Салли ускорила шаг и ускоряла его до тех пор, пока не вышла на главную дорогу. Здесь она снова оглянулась. Черная фигурка была уже не в отдалении, как раньше, но приближалась с неумолимостью прилива. И скрыться было негде.

Дорога в город теперь слегка поворачивала от моря, и Салли пришло в голову, что, если она сойдет на придорожную тропинку в тот момент, когда ее не видно, она сможет…

И тут она снова увидела фотографа. Он стоял лицом к морю, рядом со своей палаткой, и выстраивал композицию. Она еще раз посмотрела назад: черная фигурка была скрыта краем ряда прибрежных домов. Салли припустила что есть духу, в этот момент он заметил ее и радостно ухмыльнулся.

– Это опять вы, – сказал он.

– Пожалуйста, помогите мне!

– Охотно! Что нужно сделать?

– Меня преследует старуха, она очень опасная, и я не знаю, куда мне от нее спрятаться.

Его глаза весело заблестели.

– В палатку, быстро, – сказал он, откидывая шторку. – Не двигайтесь, а то все переколотите. И не обращайте внимания на запах.

Салли нырнула внутрь и оказалась в кромешной темноте; фотограф тем временем задернул полог и крепко его зашнуровал. Запах внутри был сногсшибательный – будто гремучая смесь нюхательных солей.

– Не разговаривайте, – тихо сказал он. – Я скажу, когда она уйдет. Черт возьми, вот и она! Пересекает дорогу… Идет прямо к нам…

Салли застыла; ей были слышны крики чаек, цокот подков, скрип проехавшей повозки, и вдруг – отчетливый, быстрый стук пары подбитых гвоздями ботинок. Они остановились не более чем в трех шагах от нее.

– Извините, сэр, – раздался голос, в котором одышка и хрип смешивались с каким-то странным пощелкиваньем.

– Что-что? Я вас не слышу. – Голос Фредерика звучал приглушенно. – Погодите минуточку. Я же выстраиваю композицию. Не могу вылезти, пока не закончу… Ну вот, готово. – Тут фотограф вынырнул из-под покрывала. – Я вас слушаю, мэм.

– Здесь не проходила молодая девушка, сэр? В черном?

– Проходила. Чертовски быстро. Необыкновенно хорошенькая, блондинка. Она?

– Уж конечно, такой пригожий молодой человек не пропустит красотки! Да, это она, сэр. Вы приметили, какой дорогой она пошла?

– Собственно говоря, она спросила меня дорогу на Суон. Мол, хочет успеть на рамсгейтскую почтовую карету. Я сказал ей, что у нее осталось десять минут, не больше.

– Суон? Где это?

Фотограф стал подробно объяснять, старуха нетерпеливо поблагодарила и припустила в погоню.

– Не двигайтесь, – тихо сказал Фредерик. – Она еще не завернула за угол. Боюсь, вам придется еще немного потерпеть это зловоние.

– Спасибо, – вежливо ответила Салли. – Хотя вам и ни к чему было так расхваливать меня.

– О боже мой! Хорошо, беру свои слова обратно. Вы такая же уродина, как она! Но объясните мне: что тут вообще происходит?

– Сама не знаю. Я запуталась в какой-то ужасной истории. Я даже не могу рассказать вам, в чем дело…

– Ш-ш-ш!

На дороге послышались шаги; они медленно приблизились, миновали палатку и затихли вдали.

– Толстяк с собакой, – объяснил Фредерик. – Ушел.

– А ее вы видите?

– Нет, она скрылась. Отправилась в Рамсгейт, и скатертью ей дорожка.

– Можно мне теперь выйти?

Он расшнуровал полог и откинул его.

– Спасибо, – сказала Салли. – Сколько я вам должна за использование палатки?

Фотограф широко раскрыл глаза и едва не расхохотался, но вежливость победила. Салли почувствовала, как краска стыда и смущения заливает ее щеки: она не должна была предлагать ему деньги. Она быстро отвернулась.

– Не уходите, – сказал Гарланд. – Я ведь так и не знаю вашего имени. Оно и будет мне наградой.

– Салли Локхарт, – ответила она, пристально глядя на море. – Сожалею, если я вас обидела. Я не нарочно…

– Вы меня нисколько не обидели. Только, знаете ли, не за все в жизни можно расплатиться деньгами. Что же вы сейчас намерены делать?

Салли почувствовала, что с ней обошлись как с ребенком. Это было не очень-то приятно.

– Вернуться в Лондон, конечно. И не попасться ей на глаза. До свиданья.

