Все не случайно

Оказалось, в нашей квартире раньше никто не жил, а находился там кожевенный склад. Кожи хранились разной выделки, да и вовсе не выделанных хватало: вот именно они-то «отнюдь не озонировали воздух», а, как портянка старика Ромуальдыча из «Золотого теленка», отравляли весь подъезд. Когда после многочисленных жалоб жильцов склад съехал, люди вздохнули с облегчением, потому что из подъезда запах начал исчезать. Это давало слабую надежду, что рано или поздно он уйдет и из квартиры. И запах действительно исчезал, правда, весьма неохотно.

В труппе театра было много молодежи, к «старикам» – поколению мамы и Юры (маме 43, Юре 44) – относились с большим уважением. На этот раз мама позволила мне войти во вспомогательный состав театра, раз уж все равно решила становиться актрисой. Позже выяснилось, что вспомогательный состав состоял из меня одной. Труппа была маленькая, масштабных спектаклей с массовкой не предполагалось в принципе: у театра не хватало для этого производственных мощностей. Да и пьес из жизни «графинь и графинов», как шутила мама, где произносится фраза «кушать подано», тоже в предстоящем сезоне не предвиделось. Чем я могу быть полезна театру в качестве вспомогательного состава – оставалось загадкой.

Пообщавшись в Москве с бывалыми поступающими, я узнала, что к абитуриентам, которые поработали артистами в периферийных театрах, отношение у приемной комиссии предвзятое: в провинции, мол, и вкус оставляет желать лучшего, и вообще мало ли чему тамошние режиссеры научат. Лучше брать в студенты человека чистого – и на чистом поле насаждать «высокое искусство». Так ли обстояли дела на самом деле, я не знала, но на всякий случай в трудовую книжку, где первой записью стояло гордое «сшивалка-накольщица – Барнаульский меланжевый комбинат», я слезно упросила написать не «актриса вспомогательного состава», а «библиотекарь Орского драматического театра».

Тем временем театр приступил к репетициям пьесы Виктора Розова «Неравный бой», и вдруг выяснилось, что главную героиню, девочку, только что окончившую школу, играть некому. Молодые актрисы труппы были 23–27 лет, для роли недавней школьницы – «староваты». Вот тут-то внимание режиссера и обратилось в мою сторону. Присмотревшись ко мне, восемнадцатилетней, режиссер решил рискнуть и предложил попробоваться на главную роль. Я нисколько не испугалась и даже не очень удивилась: юность самонадеянна. Мы сделали репетиционную пробу, режиссера она устроила, и я начала вместе с другими актерами репетировать. В спектакле играли и мои родные.

Действие пьесы происходит в подмосковной деревушке: и как же точно были подобраны грим и костюмы у мамы и Юры! Художников по костюмам в таких небольших театрах не предусматривалось, так что созданием внешнего облика героя актеры занимались сами. У мамы и Юры это получалось блестяще. Я думаю, с той поры и у меня самой появилась привычка начинать работу над ролью с внешнего облика героини: как она одета, как говорит – речевая характеристика тоже очень важна для меня. Не зря существует поговорка: «По одежке встречают, по уму провожают». Речь и одежда при первой встрече дает представление о человеке, его культуре и вкусе. Первое впечатление может оказаться обманчивым, и когда мы узнаем о человеке больше, мы меняем представление о нем – и уже «провожаем по уму». Так же и зритель, увидев героя на сцене, должен составить впечатление по такому же принципу. До сих пор работа с художниками по костюмам, гриму и парикам у меня занимает весьма значительное время: я ищу точные детали и на примерке в пошивочном цеху могу стоять долго, хотя это очень утомительно и физически тяжело. Так происходит не только в тех случаях, когда ищу шикарный костюм, который бы сидел идеально, подчеркивая достоинства блистательной героини. Поиск совершенного образа беззубой и опустившейся бомжихи, которую мне довелось играть, тоже требовал времени, примерок и проб. Казалось бы, что тут сложного: надень что попало, и дело сделано. Однако что попало не подойдет: у этой героини тоже когда-то была устроенная жизнь, и зритель приметы прошлой жизни должен заметить.

А что касается речи, то мои героини говорили и на прекрасном русском языке, и с акцентами, сильными или едва уловимыми: с украинским, американским, польским, еврейским, немецким и даже цыганским.

