Может быть, однажды

Содержимое этой потрепанной, невинной на вид коробки, которая стоит теперь на прекрасно отполированном столе в отдраенной до блеска кухне, может все изменить – и от этого мне очень страшно. Такие бумаги нельзя хранить в коробке из-под обуви. Их нужно держать в сейфе, обмотанном полицейской лентой, какой помечают места преступления, и оклеенном желтыми картинками со знаком «Радиация».

Пока Майкл шлепает по кухне и звенит бокалами, наполняя их розовым джином, я почти ничего не слышу. Один бокал он передает мне, и руки у него заметно дрожат. На этот раз никаких зонтиков с фламинго. От запаха джина меня мутит.

– На самом деле, – твердо сообщаю я, – мне хочется чаю.

Майкл приходит в ужас от такой просьбы, но покорно наполняет чайник, то и дело поглядывая на меня через плечо. Опускает в кружку чайный пакетик, вытирает со стола случайно пролитые капли, ополаскивает под краном тряпочку и аккуратно ее складывает. Все это мы делаем автоматически, так уж приучены с детства – нельзя оставлять после себя грязь, нужно быть опрятным, служить Богу Порядка.

Я присаживаюсь к столу и грею руки о чашку с чаем, а Майкл садится напротив, с таким отчаянием глотая джин, что художник Хогарт вполне мог бы взять его в натурщики и писать с него своих беззубых персонажей.

– Что ты обо мне знаешь? – осторожно спрашиваю я. – О моих… как бы тут выразилась твоя мама… о моих «трудных временах»?

– Ты о том, что всем известно, но о чем решено не говорить?

– Вот именно.

Майкл хмурится и отпивает еще джина – он словно в уме составляет список, перебирая в памяти двусмысленные разговоры и многозначительные взгляды.

– Ну, честно говоря, не все, – отвечает он. – Знаешь, как у нас принято – упаси господи сказать хоть слово о чем-то запутанном вроде чувств, или о неприятностях из прошлого, или о частях человеческого тела, которые издают хлюпающие и чавкающие звуки. Моя мать не признается, что ходит в туалет, где уж ей заговорить о том, что приключилось с тобой. Однако у меня все же сложилась кое-какая картина. Ты… болела. Не телом, а душой. Тебя положили в больницу. Вот и все – даже не знаю, почему это с тобой случилось. И как долго ты там пролежала. Я вообще ничего толком не знаю.

Я киваю – Майкл подтвердил мои предположения.

– Разве не странно, что ты знаешь так мало, – говорю я, глядя в сад, где аккуратно подстриженные живые изгороди и идеальной формы ели выстроились подобно расставленным ребенком солдатикам.

– Для нашей семьи – не странно. Ты же понимаешь, что если достаточно долго притворяться, что чего-то не существует, то это «что-то» действительно исчезнет. Например, я перестану быть гомосексуалистом, тебя вовсе не помещали в приют для умалишенных, а мой отец не трахает свою секретаршу.

– Да что ты? – От удивления у меня глаза лезут на лоб.

Дядя Саймон, такой серьезный, с тонкими поджатыми губами, весь в работе – нет, невозможно и вообразить! Да я не могу представить, чтобы он вообще с кем-нибудь трахался, даже с тетей Розмари. Особенно с тетей Розмари.

– Ну, не знаю. Про отца я придумал, просто для примера. Кажется, секретарш сейчас называют «личными ассистентами»… но у меня есть кое-какие подозрения. На работе он задерживается допоздна, а когда возвращается, то галстук на полдюйма сдвинут, временами у него на лице вспыхивает такая довольная улыбка… сама понимаешь, классические признаки. Мама наверняка обо всем знает – просто делает вид, что ничего не происходит, потому что так меньше шуму.

Он прав. Если у Саймона действительно интрижка на стороне, Розмари первой сделает вид, что ничего не видит, пока проделки мужа не выплывут, угрожая поставить Розмари в неловкое положение. Впрочем, тогда она, скорее всего, наймет киллера и потребует растворить тело мужа в соляной кислоте.