– Может быть, вы разрешите составить вам компанию? Я уже закончил и, если эта старая проныра опасна…

– Нет, благодарю вас. Мне надо идти.

И она пошла прочь. Ей было бы приятно ехать вместе с ним в поезде, но признаться в этом она не могла – даже себе. Она почувствовала, что маска беззащитности, которая так хорошо действовала на других мужчин, в данном случае не сработает. Вот почему она предложила ему деньги: чтобы быть с ним на равных. Но это тоже оказалось неправильным. И теперь Салли чувствовала свою полную беспомощность. И одиночество.

Глава четвертая. Мятеж

Никаких следов старухи на станции не было.

Разнообразили пейзаж только пастор с женой, три или четыре солдата и дама с двумя детьми. И Салли без помех нашла себе пустое купе.

Она подождала, пока поезд миновал станцию, и распаковала сверток. Он был перевязан веревкой и к тому же крепко запечатан сургучом, так что она сломала себе ноготь, пытаясь соскрести его. Но все-таки ей это удалось, и она достала книгу.

Это было что-то вроде дневника, довольно толстого и очень убористо исписанного. Он был грубо переплетен в серый картон, но прошивка частично истлела, и некоторые листки выпадали. Салли осторожно вставила их на место и начала читать.

На первой странице была надпись:

Повесть о событиях в Лакноу и Аграпуре в 1856–1857 годах, включая отчет об исчезновении рубина Аграпура и о роли, которую сыграло в этом дитя по имени Салли Локхарт.

Так это же она! И рубин…

Миллион вопросов заметался в ее голове, как мухи над столом с объедками, смущая ее и сбивая с толку. На секунду она закрыла глаза и собралась с мыслями, затем начала читать.

В 1856 году я, Джордж Артур Марчбэнкс, состоял на службе в 32-м полку легкой пехоты герцога Корнуэльского в городе Аграпуре, в провинции Оуд. За несколько месяцев до вспышки мятежа я имел случай посетить махараджу Аграпура вместе с тремя моими лучшими друзьями-офицерами; это были полковник Брэндон, майор Парк и капитан Локхарт.

Этот визит был якобы частным и чисто развлекательным. На самом же деле нашей главной задачей было проведение некоторых серьезных политических переговоров с махараджей. Суть этих переговоров не имеет отношения к моему рассказу, за исключением того, что они давали новую пищу подозрениям, питаемым к нему частью подданных, – подозрениям, которые привели, как я покажу, к его гибели во время ужасных событий следующего года.

На второй вечер визита в Аграпур махараджа давал банкет в нашу честь. Стремился он или нет поразить нас своим богатством, но ему это вполне удалось: мне никогда еще не доводилось видеть такого блеска и такой расточительности, как в тот вечер.

Вдоль всей пиршественной залы высились колонны из мрамора самой изысканной отделки, на их капителях были высечены изображения лотоса, сверкающие яркой позолотой. Пол был сложен из ляпис-лазури и оникса; из фонтана била струя благоуханной розовой воды, и придворные музыканты махараджи наигрывали свои странные томные мелодии за ширмой из инкрустированного красного дерева. Блюда были из чеканного золота, но центром внимания был рубин, невероятной величины и необыкновенной чистоты, сиявший на груди махараджи.

Это был знаменитый рубин Аграпура, о котором я был весьма наслышан. Я не мог от него оторваться; что-то в глубине и красоте этого камня, в кроваво-красном переливающемся огне, которым он полнился, настолько завораживало и очаровывало меня, что я погрузился в его созерцание, забыв о приличиях. Махараджа заметил мой интерес и рассказал нам историю рубина.

Он был найден в Бирме шесть столетий тому назад и в качестве дани отдан Балбану, королю Дели, от которого он перешел в княжеский дом Аграпура. В течение этих веков его теряли, крали, продавали, давали вместо выкупа, но он всегда возвращался к своим царственным хозяевам. Он стал причиной сотен смертей: убийств, казней, самоубийств, а однажды явился поводом к войне, в которой было вырезано население целой провинции. Меньше пятидесяти лет назад рубин был украден одним французским искателем приключений. Бедняга! Он думал скрыть кражу, проглотив камень, но тщетно: ему, живому, вспороли брюхо, и рубин еще теплым вывалился наружу.

Рассказывая эту историю, махарджа пристально смотрел мне в глаза.

– Не желаете ли увидеть его поближе, майор? – спросил он, закончив. – Поднесите камень к свету и загляните внутрь. Но держитесь, чтоб не упасть!