«Неравный бой» мы выпустили, я сыграла премьеру и играла спектакль весь сезон. Юра сиял: он очень мной гордился, а мама, как всегда, была сдержанна, между тем именно в ее похвалах я нуждалась больше всего на свете. Но похвалы и комплименты в нашей с мамой семье были совсем не приняты. Считалось, если сделал все хорошо – молодец, не о чем говорить, человек и должен все делать хорошо. А вот если что-то не получилось, тогда имеет смысл поговорить на эту тему, постараться все исправить и сделать хорошо. Я тоже очень сдержанна в оценках. Возможно, таким образом в нас с мамой проявлялась малая Родина – Север.

Поскольку «Неравный бой» стал моей первой работой, реакции зрителей я не замечала – была поглощена происходящим на сцене. Но благородство аудитории я оценила в полной мере. На одном из спектаклей случилось ЧП. Мизансцена предполагала, что мой партнер, молодой человек, пятится, отступая к рампе. Эмоционально восклицая, он двигался спиной вперед к самому краю и, не рассчитав, упал в зрительный зал. Мы замерли в оцепенении, а зрители тихо и ловко юношу подняли, осторожно поставили на место и продолжили заинтересованно слушать его, через небольшую паузу завершившего свой страстный монолог. И он, и зрители, как хорошо воспитанные люди, сделали вид, что ничего не случилось.

Я сыграла и еще парочку ролей: уже не главных, но интересных и запоминающихся. Так что театру я пользу принесла, но мне самой это как будто совсем не помогло. При следующем поступлении в институт мой опыт никак на мне не отразился: страх и нервные затраты были такими же, что и в первую попытку, вся самонадеянность улетучилась. Про себя-то я была уверена, что готова, что имею право учиться в самом лучшем месте – школе-студии МХАТ, но огромное уважение к небожителям, сидящим в приемной комиссии, эту юношескую самонадеянность низводило до полного исчезновения.

Не совсем дружба

Молодежь в Орском театре оказалась дружной, доброжелательной, интересующейся искусством. Как-то сами собой организовались наши посиделки с чаем и разговорами. Местом встречи стала комнатушка в старинном деревянном особнячке, жилплощадь в коммуналке принадлежала одному холостому актеру. Встречались мы почти каждый день, спиртного на наших встречах не водилось: по вечерам спектакли, денег у всех в обрез, да и желания выпивать не возникало. Мы больше увлекались спорами о литературе, обменивались впечатлениями о прочитанном, в этой компании я познакомилась, кроме прочего, с поэзией венгерского классика Шандора Петефи и полюбила его лирику. Мы обсуждали новые фильмы, говорили о театре, ну, и, естественно, мы увлекались друг другом.

Я была самой юной, но в сложившийся круг меня приняли как равную. Особенно я подружилась с молодым человеком, который на наших посиделках в основном молчал, – я по сей день отношусь с интересом к мало говорящим людям. Актером юноша был посредственным, внешне тоже не слишком привлекательным, и мне казалось, он себя ужасно стесняется. Мне хотелось его расшевелить, вовлечь в нашу веселую и разношерстную компанию, хотелось, чтобы он был активнее в спорах, хотелось узнать, откуда он родом, кто его родители, что он любит читать, что ему интересно в людях, о чем он мечтает. Я неожиданно влюбилась в него, причем совершенно этого не осознавая.

Мы встречались в общей компании, встречались и наедине. Мне с ним было просто и весело. Никаких попыток зайти дальше дружбы он не предпринимал, и для меня наши отношения развивались естественным путем. Мы чаще стали встречаться наедине – нам было интересно вдвоем. При мне он перестал так стесняться, и наши привычные посиделки постепенно перекочевали в нашу квартиру, сузившись до двух участников – его и меня. В этот период я практически перестала отвечать на письма Лёвушки.

Мама никогда не разговаривала со мной на сердечные темы, но тут вдруг спросила: «А что у тебя за отношения с Виктором?»

Вторая моя любовь, как и первая, звалась Виктором.

– Хорошие у меня с Виктором отношения… – ответила я, оторопев от неожиданного вопроса.

– Насколько хорошие? – не унималась мама. – Может, ты за него замуж собираешься?

