Воспоминания моего дедушки. 1941-1945

Саша Анжело

Воспоминания моего дедушки. 1941-1945

Глава 1. Начало войны.

Мне вдруг захотелось написать о войне, какой я видел её в десять-пятнадцать лет от роду. В то время я жил с родителями в Жлобине (Гомельская область, Беларусь) у меня были брат и сестра намного старше меня, отец мой работал проводником в поездах.

О нападении немцев я узнал в воскресенье 22 июня 1941 года. Я с женой брата Ольгой был на свадьбе её сестры Марии, на станции Хальч недалеко от города Жлобина. Не помню, был ли с нами мой брат Федор, которого домашние звали Фаддей. Рано утром мы пошли в ближайший лес за земляникой, а когда вернулись, узнали о начале войны.

Впервые я увидел немцев в деревне Лебедевка. Было это так. Спасаясь от бомбежек и артобстрелов, мы с родителями некоторое время жили у родителей мужа моей сестры Веры на Красной горе. Ждали, когда пройдет фронт. Когда узнали, что Жлобин оставлен войсками, мы отправились домой. При подходе к Лебедевке мы попали под обстрел: снаряды перелетели через головы и взорвались на чьем-то огороде. Из-за реки Днепр слышался свист снарядов и недалекие взрывы. Мы добежали до Лебедевки и увидели немцев. Они… доили корову. Несколько человек стояли вокруг, смеялись и отпускали шуточки над тем, который пытался подоить. Моя мать возмутилась, что немец неправильно доил, подошла и молча, показала ему как это надо делать. Немцы были молодые и веселые, совсем не такие, как их изображали в наших газетах и журналах: «К нам ползет на Родину гадина-уродина, но советский самолет с высоты их разобьет».

Так как Жлобин несколько раз переходил из рук в руки, от советских солдат к немецким, помню, как мы еще несколько раз прятались от фронта в деревне возле Жуковского леса за рекой Добысна в рощице. Было тепло, и мы несколько дней спали на земле. Вместе с братом я впервые переходил реку вброд, и меня поразила легкость тела в воде. У брата, каким-то образом, оказалась пачка немецких сигарет – у нее была красивая непривычная упаковка – целлофан и незнакомый приятный запах. Еще до бегства из Жлобина, помню, как шли эшелоны по железной дороге: из них никто не выходил. У забора красноармеец выкопал блиндаж и несколько суток жил в нем. Оттуда хорошо было видно движение поездов. К нам он не заходил. Мать его подкармливала. А после войны отец засыпал блиндаж на дрова и засыпал яму.

Были бомбежки, но не часто. Мы прятались в погребе у соседей. Было страшно.

В начале оккупации у нас жили старики-евреи. С собой они принесли сепаратор – прибор для отделения сливок от молока. Со стариками отец до войны служил в какой-то конторе. Потом они исчезли, позже я решил, что их расстреляли немцы. Рядом с нами жила семья: отец кондуктор товарных поездов, мать и двое мальчишек: Володька – примерно моего возраста и Колька, года на четыре моложе. Отец ненавидел советскую власть и, говорили, что он выдавал немцам всех, кто занимал какие-то посты при той власти и евреев. Возможно, и что уход стариков от нас был в какой-то степени связан с ним. Позже эта семья переехала куда-то за Урал. С Володькой я одно время переписывался, он работал электриком; погиб по пьянке в драке. Брат его закончил институт и приезжал к нам в Жлобин, но я уже служил в Ленинграде и с ним не встретился.

Глава 2. Оккупация немецкими войсками.

Начало было спокойным. Заработала пекарня. Хлеб был неплохой, но безвкусный, для долгого хранения его заворачивали, как шоколад, в станиолевую фольгу. У немецких солдат были в основном галеты. Заработали банки, рынок, школы. Было много портретов и цветных литографий Гитлера с подписями "Гитлер-освободитель". Открыли кинотеатр: были дневные и вечерние сеансы. Шли немецкие фильмы с дубляжом на русский язык. Помню некоторые из них, например: "Главное – это счастье" (в оригинале Annelie, 1941 года). Перед показом фильма демонстрировалась военная кинохроника, фильмы о природе, о животных, о насекомых.