Я осторожно принял рубин и сделал так, как он посоветовал. Когда свет лампы упал на камень, случилось что-то странное: красное мерцание в его глубине вдруг заклубилось и распалось на части, как дым, обнажая ряды каменистых уступов и провалов – фантастический пейзаж из ущелий, гор и ужасающих бездн, не имеющих дна. Только однажды я читал о подобном пейзаже – но то был бред и ужас курильщика опиума.

Результатом этого необычайного зрелища было то, что и предсказывал махараджа. Внезапное головокружение заставило меня пошатнуться. Капитан Локхарт поймал мою руку, уже готовую разжать пальцы; махараджа, смеясь, взял камень обратно, и все происшествие общими усилиями обратилось в шутку.

Вскоре наш визит закончился. С тех пор я не видел махараджу год или более, и в следующий раз мы встретились уже во время того ужасного события, которое и представляет собой кульминацию моего рассказа, – события, принесшего мне больше стыда и горя, чем я мог себе представить. Да подарит мне Господь (если нашими судьбами правит Он, а не сонмище беснующихся демонов) прощение и забвение! Да будет так, аминь!

Год, который прошел с тех пор, как я впервые увидел камень, был временем знаков и предзнаменований – знаков смертоносной бури, готовой уже разразиться над нами, того самого мятежа, приближение которого никто из нас не смог распознать. Это не мое дело – останавливаться на его ужасах и жестокости. Пусть другие, куда более красноречивые, чем я, расскажут историю того времени, с его подвигами, встающими, как маяки, над морем отвратительной бойни; достаточно сказать, что, пока сотни гибли, я выжил, я и трое других, в чьих судьбах рубин продолжает играть главенствующую роль.

Теперь я обращусь ко времени осады Лакноу, незадолго до того, как мятежники были отброшены Хавелоком и Оутрэмом.

Мой полк квартировал в городе, и когда…

Салли подняла голову. Поезд подъезжал к станции, вывеска над перроном гласила «ЧАТЕМ». Она захлопнула книгу, в ее голове кружились странные образы: царский банкет, зловещие смерти, камень, опьяняющий, как опиум… «Трое других» выжили, сказал майор; ее отец и она сама, это понятно. Но кто же третий?

Она снова раскрыла книгу – и тут же захлопнула ее, потому что дверь купе отворилась и вошел мужчина.

Он был в светлом твидовом пальто, булавка с ярким камнем в галстуке придавала ему щеголеватый вид. Увидев Салли, он приподнял котелок.

– Добрый день, мисс.

– Добрый день.

Салли кивнула и отвернулась к окну. Ей не хотелось разговаривать, и в этой излишне фамильярной улыбке джентльмена было нечто такое, что ей сразу не понравилось. Девушки ее круга никогда не путешествовали в одиночку, это выглядело странно и могло привлечь ненужное внимание.

Поезд двинулся мимо станции, мужчина вынул сверток с бутербродами и принялся с аппетитом завтракать. Теперь весь его интерес сосредоточился на еде, и Салли немного успокоилась. Она устроилась поудобнее и начала разглядывать болота и топи, город вдалеке, мачты кораблей в доках и верфи.

Время шло. В конце концов поезд вкатился на станцию Лондон-Бридж, под навес темного стекла, стук колес замедлялся, постепенно стихая, свист паровоза смешался с криками носильщиков и хлопаньем дверей. Салли встрепенулась и протерла глаза: она неожиданно задремала.

Дверь купе была распахнута настежь.

Мужчина исчез, и вместе с ним – книга. Он украл ее и был таков.

Глава пятая. Курительная церемония

Салли позвонила в колокольчик и бросилась к двери. Платформа была заполнена народом, а единственное, что она запомнила в этом мужчине, было его твидовое пальто и котелок; но таких были десятки…

Она вернулась в купе. Сумка лежала в углу на прежнем месте, и Салли нагнулась было за ней, как вдруг заметила на полу под сиденьем несколько листков бумаги.

Книга была непрочно переплетена, они выпали, и вор, должно быть, этого не заметил!

Большая часть листков была чистой, но на одном было несколько строчек без начала, очевидно продолжающих рассказ с предыдущих страниц. Написано было вот что:

…в темноте, под морским узлом. Три красных огня ярко горят там, когда луна гонит воду. Возьми его. Это мой дар. По всем законам Англии он твой. Antequam haec legis, mortuus ero; utinam ex animo hominum tarn celeriter memoria mea discedat.

Салли не знала латынь, поэтому до поры она просто сложила бумагу и спрятала ее в сумку, и вскоре, с тоской и отвращением, предстала пред миссис Риз.

Между тем в Уоппинге происходила сделавшаяся обычной зловещая церемония.