Когда я, еще в Узбекистане, вернулась из лагеря, раненная изменой первого Виктора, маме я ничего о своей трагической любви не рассказала, но страдать не перестала. Мама мои страдания увидела, сразу поняла, чем они вызваны, и решила, что можно их облегчить с помощью юмора, поднявшись над ситуацией и по-доброму посмеявшись вместе – ведь все уже в прошлом! Это было ошибкой.

Мама обладала прекрасным чувством юмора – изящным, тонким, мы с ней часто смеялись над самими собой. Но это был не тот случай. Юмора я не оценила, а, как улитка, спряталась в раковине и в последующие годы никогда ни о чем меня тревожащем маме не рассказывала. Более того: я научилась искусно прятать чувства, причем не только от нее, но и от всего окружающего мира. С любыми проблемами я научилась справляться сама.

Я растерялась, услышав мамин вопрос о замужестве, посчитала его непростительным вмешательством в мою личную жизнь и гордо, с вызовом ответила:

«Да, мне очень с Виктором хорошо, комфортно и весело, и он умный, и очень хороший человек, и он из бедной семьи, и у него нет денег, и он живет, едва сводя концы с концами, и я выйду за него замуж!»

Если учесть, что никакого предложения от Виктора не поступало, он вообще никак не проявлял любовь в обычном понимании: не обнимал меня, не целовал, не говорил даже чего-нибудь вроде «ты мне нравишься» или «я тебя люблю», то мой монолог выглядел несколько странным даже для самой себя! Но женская интуиция не могла меня обмануть: я всем существом чуяла зарождение «большой любви». Ни о каком замужестве я пока, конечно, не думала, да и положение моего избранника было не из завидных: в театре не востребован, ни денег, ни жилья, ни перспектив. А тут – любовь с дочерью ведущих актеров? Он не мог ни одного лишнего движения сделать, ни одного лишнего слова сказать. Да и что, собственно, он мог мне предложить?

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что, возможно, Виктор ждал знаков любви, слов признания от меня. Но, возможно, эта его бездейственная влюбленность просто свидетельствовала о трусости. Или, быть может, я сама себе придумала эту любовь?

В народе говорят: «любящее сердце – вещун», и мне мое сердце «вещало», что он тоже влюблен! Правда, «выдавали» его любовь только трагически глядящие на меня глаза при расставании и безграничная радость при встрече.

По моим книжным понятиям, именно мужчина должен был делать предложение руки и сердца. И произносить признания в любви тоже должен сначала мужчина, а не наоборот. Но я тогда об этом даже не думала. Я вообще не предполагала, что наше с Виктором общение может казаться кому-то выходящим за рамки дружбы.

Я была абсолютным книжным романтиком и пребывала в уверенности, что можно, обнявшись с милым в шалаше, умереть от старости в один день, пронеся любовь через все испытания…

И снова мама!

– А как же поступление? Отменяется? Профессии учиться уже не надо? Будете теперь вместе по глухой провинции ездить? – не унималась она.

От маминых слов я превратилась в соляной столб! Боже мой! В эйфории влюбленности я забыла обо всем на свете: о школе-студии, о Москве, о том, что я вообще-то собираюсь поступать… Все последнее время я думала только о Викторе. Каждый день я ждала нашей встречи, а заканчивая день – ждала следующей. Я действительно не думала о замужестве, не рассчитывала услышать от него слова любви и даже не задавалась вопросом, почему он их не произносит. Говорили его глаза, его улыбка: мне этого было достаточно! Я счастливо проживала каждый день!

Мой спонтанно высказанный монолог о замужестве был вызван неожиданностью маминого вопроса. На самом деле я так не думала – я вообще ни о чем не думала. Любовь отключила эту функцию мозга.

Мама поймала меня за хвост вовремя. Это было трудно, потому что я виртуозно научилась скрывать внутренний мир от окружающих, достигла в этом деле совершенства. Понять, что у меня на душе, при внешней улыбчивой доброжелательности, не могла даже мама, отлично меня знавшая.

Буквально вслед за разговором с мамой случилось еще одно важное событие. Молодая актриса Инна, пришедшая к нам в гости на чай, заглянула ко мне в комнату и непринужденно спросила:

– А что у тебя с Виктором?

– Ничего, – ответила я, снова удивляясь, что кто-то что-то заметил.