Начали выпускать газету, появились даже юмористические журналы. Юмористический журнал несколько напоминал наш "Крокодил". Там была вот такая карикатура на курящих: переднее колесо и руль у самой земли, ездок собирает окурки губами. Или еще одна: человек висит над пропастью, держась, за ветку и кричит: "Верёвку! Лестницу!", а второй наклонился к нему и спрашивает: "Скажите яснее, что вам понадобилось? Веревка или лестница?". Был там и анекдот: маленькая девочка ест яйцо, морщится и говорит: "Мама, это яйцо воняет…". А мама ей отвечает: "Ешь, дочка, запах – это воображение". Дочь ест, а потом еще спрашивает: "Мама, а лапки тоже есть?".

Было много карикатур Сталина: "Скулья Гитлеру в ляжки, что обул нас в деревяшки". Как-то в один период давали эти деревянные туфли, они были очень неудобные. Но острие всей пропаганды было направлено на коммунистов и евреев: "Держись, Гитлер хочет освободить белорусов от этого зла". "По деревне шел прохожий, очень вежливый на вид, а проверили построже, оказалось, что бандит"– партизан называли бандитами, призывали население бороться с ними, за помощь партизанам – смертная казнь.

В школах учили по советским учебникам. Учителями были молодые девушки и парни, окончившие школу до войны. Количество предметов было ограничено. Немецкий язык преподавала девочка, которая имя Макс читала, как Мах с русским "х" на конце, и мы повторяли за ней, только спустя пару лет, я узнал, что немецкое "х" читается, как "кс". Русский язык преподавала старушка, которая сама писала с ошибками. Например, слово "ночью" она написала на доске: "ночьчу"… Директором школы был молодой парень. Строгий. Со мной учился его младший брат Анатолий. После войны, я узнал, что за связь с партизанами директора школы казнили. Была даже книга "Молодогвардейцы" – там о нем и написали.

Была открыта церковь. В здании напротив костела, потом там был магазин "Юный техник". Мать иногда водила в церковь и меня, я наизусть выучил "Отче наш", но верующим не стал. Немцы, по-моему, в Бога не очень верили. Я не видел, чтобы они ходили в церковь, и вообще, чтобы молились. Но на пряжках ремня у солдат была надпись "с нами бог". Другое дело итальянцы. Они были преданы Мадонне. Каждый солдат вез с собой кучу литографских изображений на церковные темы. Кроме того, у них было множество значков из алюминия с изображение Мадонны. Мы, мальчишки, выпрашивали всё это, и солдаты охотно нам дарили. Потом всё потерялось.

Рынок вначале был на том же месте, где и сейчас, в центре города Жлобина. Позже его перенесли ближе к Днепру. Мы с отцом иногда ходили туда, но покупали мало. Немцы ввели на оккупационной территории особые деньги, но их было мало, а советские деньги, по-моему, не принимались. В южном районе открыли баню. Воду наливали в деревянные ведра, к ним же привязывали номерок от гардероба. Кажется, было ограничение времени помывки. Была открыта столовая – на вокзальной площади в низком деревянном здании. После изгнания немцев в нем был кинотеатр, позже его разрушили и построили современные дома и магазины типа "Современная мужская одежда". С братом и его женой мы обедали в той столовой.