– Я знаю, что у нас за семья, Майкл, – ты совершенно прав. Но разве не странно, что мы с тобой тоже никогда об этом не говорили? Мы же друзья, правда? Так почему же ты ни разу не спросил: «Слушай, сестренка, а с чего у тебя вдруг тогда поехала крыша…», ну или что-то вроде того? Твое поколение гораздо больше знает о проблемах с психикой, чем мое – мы-то радостно обзывали друг друга шизиками и психами, просто так, шутки ради. Твои ровесники относятся к этому гораздо мудрее, разрушают вековые запреты. Так разве не странно, что мы с тобой ни разу об этом не говорили?

Побледнев, Майкл хмурится. Сейчас он такой юный, смущенный и явно желает, чтобы вековые запреты остались целыми и невредимыми.

– Ну да, наверное, странно, – наконец роняет он, пожав плечами. – Но как-то все случая не было. Да и я думал, что ты огорчишься, и еще… ну, подозреваю, что и мне хорошо промыли мозги. Под газировку успешно внушили, что семейные тайны лучше оставить за семью печатями. А ты… хочешь об этом поговорить?

У Майкла такое выражение лица, что я не могу удержаться от смеха. Его буквально разрывает: с одной стороны – природное любопытство, а с другой – страх перед чужими мрачными тайнами.

– Мне кажется, «хочешь» здесь не совсем уместное слово. Однако вот эта коробка на столе и моя реакция, когда мы ее нашли, – все это очень похоже на огромную бомбу, которая вот-вот взорвется. Вскоре, как только соберусь с силами, я ее опять открою и просмотрю все, что в ней собрано. Прочту все открытки, все письма, и тогда, вполне возможно, все изменится.

Вот я тебе и предлагаю выбор – знаю, что ты, может быть, не хочешь об этом говорить и вообще знать об этом. Если все так, если тебе трудно это слышать, тогда уходи. Я не обижусь и все равно буду тебя любить, обещаю. Но если останешься… тогда, скажем так, может получиться беспорядок.

– Не тот беспорядок, который можно убрать тряпочкой с моющим средством? – уточняет он.

– Ах, если бы… Тогда все было бы гораздо проще.

Майкл барабанит пальцами по столу, двигает туда-сюда челюстью, кусает губы – думает.

– Хорошо, – наконец объявляет он, решительно хлопнув в ладоши. – Я остаюсь. Из любопытства. Да и не могу просто так взять и уйти, неправильно это – бросать тебя одну в день похорон твоей матери, когда у тебя крышу сносит… а ты меня напугала, прям как героиня «Прерванной жизни»[3]. Как мне… ну, в смысле… что делать, если ты опять начнешь вот так…

– Хочешь сказать, что делать, если я съеду с катушек?

– Ну да, так и есть, только «съехать с катушек» сейчас говорить не принято. У нас, у поколения снежинок, как ты правильно отметила, не принято.

Я поддразниваю Майкла, и, наверное, это нечестно. Может быть, просто пытаюсь разрядить обстановку, избавиться от ужасного напряжения, называя тяжелую болезнь простыми словами.

Сейчас не время объяснять, что я страдала от посттравматического стрессового расстройства; услышав такое, Майкл только встревожится, вот я и решила оставить «техническое описание» на потом. А пока ограничиться детским «съехать с катушек».

– Если начистоту, Майкл, то я не знаю, что тебе тогда делать. Когда я заболела, мне было так плохо, что в памяти ничего не осталось. А потом, в течение нескольких лет после первого приступа, я долго лечилась. Очень долго. И это было ужасно и трудно, и до сих пор внутри все сжимается, стоит только вспомнить о тех днях. Но за это время я научилась кое-чему полезному, приняла к сведению дельные советы, усвоила, как шаг за шагом сохранять спокойствие и продолжать жить.

Меня научили правильно дышать, держаться за реальность, замечать малейшие намеки на паническую атаку, когда она только приближается, даже если распознать ее трудно. Пожалуй, я разбираюсь в этом больше, чем обычные люди. Например, за последние полчаса здесь, в этой комнате, я вышла из пике, собралась с силами после удара. Я помню, что почувствовала в тот момент, и чувства мои никуда не делись, но я их приглушила. Понимаешь?

– Это как когда перебрал кокаина, надо покурить марихуаны, чтобы прийти в норму?

– Не представляю, как это бывает, потому что не пробовала ни того ни другого. Искренне надеюсь, что и ты ничего такого не вытворял. Но… да, пожалуй, верно, если такое сравнение тебе понятнее.

– Не беспокойся, – говорит он, накрывая мою руку своей, – мне просто рассказывали, ну и видел кое-что. Я предпочитаю джин. Так… с чего начнем? Как нырнем в ужасающий поток времени и пространства?