Кроме того, меня озадачило, что она так запросто задает весьма интимный вопрос и, видимо, надеется получить откровенный ответ.

Ситуация усугублялась тем, что в предыдущем сезоне Инна работала в Барнаульском ТЮЗе вместе с моими родными. Увидев нас в Орске, она кинулась с новостями, сообщила, что разошлась с мужем, тоже актером, и вот теперь она здесь. На правах прежнего знакомства Инна «дружила» с моими родными, считая и меня своим другом. Видимо, поэтому и задавала «запросто» любые вопросы. Но я не считала ее другом: я была молодым, но уже очень закрытым человеком и особенно в отношении своей личной жизни.

– Так он тебе не нужен? – столь же запросто поинтересовалась она, будто речь шла о предмете интерьера, словно вопросы такого рода вполне естественны.

– Нет, – ответила я, стараясь держаться независимо и взросло.

– Так я могу забрать его себе?

– Конечно, – ответила я легко.

Мой мозг с трудом попытался постичь смысл слов «забрать себе». Не справившись с этой задачей, он все-таки послал мне сигнал: если я сейчас скажу, что Виктор мне нужен и дорог, то Инна с легкостью «заберет себе» кого-нибудь другого. Но я не понимала, почему я вообще должна говорить с посторонним человеком на такие темы, да еще в формате торга. У нас с мозгом даже мелькнула мысль: может быть, это родные таким неуклюжим способом решили нас с Виктором разлучить?

Но буквально через пару дней я поняла, что это не так. Юра, святой и наивный человек, любящий меня безмерно, пришел домой с репетиции и гневно сказал нам с мамой:

– Девочки, вы только подумайте! Я случайно увидел, как наш Виктор целуется с Инной на лестничной площадке. Оказывается, он второй день подряд провожает ее до дому после спектакля. Какое хамство: он же с нашей Веруней дружит!

На моем лице не дрогнул ни один мускул. Только сердце ухнуло куда-то вниз, как в самолете, когда он попадает в воздушную яму. И сразу заработал мозг. Теперь уж он понял смысл слов «заберу себе». Этого осмысления никто не заметил, только я одна слышала скрежет мыслей, наползающих друг на друга. Наконец мозг четко сказал мне, что я больше никогда не должна видеться с Виктором, иначе умру. И я с ним согласилась…

Я умею расставаться с людьми. Умею расставаться резко и без объяснений, когда человек понимает, почему я так поступаю. Умею и так, что человек не сразу поймет, что я с ним рассталась. Но во всех случаях расставание болезненно для меня самой, потому что это я принимаю решение. Я расстаюсь, теряя человека, прежде мне дорогого и близкого, потому что иначе существовать невозможно. И невозможность эта имеет веские причины. Но этому я научилась не сразу, со временем. А тогда… Виктор стал моим первым и очень тяжелым уроком в постижении искусства расставания. Я расставалась с ним медленно, по крупицам вынимая его из своего сердца: не потому, что боялась ранить его, а потому, что, оказалось, по-другому не могу я. Оказалось, я не могу без него дышать. Это как внезапная смерть. Я точно знала, что он для меня умер, но мчащийся поезд сразу остановить не представлялось возможным…

Виктор позвонил, и я «легко» отменила нашу встречу. Внешне это выглядело легко: я не хотела, чтобы он что-то заподозрил. С момента Юриного рассказа прошло четыре дня, и все это время я находилась в ступоре. Три из них я ничего не ела, совсем ничего: у меня на нервной почве сжались челюсти и не открывался рот – да я и не хотела никакой еды. Речь мне тоже давалась с трудом, но я и не говорила почти. Только услышав по телефону его голос, я смогла проглотить полчашки кофе. И так продолжалось две недели. Я похудела на семь килограммов, потому что есть не могла, кофе получалось выпить только после его звонка, а звонил он один раз в день. Я ему сказала, что болею, что увидеться мы пока не можем, но, чтобы он звонил, что я рада его слышать. И это было правдой: теперь только его голос связывал меня с миром, только после его звонка я ненадолго оживала, а до этого сидела омертвевшая. На одном месте. Перед телефоном. В ожидании. Все эти ежедневные телефонные разговоры я длила не для того, чтобы сохранить отношения: они умерли, я точно это знала. Я просто пыталась выжить под упавшей на меня бетонной плитой.