Город Жлобин – крупный железнодорожный узел: поездом отсюда можно уехать в любом направлении. Немцы использовали его по полной. Так как ширина колеи в Европе отличалась от советской, были переделаны все пути. Потом по ним началось интенсивное движение. День и ночь шли эшелоны с солдатами, техникой и другими грузами. Горючее перевозили не в цистернах, а в двухсотметровых бочках, в открытых полувагонах. Тут производились пересадки воинских подразделений с одного направления на другое. Для отдыха была построена казарма и там же в вагонах была полевая кухня. Поваром был одноногий солдат по имени Вальтер. На кухне не было водопровода и воду приходилось носить ведрами из ближайшей колонки. Вальтер нанимал для этой цели мальчишек. Давал по два ведра и говорил, чтобы принести полные. Расплачивался гороховым супом. Очень вкусным. Пару раз воду таскал и я. Вообще солдат в немецкой армии, по-моему, кормили в основном гороховым супом. Было ли у них второе блюдо – не помню, на сладкое обычно давали не очень сладкий пудинг. Был и искусственный кофе, который солдаты наливали во фляги. Было ли спиртное – не знаю, но солдаты охотно покупали у местного населения самогон. Варил самогон для продажи и мой отец. Прокручивал зерно, сушил его, молол это зерно самодельными жерновами (молол и я) засыпал в бочонок, разводил водой, заправлял дрожжами и, ставил в темное место. Несколько дней смесь "брага" бродила, а когда брожение прекращалось, приступали к выгонке самогона. Был изготовлен громадный аппарат. Через длинную медную трубку, изогнутую как змея, капала самогонка. Крепость ее проверяли на горючесть. Наливали в ложку, подносили к огню: горит, значит, крепкая. Если плохо горит – слабый. Если совсем не горит = нужно заливать в аппарат новую брагу. В семье пили мало. Разве только по праздникам. Я не помню, чтобы кто-то из взрослых пил в обычные дни. Во время выгонки самогона давали попробовать и мне, но привычки к спиртному у меня не возникло. Сухие дрожжи покупали у солдат. В нашем доме, стоящем близко к железной дороге, постоянно были немцы. Иногда жили несколько дней, иногда только ночевали. Я немного понимал по-немецки, из бытового разговора понимал почти все, что по смыслу, что по словам. Отца, мать и меня выдворили в маленькую комнатку за печкой, где мы спали на полу. Мать топила печку, убирала в комнатах. Почему-то у нас останавливались только "низшие чины". Только один раз ночевал генерал, с ним был солдат. Генерал занял большую комнату, утром, когда они уехали, мы увидали, что на гвозде в комнате осталась висеть зимняя фуражка генерала. Я померил ее – голова у генерала была не очень большая, почти как у меня, двенадцатилетнего ребенка. Родители заставила меня вернуть фуражка обратно, и запретили ее трогать. В этот же день вернулся солдат, схватил фуражку, выругался и убежал. Наверное, здорово ему попало от генерала.

Солдаты с нами общались мало. Помню, они удивились, как моя мать ухватом достает из печки большие чугуны с варевом для животных. У нас была корова, куры и индейки. Так вот солдаты по очереди пытались вытащить чун из печки и ничего не получалось, сказывалось отсутствие сноровки. Постепенно животные исчезли. В один день корова не вернулась домой. Сказали, что стадо увели партизаны. Так ли это – мы не узнали. Постепенно съели кур и индеек. Как-то перед Новым годом отец променял пару куриц на коробку с печеньем, которые везли в качестве подарков на фронт в вагоне солдаты. Печенье было очень вкусное. В сарае, где когда-то жила корова, держали немецких коней. За ними ухаживал рыжий солдат – этакий немецкий мужичок. Был уже, кажется, 1943 год, время было беспокойное, и отец после пропажи коровы собрал кое-какое имущество в сундук и закопал в сарае. Так вот тот рыжий солдат нащупал металлическим штырем сундук и выкопал его. Смотрим однажды, солдаты таскают наше добро, отец и мать сунулись было к ним: бесполезно, и близко не подпускали. Я больше всего сожалел о пропаже из сундука мешка с подсолнечными семечками…

Помню итальянцев в шляпах с перьями (позже я узнал, что это традиция, и они не снимали их даже во время боевых действий), когда они ехали на фронт. После фронта они возвращались пощипанными, итальянцы не очень хотели воевать за Германию. Один из них, веселый, рассказывал о семье, показывал фотографии, журналы. Учил меня итальянскому языку. Помню даже счет по-итальянски: уно, дуе, тре, куатро… Говорил, в шутку, что заберет меня после в Италию. Были также венгры: здоровые, упитанные. Был один чех: курил трубку, передние зубы у него были стальные: говорил, что ехал на лошади, упал, и трубкой выбило зубы. О немцах он отзывался недоброжелательно. Он был, служил на каких-то подсобных работах. Да некоторые немцы сами плохо отзывались о войне: "Krieg ist Scheiße" (война – дерьмо) и даже "Гитлер капут". Запомнились русские солдаты, бывшие пленные, которые теперь служили в немецкой армии "Власовцы". Несколько человек около суток жили у нас. Помню один, совсем молодой ходил по двору босиком. А вечером они пили самогон и вполголоса пели: "…и опять в атаку капитан Баталов на геройский подвиг поднял батальон". В душе они оставались советскими, как они попали в немецкую армию не понятно. Гораздо позже я узнал, что капитан Баталов был командиром батальона, что отличился при обороне Жлобина, потом погиб. Его именем названа улица в Жлобине.