Глядя на коробку, я чувствую, как меня пробирает дрожь волнения и страха. С чего начнем? Хороший вопрос…

С самого начала, с первых свиданий, первых поцелуев, первых признаний в любви? С его первой встречи с моими родителями, когда они объявили, что он мне не пара? С моего первого протеста, когда я заявила, что мне нет дела до их мнения, и провела ночь в объятиях Джо на заднем сиденье его машины, которую мы остановили под звездным небом, отправившись в Уиндермир?

Или с конца, с чудовищного, невыразимо ужасного конца, когда вся любовь, все прекрасные воспоминания, казалось, потеряли смысл?

Или с самого лучшего, с великолепной середины, с самых обескураживающих и самых счастливых дней моей жизни?

Глава 6

Октябрь 1999

– Джо, она такая крошечная, мне все время кажется, что я случайно отломлю ей руку, будто веточку дерева, когда переодеваю…

– Ну что ты, солнышко. Может, она и маленькая, но очень крепкая. Вся в маму. И очень красивая, тоже в маму.

Наклонившись, он целует малышку в лоб и потом так же целует Джесс. Джесс вовсе не чувствует себя красивой. Она никогда в жизни так не уставала, грудь ужасно болит, даже белье надевать больно, а в туалете каждый раз кажется, что из нее сейчас вывалятся внутренности.

Она рыдает над рекламой собачьего корма, от нее пахнет кислым молоком и отчаянием, и она не понимает, как можно справиться с такими волнами любви и страха, которые ее внезапно захлестывают.

Пока малышка не родилась, все казалось призрачным, нереальным, и вот она здесь, живет, дышит, крошечное краснолицее существо, то безмятежно спокойное, то яростно недовольное. Держать малышку на руках, ухаживать за ней, нести ответственность за ее жизнь и благополучие – все совсем не так, как Джесс себе представляла. Гораздо труднее.

Она вспоминает, как мать расплакалась от досады, узнав, что Джесс не просто уходит из родного дома, но и собирается растить ребенка с Джо Райаном, которого вполне можно считать живым воплощением Сатаны.

– Ты просто не представляешь, – произнесла тогда мать гораздо громче, чем говорила всегда, – не представляешь, что тебя ждет! Ты понятия не имеешь, что значит – заботиться о ребенке, ты сама еще ребенок!

Джесс тогда пришла в ярость. Решила, что докажет родителям, как они ошибаются. Она им покажет, что уже не ребенок, а женщина. Мать. Личность, которая живет так, как считает нужным.

Теперь, впрочем, Джессика тайком начинает подозревать, что мама, возможно, была права. Ей всего восемнадцать, ее переполняют сомнения, мучает страх, усталость – даже когда малышка спит, она не ложится, смотрит, как поднимается и опускается крошечная грудка, следит за каждым вздохом.

Джесс надеялась, что все битвы остались позади – отвратительные сцены в родном доме, отчаянные попытки раздобыть денег, перенос выпускных экзаменов на следующий год. Джо устроился механиком в автомастерскую. Его отчим при встрече смерил Джесс взглядом, будто тушу в лавке мясника.

Когда она обо всем рассказала родителям, они, конечно, пришли в ужас. Твердили, что дочь портит себе жизнь, что надо сходить к «специалисту», который исправит эту кошмарную оплошность. Когда она отказалась, начались крики, слезы и бесконечные обвинения, а хуже всего было то, как на нее смотрел отец – грустно, с мрачным отвращением, как будто любимая дочурка его жестоко разочаровала.

Потом посыпались угрозы арестовать Джо – стоило родителям смириться с тем, что ребенка Джесс оставляет, как они потребовали, чтобы дочь жила с ними. Возможно, надеялись, что смогут убедить ее отдать младенца приемным родителям или хотя бы сделать так, чтобы ребенок не мешал им жить.

Она помнит, как кричала: «Арестовать его? За что? Любить – это, черт возьми, не преступление, вы разве не знаете?!»

Теперь те дни кажутся ей сплошным сюрреализмом. Тогда она была храброй, полной ярости и готовой противостоять чему угодно. Она любила Джо. Он любил ее. Они будут любить ребенка и станут жить вместе. Вот так просто.