Мне казалось, что мои ответы на его звонки выглядят естественно, тем более что эти две недели я не была нужна в театре: у нас в помещении проходил конкурс каких-то самодеятельных коллективов. «Неравный бой» мы в этом сезоне уже отыграли, и остался у меня по занятости какой-то незначительный эпизод в спектакле, в котором Виктор занят не был, он вообще мало играл в Орске: «не прошел» как это называется у актеров.

Мама и Юра видели, что со мной беда, но вели себя идеально: ничего не спрашивали и даже не предлагали «хоть чуть-чуть поесть».

За эти две недели, потеряв семь килограммов живого веса, я немного пришла в себя: чуть окрепла душой, у меня разжались челюсти и очнулся мозг. И даже понемногу заработал снова. Я была поражена открытием, что любовные чары способны отнять рассудок до степени почти полного его исчезновения!

Я стала активно готовиться к поступлению, искать себе материал и репетировать его вслух, когда моих не было дома. Я даже отправила письмо Вениамину Захаровичу Радомысленскому, написав на конверте: Москва, Школа-студия при МХАТ, – почтового адреса я не знала. В письме было сказано, что я та самая девочка, которая пришла в последний день на экзамен, что на следующий год меня пригласили сразу на второй тур, что я тщательно готовлюсь и скоро приеду.

Опустив письмо в почтовый ящик, я почувствовала, что теперь между мной и Москвой протянута нить, и я этой нитью к Москве привязана, и порваться она может только в том случае, если в Москве я провалюсь.

И мне стало легче. Я решила, что в Москве, конечно же, меня ждут и что, конечно же, мое будущее там! Я начала потихоньку выздоравливать. Звонки Виктора становились все реже, а в театре он ни разу не попался мне на глаза. Почему – не знаю, возможно, потому, что был мало занят в спектаклях, возможно, из-за влюбленности в Инну, возможно, думал, что это я коварно его бросила, а возможно – чувствовал свою вину.

Прошло время, я заканчивала уже первый курс и как-то зашла в очередной раз на Центральный телеграф за корреспонденцией (родные присылали туда письма «до востребования»), и мне выдали, кроме прочего, письмо от Виктора. Он писал, что нам совершенно необходимо встретиться, что он приехал на две недели в Москву и просит позвонить ему по телефону, который и прилагает.

Прошел год с того момента, как я почти умерла от любви, а сейчас я читала письмо от совершенно чужого мне человека. Я очень повзрослела за этот год: жила в общежитии самостоятельно, без взрослых. Занималась интереснейшим делом – мы проводили в стенах института почти все время. Год был таким насыщенным, что история с Виктором, казалось, произошла очень и очень давно, почти в детстве, и так же давно закончилась. Я выжила каким-то чудом, выздоровела после болезни – тогда же, еще в детстве.

Я не позвонила ему. Мне совершенно не о чем было с ним говорить. Прочитала его письмо и ничего в моей душе не шевельнулось.

Школа-студия

Вторая попытка

Перед тем как поехать в Москву во второй раз, я отправилась с мамой на гастроли в Магнитогорск. Здание театра, где проходили гастроли, стояло у подножия высоких холмов, и незадолго до отъезда в столицу, пока мама играла спектакль, я ушла побродить по этим холмам. Я взобралась на вершину и оказалась один на один с природой и величественной тишиной. И вдруг я стала истово просить и небеса, и холмы, и траву, их покрывающую, о помощи в поступлении. Я стояла на коленях, потом легла, обняла землю и целовала травинки. Это была молитва – стихийная, языческая.

Не так давно я снова попала в Магнитогорск уже с нашим театром Пушкина. Мы работали в другом помещении, но я разыскала то, где гастролировала мама. Я его сразу узнала, узнала и возвышенности неподалеку. Все немного изменилось за шестьдесят лет моего отсутствия: появились новые дома, а сами холмы показались ниже – они будто осели и немного расплылись, как постаревший человек. Я так была рада встрече с этими холмами: к ним я, собственно, и ехала! Узнав, что предстоят гастроли в Магнитогорске, я поняла, что все в жизни не случайно, что я снова должна увидеть эти холмы и поблагодарить их. Я опять поднялась на вершину, поздоровалась и поблагодарила и небо, и землю, и траву за все, что с их помощью произошло в моей жизни. Я не встала на колени и не легла на землю только потому, что внизу ждала машина с водителем и моей молодой провожатой. Меня было хорошо видно на вершине, и я подумала, что, учитывая мой возраст, они могут испугаться, если я вдруг окажусь на земле. А так хотелось вновь обнять ее!

