать на север; а «одержимых страхом» татар обратила в противоположную южную сторону. «И бе дивно тогда совершися Пречистыя чюдо: едини от других бежаху и никто не женяше…»

Официальный московский летописец конца 15 века имел более чем веские причины по случаю избавления Руси от татарского ига после «стояния на Угре» сложить панегирик в честь Ивана Великого. Однако вместо этого ограничился язвительной филиппикой в адрес государя Ивана, бросив тень на поведение монарха – «бегуна и предателя христианского». И постарался выставить истинным народным любимцем героем над Золотой Ордой и её ханом Ахматом соправителя государства и наследника престола, великого князя Ивана Младого. Не исключено, что это единственный случай в истории московского официального летописания, когда обличения по поводу предательства христианского и трусости монарха в момент великой долгожданной победы Русского государства попали на страницы официальной летописи – на радость и уроки грядущим поколениям! Ведь всё равно государь Иван Васильевич вошел в историю русскую и мировую с именем Ивана Великого – со всеми его победами, прорывами, отступлениями и сомнениями с колеюаниями.

Примечательно следующее: официальная летопись велась в великокняжеской канцелярии при деятельном участии митрополичьей кафедры. Летописные панегирики Ивану Младому и филиппики по поводу «трусливого» поведения Ивана Васильевича без сомнения отражали острую династическую борьбу в Русском государстве. Ведь была старшая «тверская» ветвь династии в лице героя Ивана Младого, считавшаяся до поры-до времени законной наследницей престола. Параллельно с ней существовала и младшая «византийская» ветвь римлянки Софьи, домогавшейся престола для своего малолетнего сына Василия.

Претензии «незаконной, византийской» ветви на трон в то время явно заслуживали осуждения. Точнее всего отношение русского общества к «римлянке» Софье, побежавшей с казной и детьми на Белоозеро и дальше на север, выразил ростовский летописец, близкий к архиепископской кафедре Вассиана сразу же после смерти последнего. Едкими словами о незабываемой эпохе «угорщины» летописец отказал в греческом начале Софье, выставив её в обличье латинском «трусливой римлянки»:

«Тоя же зимы прииде великая княгиня Софья из бегов, бе бо бегали на Белоозеро от татар, и не гонял никто, и по которым странам ходили (через Ростов на Белоозеро и в северные земли) тем пуще стало татар и боярьских холопов, от кровопивцев крестьянских»

Словно в укор струсившим отцу и мачехе-«бегунам» летописцы восхваляли геройство и непреклонность юного сына-соправителя: Иван Младой «мужество показал, брань приял от отца и не ехал от берега, а христьянства не выда…» – и это тогда, когда государь в страхе приказал воеводам насильно препроводить наследника с границы противостояния с ханом Ахматом в Москву. Более того, утверждалось, что только после настояния Ивана Младого его отец принял главное решение в его жизни повести русские войска к Угре.

В связи с зубодробительной летописной критикой государя, безнаказанных попытках скомпрометировать Ивана Васильевича в момент его наивысшего величия; даже при имени «Великом», легко сделать вывод о невысоком авторитете монарха, а также о кризисе власти и раздоре между великим князем и церковной верхушкой, поскольку ярко и выпукло представлено недовольство главой государства некими слоями русского общества и церкви.

Нет сомнений в том, что Вассиан достоверно писал осенью 1480 года государю Ивану Васильевичу. Однако зубодробительная летописная критика и компрометация государя, исходящая от некого, пока невидимого – к началу 1480-х годов – слоя общества и церковных иерархов – показавшего своё подлинное лицо к 1495–1498 годам во время династического и церковного кризиса – позволяет утверждать следующее. Бесспорно, была «укрепительная» грамота преподобного Вассиана государю Ивану осенью 1480 года. Однако её первоначальный текст – до сих пор не обнаруженный, но переиначенный для последующих вставок во многие поздние летописи – был заменён в значительной части к 1495–1498 годам (и позже) другим текстом, более похожим на политический памфлет и не менее жесткий призыв определиться с выбором государственного и церковного устройства русского общества.

Что здесь имеется в виду? Чуть ли не впервые в русской истории в «укрепительной» грамоте освещаются корни христианской веры, развившиеся из иудейской религии. Причём имеется откровенный намёк на то, что иудаизм, как истинная предтеча христианства, не стал мировой религией только потому, что положения иудейской веры замыкались в рамках только одной в рамках одной иудейской национальности; вот если бы возродить «новый Израиль на земле Русской» сразу после освобождения Руси от ига Орды с помощью иудейской партии в Литве и в натравливании хана Менгли-Гирея против Казимира!.. Потому и любопытно присмотреться к более поздним по времени фрагментам «укрепительной» грамоты Вассиана 1480 года – «зри в корень».

Христианство, вышедшее из недр иудаизма, принципиально отбросило коронную идею о «богоизбранном народе» и в результате стало самой распространенной религией мира.

Однако чрезмерное властолюбие и вопиющее неподчинение решениям Вселенских и Поместных соборов стали главной причиной отделения латинской церкви от греческой (православной). Годом окончательного разделения христианской церкви на католическую и православную считается 1054 год, когда кардинал Гумберт положил на престол храма Святой Софии в Константинополе послание папы Льва IV, содержащее акт отлучения патриарха всей греческой церкви и предававшее проклятию всех несогласных с римской церковью. В ответ патриарх Михаил Керулларий созвал в Константинополе собор греческой церкви, на котором посланники папы были отлучены от христианской церкви.