По крайней мере, казалось, что все так просто, потому что другого она и вообразить не могла. Даже когда они перебрались сюда, в однокомнатную сырую квартиру в Манчестере, даже тогда все казалось простым и понятным.

Денег у них не было. Мебель взяли в благотворительном магазине, ели лапшу быстрого приготовления и все время слушали музыку, потому что телевизора сначала не было. Соседи оказались страшные на вид и громко ссорились, а улицы за окном еще недавно испугали бы Джесс до дрожи.

Зато у нее был Джо – а остальное неважно. Джо был сильный, мужественный и знал все ходы и выходы, он заботился обо всем. Родители ей не нужны, а их порицание безразлично, как и их кислые гримасы осуждения и свое ощущение подавленной тоски. Все, что нужно, было у нее здесь, с ним – с парнем, который ворвался в ее жизнь и украл сердце в тот первый день в колледже и с тех пор с ней не расставался. Трудно представить проблему, которую Джо не смог бы разрешить.

А теперь… что ж, теперь она встревожена. Теперь ее охватил страх. Она ничего не знает о детях – первый младенец, которого ей довелось держать в руках, – ее собственная дочь. Когда девочка наконец появилась на свет – роды длились почти два дня, – акушерка-ирландка подала ребенка Джесс со словами «крупный младенец».

Спустя два дня они с Грейси вернулись домой. Крепко прижимая к себе малышку, Джесс поднялась по лестнице в квартиру на третьем этаже. Она была измучена и сломлена телом и душой. Джо убрал в комнате, поставил в вазу цветы, устроил детский столик для переодевания, приготовил пеленки, салфетки и крем. Он все сделал правильно, но Джесс все равно мучил страх.

Она втайне была уверена, что малышка ее не любит. Каждое кормление превращалось в маленькую битву, соски – поля сражений, в рассеянном младенческом взгляде будто бы читалось: «Что? Ты моя мама? Можно и получше найти…»

Они пробыли дома уже неделю, и Джесс все ждала: когда же случится чудо? Когда она почувствует себя как героини книг и фильмов? Когда раны перестанут кровоточить, а она прекратит плакать и станет вести себя как уверенная в себе взрослая женщина, которой ей так хочется быть?

Схватив ее за палец, Грейси прерывает мысленные стенания Джесс. Малышка держится крепко, ее крошечные розовые ноготки с белыми полукружьями идеальны. Джесс смотрит на дочь затуманенным взглядом и улыбается. Время от времени так и бывает – когда все хуже не бывает, нет сил, происходит что-то замечательное. В такие мгновения Джесс чувствует, что может быть, ну может быть, малышка ее вовсе не ненавидит.

Джо смотрит на них с наивной улыбкой. Его темные глаза сияют, он бесконечно счастлив. Как будто выиграл самый главный приз в жизни.

– Вот видишь? – говорит он, ласково убирая прядь волос с лица Джесс. – Она знает, что ты ее любишь. Ты не сломаешь ей руку и не уронишь в ванной, не забудешь случайно в магазине, и она вовсе не станет строить планы, как бы зарезать тебя в кровати, едва научится держать нож…

Джесс выдавливает что-то вроде «Ха!» и улыбается. В самые трудные минуты она сама все это предположила. Как глупо это звучит теперь, когда она окружена любовью и охвачена эйфорией – ведь дочка держит ее за палец!

– Как так получается, – спрашивает Джесс, – что крошечный младенец полностью завладел нашей жизнью? Она ничего толком не чувствует. Ни о чем у нее нет своего мнения. Не может даже самостоятельно перевернуться на живот, сесть или найти еду, однако она всем здесь заправляет, правда? Почему?

Джо садится рядом с Джесс на диван и обнимает ее за плечи. Даже сейчас, когда она словно выжатый лимон, совершенно разбита и устала, сердце Джесс бьется быстрее только оттого, что Джо рядом. Каким-то чудом с ним ей всегда становится лучше – она чувствует, что ее любят и оберегают. И верит, что все будет хорошо.

– Не знаю, Джесс. Загадка природы, наверное. И со временем станет легче, я точно знаю. Помню, как у одной из моих старших сводных сестер родился ребенок. Мальчик. Она была совершенно измучена, помощи ждать неоткуда, даже не знаю, как она справилась, но представляю, как было трудно. Отлично помню, как она говорила, что в тот самый момент, когда она собиралась все бросить, отдать ребенка чужим людям, или выкинуть из окна, или напиться от усталости, мальчик ей улыбнулся, и все изменилось. Наверное, самой природой так задумано.