Итак, я в Москве, опять в общежитии на Трифоновке – лучше оно за прошедший год не стало: те же матрацы, те же ржавые удобства в конце коридора, те же заполошные абитуриенты. И хотя я была уже опытной, знающей все приемы и правила, бегать по разным вузам не захотела: я нацелилась только на школу-студию МХАТ.

На этот раз в столицу я приехала пораньше, первым делом отправилась узнать, на месте ли ректор, он оказался на месте, и меня к нему вежливо провели. Вениамин Захарович встретил ласково и на вопрос, помнит ли о прошлогодней нашей встрече, к моему облегчению, сказал, что и меня помнит, и свое обещание тоже.

Конкурс был, как всегда, огромный, ребята поступали сильные, и выбрать лучших в традиционном порядке комиссия не смогла. Нам пришлось проходить два вторых тура, два третьих, да еще коллоквиум. Набирал курс Василий Петрович Марков – лучший исполнитель роли Дзержинского в истории советского кино. Вторым педагогом был Владимир Николаевич Богомолов, а художественным руководителем курса считался Василий Осипович Топорков.

Экзамены проходили нервно: нас запускали в большую аудиторию по пять человек, но слушали по-разному: кто-то мог прочесть всю программу, кого-то прерывали раньше, кого-то спрашивали, нет ли еще какого-нибудь дополнительного материала, а кому-то советовали репертуар сменить и прийти еще раз. Словом, экзаменовали нас серьезно. То, что могут попросить прочесть что-нибудь еще, в дополнение к приготовленному, для меня стало новостью. И еще педагоги сообщили: желательно, чтобы в пятерках поступающих не было одинакового репертуара.

Я приготовила рассказ Паустовского «Корзина с еловыми шишками», басню Крылова «Волк и ягненок» и монолог Лауренсии из пьесы Лопе де Вега «Овечий источник». Монолог хорош тем, что позволяет проявить темперамент, а еще он написан сложным стихом и даже просто правильное его прочтение свидетельствует о хорошем владении языком и логикой. Но это я знаю сейчас, когда сама стала педагогом и слушаю поступающих. А тогда я очень испугалась: вдруг этого окажется недостаточно? Весь материал я готовила одна, никого о помощи не просила, а маме даже не показала приготовленное: ее я стеснялась больше всего. На подготовку я потратила много сил, и сейчас быстро учить еще что-нибудь «в дополнение» мне казалось бессмысленным. Я решила: будь что будет.

Перед тем как нашу пятерку вызвали, выяснилось, что у меня и еще одной девочки в репертуаре монолог Лауренсии. Я честно призналась, что больше у меня ничего нет, а девочка сказала, что поступает в третий раз и у нее репертуар обширный: так что она знает, чем заменить Лауренсию. Я очень ее благодарила.

Почему она все-таки начала свое выступление именно с этого монолога, мне неведомо. Но когда вышла читать я и растерянно сказала, что у меня тоже, увы, монолог Лауренсии, мне разрешили его прочесть.

Читая свой монолог, Жанна – так звали девочку – явно чувствовала, что поступает нечестно. Может быть, поэтому она читала плохо, делала много логических ошибок. Неожиданно я оказалась в выгодном положении: услышав монолог в исполнении конкурентки, я поняла, что было неверно сделано и у меня. И, выйдя читать, я на ходу свои ошибки исправила!

Это был третий тур. Пока мы ждали списков, кто прошел, – а ждали мучительно долго, – Жанна куда-то исчезла. Возможно, она чувствовала себя неловко в роли ненадежного человека: наша оставшаяся от пятерки четверка сочла выходку Жанны предательством, мы в ее сторону не смотрели, а сами держались кучкой. Наконец список зачитали – я прошла, а Жанна нет. Но те, кто прошел, оказывается, прошли не окончательно: был объявлен повторный третий тур.