В городе появились полицейские, некоторые были из местного населения, были и приезжие. Предлагали стать полицейским и моему отцу. Но он категорически отказался. Когда очень настаивали – показывал им изуродованную еще в молодости правую руку: без двух пальцев, с одним скрюченным. О полицейских шла недобрая слава. Говорили, они участвовали в расстрелах евреев, в карательных акциях против партизан. Один полицейский жил недалеко от нас по улице Максима Горького. Однажды зимой мы с моими друзьями – братьями катались по улице на лыжах. Мы бежали по обочине, когда мимо шел полицейский. Братья обогнали его, а я бежал позади, и когда поравнялся с ним, он свалил меня на землю и бил ногами. Меня спасло от увечий только то, что он был обут в мягкую обувь (бурки с резиновыми галошами). Было не больно, но обидно. Ругался он, что нас распустила советская власть. Вместе с немцами он отступал до Германии и в Жлобин больше не вернулся. В их доме жили какие-то женщины и парень примерно моего возраста. Был полицейским и муж Марии, у которой мы были на свадьбе в ночь 22 июня 1941 года. Он приезжал к нам в Жлобин, был вооружен винтовкой. О чем мы с ним говорили – не помню. Что с ним стало потом – не знаю. До войны он был учителем.

С полицейскими, вернее с одним из них, связана одна трагическая история. Было это в середине войны. Молодежь собиралась на танцы. Один из парней играл на гармошке. Танцевали. Потом гармонист вышел погулять, а гармонь дал подержать моему двоюродному брату Николаю. В это время в помещение ввалилось несколько полицейских. Один из них подошел к Николаю и приказал: "Играй!". "Я не умею, господин полицейский", – ответил он. Полицейский достал пистолет и выстрелил через гармонь прямо в Николая. Он жил и мучился два дня, пуля попала в живот. После войны его младший брат Федор, когда стал секретарем райкома комсомола, пытался найти убийцу, но не нашел. Вроде бы он был убит советскими солдатами. Тетя Татьяна, мать Николая, в конце войны потеряла еще двоих маленьких сыновей. Это было в концлагере "Озаричи", где позже был и я с отцом и матерью. Еще один сын Татьяны женился на цыганке и жил в деревне под Жлобином.

У меня были родные брат Федор и сестра Вера, которые были намного старше меня. Сестра, едва окончив школу, в девятнадцать лет вышла замуж за земляка. Он был командиром Красной армии, артиллеристом. Служил под Винницей, туда же он увез молодую жену. Там Вера окончила курсы машинисток, что ей очень пригодилось в дальнейшем, с началом войны она была эвакуирована в Сибирь (город Омск), где у нее родился сын Петр. Муж её воевал, очевидно, там же где и служил. Он пропал без вести. После войны сестра с племянником вернулись в Жлобин. Брат Федор жил с нами. До войны он работал в типографии местной газеты "Коммунист" печатником. Перед войной он женился, но вскоре развелся и женился второй раз на официантке из ресторана на вокзале Ольге. В 1940 году у них родился сын Евгений. Евгений болел эпилепсией и прожил два или три года. В то время свирепствовал тиф. Вначале заболела Ольга, она смогла выздороветь, но потом заболел брат Федор… его не стало в двадцать восемь лет. Для меня это самая большая потеря. То, что я выжил в войну – скорее случайность.

Вот несколько историй. Я иду к своему приятелю огородами. Вдруг, слышу позади крик немца: «Стой! Иди ко мне!». Сначала, я пытался уйти, но оглянувшись, я увидел, что он в меня целится из пистолета. Останавливаюсь. Спрашивает сколько мне лет. Отвечаю: одиннадцать. Он ругается и прячет оружие. Немец этот искал пастуха, чтобы сопровождать стадо коров. Был бы я старше, не знаю, чем бы эта встреча закончилась.

Страх, который был в начале войны, смешался с чем-то, не знаю даже как это назвать. Нечто похожее на безрассудное любопытство ко всему, что стреляет и взрывается. Мы разбирали все, что находили после наступлений и отступлений войск. Это были блестящие красивые «игрушки», наносившие серьезные увечья. Мой друг детства Коля лишился нескольких пальцев на руке. Другой друг потерял все пальцы, еще один покалечил ноги и остался хромым. Я сунул фитиль в карман и когда он загорелся, я прижал рукой, но пламя было настолько сильным, что на левой ноге был ожог. Нога разболелась так, что пришел ночевать военный врач. Он дал немного цинковой мази, это спасло, но пятно на ноге осталось на всю жизнь. Довели бы нас до концлагеря, я бы точно погиб, но об этом позже.