Джесс кивает и рассеянно оглядывает крошечное лицо дочери. Их дочери… в самой мысли об этом есть что-то невероятное. Совсем недавно она бегала на тайные свидания к Джо, писала его имя на полях тетрадей, воображала Хитклиффа, героя романа «Грозовой перевал», который они проходили по литературе, с чертами Джо. Мечтала о Джо, когда они разлучались, боготворила его, когда они бывали вместе, и наконец поняла, почему девчонкам так нравится целоваться. И выяснила, конечно же, почему девчонкам нравится и все остальное – иначе Грейс не появилась бы на свет.

– Надеюсь, что станет легче, – говорит она, прислонившись спиной к груди Джо. – Потому что сейчас я чувствую, что ни с чем не справляюсь. Как будто я тебя подвела, Джо, и ее подвела, и просто… все порчу. Я так ее люблю, правда, но мне кажется, что я все делаю неправильно. Я гораздо лучше рассуждала о Шекспире, чем ухаживаю за ребенком. Я и не подозревала, что буду скучать по «Гамлету», но сейчас учеба кажется таким легким делом!

Она чувствует, что Джо немного напрягся, и смотрит ему в лицо. Он по-прежнему улыбается, но теперь грустно, и Джесс догадывается, что случайно его огорчила. Она знает, как он тревожится из-за того, что пустил под откос ее жизнь, потащил за собой, не позволив взлететь. Она знает, что его детство было горьким и трудным и что его никогда по-настоящему не любили, не ждали, в нем не нуждались.

– Джо, я ни о чем не жалею, – произносит она, нежно касаясь его щеки. – Ни о чем. У меня есть ты и Грейси, и этого вполне достаточно. Не обращай внимания на мои гормональные всплески и послушай, что я скажу: я всегда буду любить вас обоих, и пока мы вместе, все будет хорошо.

– Мы втроем против всего мира, – отвечает он и целует ее пальцы.

Потом встает и направляется к проигрывателю. Это старый аппарат, они отыскали его в каком-то благотворительном магазине. Все переходят на CD-системы, и этот старичок достался им всего за пятерку. Джесс смотрит, как Джо выбирает пластинку, вынимает черный виниловый диск из чехла и ставит иголку.

Он протягивает к ней руки, и она неуклюже поднимается вместе с Грейси. Он обнимает их и крепко прижимает к себе под звуки музыки.

Джесс узнает мелодию по первым нотам. Это их песня, та самая, которую они слушали и под которую танцевали уже больше девяти месяцев. Это «Baby, I love you» группы Ramones.

Обняв малышку, они медленно движутся в танце – по истоптанному ковру, перед потертым диваном, мимо окон, в которые видны лишь серые улицы и залитые дождем здания. Они не обращают внимания на громкий скандал у соседей, на запах из забегаловки на первом этаже, где жарят кебаб, и на скрип половиц под ногами.

Джоуи Рамон поет им серенаду, в его голосе тоска и торжество, они танцуют в своем ритме, в такт песни и в такт биения сердца дочери.

И вдруг Джесс с неколебимой уверенностью понимает – все будет хорошо. Она именно там, где и должна быть, с теми, с кем ей быть суждено.

Джо обнимает ее за талию, она держит на руках дочь и ощущает себя самой богатой женщиной на свете.

Глава 7

– Земля вызывает Джесс, Земля вызывает Джесс… Ты жива? Слушай, ты так побледнела, и… ну, черт бы тебя побрал, но даже у меня сердце колотится как бешеное!

Майкл взывает ко мне, возвращая в настоящее. Мгновение я удивленно таращусь на него, вспоминая, где я и что происходит. Я на кухне моей недавно умершей мамы, рядом с перепуганным двоюродным братом, а передо мной – коробка, полная тайн. То, другое, прекрасное время, дни вместе с Джо и Грейс, – из другого мира. Из другой вселенной.

Нужно поговорить с Майклом. Все ему объяснить. Но сначала я сделаю глубокий вдох.

– Ничего, Майкл, все нормально, – тихо отвечаю я. – Просто я… кое о чем вспомнила. Итак, тебе не терпится задать вопрос?

– И не один, а семь миллионов. Но мне страшновато спрашивать, потому что… Не знаю, вдруг ты потеряешь рассудок, если не хуже. Тогда и мне придется последовать твоему примеру, и мы оба сойдем с ума. Так что передохни и не спеша расскажи мне то, о чем сама захочешь, а там будет видно.

Звучит разумно. Несмотря на все свои выдумки и детскую непосредственность, Майкл вполне разумный человек.

– Хорошо, – отвечаю я и одним глотком допиваю чай, морщась, когда чуть теплая жидкость попадает в горло. – Ну что, начну сначала. Незадолго до семнадцатого дня рождения я перешла учиться в колледж, тот самый, в пригороде Манчестера. Он до сих пор на том же месте, никуда не делся.

– Тот самый колледж, где процветает торговля наркотиками, у дверей стоят металлоискатели, а учителя – члены если не одной банды, так другой?

– В мое время все было не так, и я уверена, что ты преувеличиваешь – повторяешь глупости и предрассудки, которые слышал от родителей и соседей, что не может меня не огорчать. Тогда все было… иначе. Совсем иначе. В колледж принимали подростков из самых разных семей, нас было много, встречались даже… иностранцы!

Майкл смеется, слушая, с каким восторгом я шепчу последнее слово, будто делюсь с ним постыдной тайной – впрочем, в нашем чистеньком и опрятном мире благополучного детства все почти так и было. Если у вас дома блюдо «тиккамасала» считается невероятно экзотическим, то учиться в одном классе с «иностранцами» – верх дерзости, вызов традициям.

Мы с Майклом выросли в атмосфере бытового расизма, которая не изжита до сих пор – где угодно можно услышать нелицеприятные замечания о черных легкоатлетах на Олимпийских играх; или кто-то отказывается признать, что китайцы – новые владельцы рыбной забегаловки – в принципе способны правильно пожарить рыбу в кляре; или слышатся завуалированные намеки на запах карри и жестокость японцев, или рассуждения о том, что в странах третьего мира не было бы голода и засухи, если бы люди там научились разумно управлять государствами.

Я пошла учиться в колледж в попытке вырваться из этого мира, расширить горизонты, стать свободнее. Что ж, в этом я определенно преуспела.

– Однако, – продолжаю я, пока прилив храбрости не схлынул, – еще там был Джо. Джо Райан. Сейчас мне кажется, что родители с бо`льшим пониманием отнеслись бы к иностранцу. Да они и сочли его совершенно чужим, он был «не нашего круга», понимаешь?

– Понимаю. То есть этот Джо и есть Папочка Джо-Джо? Звучит как прозвище джаз-музыканта из двадцатых годов, если мне позволено будет заметить…

– Он не был джаз-музыкантом. Он был… обычным парнем. Самым красивым из всех, кого я когда-либо встречала.

Майкл подпирает подбородок руками и устремляет на меня мечтательный взгляд. Могу поклясться, что услышала, как с его губ сорвался тихий вздох. Помнится, Майкл рассказывал, что в старших классах зачитывался любовными романами «из-за всех этих ослепительных мужчин, красавцев и страстных опустошающих поцелуев».

– Расскажи о нем. Обожаю истории о красивых парнях…

Закрыв глаза, я представляю себе Джо, каким увидела его в тот первый день в колледже, когда он склонился ко мне, в вязаной шапочке и мешковатых джинсах, вижу, как улыбка озаряет его лицо. Знаю, сейчас он выглядит не так. И еще знаю, что он точно изменился – мы оба стали другими; слишком многое с тех пор произошло. Но сейчас – он передо мной, как живой, в лучах солнца, карие глаза блестят, и он помогает мне встать.

– Он был очень красивый, но и такой, знаешь, немного опасный. Высокий, старше меня, у него был автомобиль. Классическая машина лихачей – «Форд Фиеста». Перед парнем с машиной устоять невозможно. Ну и густые темные волосы, большие карие глаза и лукавая улыбка, как у пирата… как будто на уме у него одни шалости, от которых кто угодно придет в восторг.

– Потрясающе! Обожаю нахальных пиратов. Наверное, он был похож на актера из «Полдарка»[4], да?

– Гораздо симпатичнее, – с улыбкой отвечаю я.

Конечно, мне он казался красивее всех.

Майкл восторженно охает и спрашивает:

– А ты, Джесс? Какой ты была тогда? Невинная девственница из сонной деревушки?