Друг Коля умер от менингита, или от другой болезни, со страшными головными болями. Вскоре и у меня начались такие боли. Больно было всякое напряжение. Я не мог читать и делать резкие движения. Но потом прошло. В это время я очень много читал. Это был уход от реальной жизни в книжную. Я «глотал» буквально все, что находил. Выпрашивал книги у знакомых, обменивался с приятелями. В поисках книг я знакомился со всеми в округе, кто мог одолжить мне, что-нибудь почитать. Так я познакомился с одним мальчишкой. Это было в конце 1943 года. В это время он появился у нас в городе вместе с бабушкой и матерью, до этого они жили в Орле. Немцы уже отступили, но почему, а семья не стала ждать наших на родине – не знаю. У этого мальчишки была только книжка «Черемыш – брат героя» Льва Кассиля. Он ей очень дорожил и дал мне при условии, что я её не потеряю. Взамен я дал ему что-то своё. Потом он снова попросил меня дать ему что-нибудь почитать. Я сказал, что только если взаймы. Но когда я пришел к ним домой его мать и бабушка вежливо упрекнули меня и сказали, что у него только единственная книжка и он не может мне больше ничего предложить, они попросили не отказывать ему в просьбе дать книгу. Я больше не отказывал. А потом нас с отцом и матерью отправили в концлагерь, и я не знал, что стало с его семьей. Только уже в 1945 году, когда война окончилась, мне рассказали, что они отступали вместе с немцами и доехали почти до Германии. Где-то в Польше отступающих немцев бомбили наши самолеты. Мальчишка не стал прятаться в убежище вместе с остальными. Он стоял на виду, махал руками и кричал: «Бейте их гадов!» На беду его увидел и услышал какой-то фашист. Он достал пистолет и застрелил мальчишку. Преклоняюсь перед его светлым образом. Как его звали, я не помню. Был он моложе меня на два года. Вероятно, в тот момент он рисовал образ Черемыша – героя его любимой книги, который летит на самолете и стреляет в немцев. Я хотел автору написать, но в то время не знал ни имени, ни адреса, да и работала плохо, после войны позже я узнал, когда автора уже не было в живых.

По железной дороге в первый половине войны немцы перевозили большое количество пленных красноармейцев. Их перевозили в открытых полувагонах под строгой охраной. Даже зимой многие из них были без верхней одежды. Не помню, чтобы их кормили. Охрана не подпускала близко местных жителей, которые приносили хлеб и картошку. Моя мать также пыталась передать еду пленным. Иногда их по одному, по два охрана выводили из вагонов для своих нужд. Мать рассказывала, порча, что один пленный подбежал к женщине, та дала ему краюшку хлеба, он схватил и побежал обратно. Охранник сдвинул винтовку и выстрелил ему в голову. Тот упал, хлеб упал на землю. Охранник вызвал двух пленных, те унесли убитого и подняли хлеб с земли. В другом случае мать видела, как немец застрелил старика, пытавшегося подойти к пленным, чтобы передать хлеб.

Я с приятелями видел, как двое пленных вынесли мертвого в одном нижнем белье, положили его на землю. Помню, с какой тоской посмотрел один из пленных на нас, но ничего не сказал. У нас собой не было никакой еды, и мы ничем не могли помочь. Рядом был немец с винтовкой. Спустя много лет после войны, когда расширяли пути, рабочие нашли человеческий череп. Потом, на том месте, где лежало тело, выросло дерево. Никто не знает, каким образом. Мне же, всякий раз, когда я проходил мимо, дерево напоминало ту историю и безымянного пленного, которого здесь похоронили. Кто-то не дождался его с войны.

Вообще, как говорили взрослые, обращение с пленными со стороны немцев было ужасным, бесчеловечным. Кое-что видели и мы, подростки. Для работы на железной дороге немцы привлекали местное население, в основном взрослых мужчин и женщин. Были у них специальные железнодорожные войска, в основном они были начальниками для наших рабочих. Функционировали два депо: паровозное и вагонное, путеводные службы: сцепщики, стрелочники, обходчики, смазчики, ремонтники и другие. Была также служба кондукторов на товарных поездах. Одно время работал на железной дороге и мой старший брат, а племянница отца, дочь его сестры, Мария работала в конторе вагонного депо. Уже в конце войны она пришла к партизанам в лес и привела с собой молодого немца-железнодорожника, наверное, возлюбленного, он решил перейти на нашу сторону. Их не приняли: расстреляли и зарыли где-то в лесу. Говорили, что их застрелила дочь стариков-евреев Тамара, которых моя семья прятала от немцев, возможно по приказу руководителя, и вроде как она была пьяна. Позже Тамара говорила моей сестре Вере, что их убили по приказанию братьев из руководства отряда партизанов. Вскоре она повесилась, возможно, не смогла пережить. А братья те дожили до старости и пользовались благами участников войны.

Партизанские отряды были двух типов: организованные, поддерживающие связь с центром, проводившие боевые действия в тылу врага и жители городов и деревень с женами и детьми, которые прятались в лесах. В городах действовало подполье. После войны была издана небольшая брошюра, которая называлась "Жлобинские молодогвардейцы". Там были знакомые фамилии, например, бывший директор моей школы, Тамара и братья руководители отряда. Впрочем, особой популярностью эти молодые люди в народе не пользовались, и я не помню, чтобы их ставили в пример, прославляли… Мне кажется, что в городе было какое-то другое подполье, которое боролось с фашистами по-настоящему. Люди этого подполья держали оккупантов в страхе. Постоянно летели под откос поезда с военными грузами и срывались прямо на станции напротив нашего дома. У немцев было принято перевозить бензин в бочках литров сто пятьдесят – двести в открытых полувагонах. После взрыва, как правило, начинался пожар. Горел бензин из неповрежденных бочек. Те бочки, которые уцелели при взрыве, нагревались, вдувались, выбивая завинчивающуюся пробку, выбивало, бензин воспламенился. Бочки, как ракеты, разлетались во все стороны, как ракеты. В основном они летели вверх, пока не сгорели стенки полувагонов. Жар был очень сильным даже возле нашего дома. Яблоки на деревьях попеклись с одной стороны. Мы думали, что загорится и дом, но, как говориться "бог миловал". Помню, что была поставлена где-то, посередине путей платформа, на которой стояла небольшая зенитная установка. Её обслуживали два человека не в форме, а в каких-то телогрейках, ушанках. Стоило появиться над станцией нашему самолету, как зенитка начала стрельбу. Но в одни прекрасный день зенитка с обслугой взлетела на воздух. Говорили, что от партизанской мины. Самого взрыва я не видел. Платформу увезли вместе с тем, что осталось. Но на ближайших проводах долго висели какие-то лохмотья, и мы с приятелями собирали на путях остатки боеприпасов. Я нашел кусок металлической "ленты" с патронами.

В основном же взрывы случались за городом, на железной дороге в направлении Гомеля. Говорят, что партизаны применяли магнитные мины с часовыми механизмом (закладывали в поезда на станции) или минировали железнодорожные пути.

Немцы крайне жестко расправлялись с жителями окрестных деревень: сжигали их и расстреливали. Предлог: за связь с партизанами, за помощь партизанам у железной дороги в городе появились жандармы, на груди у них на цепи была жестянка с какой-то надписью. Они проверяли документы у прохожих, некоторых задерживали. Однажды жандармы останавливали нас с отцом на улице возле водокачки. Отец предъявил ему "аусвайс" – справку, которая выдавалась жителям вместо паспорта. Долго тот вертел её в руках, осматривал нас, вроде как бы принюхивался, но потом все же отпустил.

Мы с матерью и с нашей соседкой на болоте, в районе, где сейчас металлический завод, регулярно собирали растение для корма домашних животных. Это мясистое растение, что-то вроде кувшинок, его варили и этим варевом кормили свиней, кур и других. Так вот однажды, когда мы возвращались с болота, вдруг, услышали, выстрели и свист пуль. Увидели, что впереди стоят несколько человек и поняли, что стреляют по нам. Мы пошли быстрее, почти побежали. Нас догнали немцы и обыскали, встряхнули мешки с травой, выругались, пригрозили и… отпустили. Больше мы за травой не ходили.