Раз в день по приказу миссис Холланд Аделаида относила миску с похлебкой постояльцу со второго этажа. Старая перечница довольно быстро обнаружила тайное пристрастие Мэтью Бедвелла и, раз заинтригованная, она уже не могла упустить такой случай удовлетворить свое нездоровое любопытство.

Из обрывков бреда, который нес ее постоялец, вырисовывалась весьма интересная история. Он находился на грани безумия, попеременно то обливаясь лихорадочным потом, то яростно атакуя страшные видения, вылезавшие из грязных стен и обступавшие его со всех сторон. Миссис Холланд терпеливо слушала, давала ему небольшую дозу наркотика, снова слушала и добавляла еще немного опиума в обмен на подробности о вещах, которые ее особенно заинтересовали. Мало-помалу складывалась целая картина, и миссис Холланд начинала понимать, что у нее в руках – точнее, почти в руках – находится настоящее сокровище.

Рассказ Бедвелла имел самое непосредственное касательство к делу Локхарта и Шелби, агентов по снабжению судов. Уши миссис Холланд мгновенно сделали стойку, едва она услышала имя Локхарта; у нее был свой интерес к этой семье, и такое совпадение немало ее удивило. Но как только она узнала всю историю, она поняла, что это новый поворот ее дела: пропажа шхуны «Лавиния», смерть ее владельца, резкое увеличение прибыли с их китайских рынков и еще сотни мелочей. И миссис Холланд, женщина совершенно неверующая, благословила руку Провидения.

Бедвелл был еще слишком слаб, чтобы двигаться. Миссис Холланд не была абсолютно уверена, что выжала все знания из его обкуренных мозгов, – вот почему она продолжала держать его при себе и сохраняла ему жизнь, если, конечно, его существование можно было назвать жизнью. Но реши она, что задняя комната нужна для других надобностей, Смерть и Бедвелл, разминувшиеся было в Южно-Китайском море, воссоединились бы прямо в Темзе. Гиблая Пристань была самым подходящим для этого местом.

А пока Аделаида, с миской теплой жирной похлебки и грубо отрезанным ломтем хлеба, поднималась по лестнице в заднюю комнату. Внутри было совсем тихо; она надеялась, что больной спит. Приоткрыв дверь, она поневоле задержала дыхание от тяжелого спертого воздуха внутри, тело ее задрожало от холодной сырости, мгновенно пробравшей ее до костей.

Мужчина лежал на матрасе под грубым одеялом, закрывавшим его по грудь, и не спал. Его глаза неотступно двигались за ней с той секунды, когда она вошла и поставила миску на стул.

– Аделаида, – прошептал он.

– Да, сэр?

– Что у тебя тут?

– Похлебка, сэр. Миссис Холланд велела вам ее съесть, потому что это вам поможет.

– Ты принесла мне трубку?

– После похлебки, сэр.

Она не смотрела на него; оба говорили шепотом. Он приподнялся на локте, затем, превозмогая боль, оперся о спинку кровати. Тем временем Аделаида неподвижно встала у стены, и только ее огромные глаза казались живыми.

– Давай сюда, – сказал он.

Аделаида поднесла ему миску, покрошила туда хлеб, а затем снова отошла к стене. У Бедвелла не было никакого аппетита, и он оттолкнул это варево после нескольких ложек.

– Не хочу. Нет в ней ничего доброго. Где трубка?

– Вам надо поесть, сэр, не то миссис Холланд прибьет меня. Пожалуйста…

– Сама ешь. Если в тебя это полезет, – проворчал он. – Ну же, Аделаида! Трубку, скорее.

Она неохотно растворила шкаф – единственный предмет обстановки в комнате, кроме кровати и стула, – и вынула оттуда длинную тяжелую трубку, состоявшую из трех отдельных секций.

Он не отрываясь смотрел, как она составила их вместе, положила трубку возле него, отрезала маленький кусочек от большого куска коричневого смолистого вещества, тоже вынутого из шкафа.

– Ложитесь, – сказала она. – Оно же быстро действует. Еще свалитесь.

Бедвелл сделал, как ему велела эта девочка, и расслабленно растянулся. Промозглый серый свет увядающего дня, едва пробиваясь сквозь многолетние наросты грязи на крошечном окне, придавал этой сцене мрачный оттенок старинной гравюры на стали. Огонек спички высветил на подушке медленно ползущего клопа. Аделаида поднесла зажженную спичку к кусочку опиума. Затем, нанизав его на длинную булавку, она стала водить им взад-вперед над огнем, пока он не начал пузыриться и не повалил дым. Бедвелл втягивал его через мундштук, Аделаида держала опиум над чашечкой трубки, куда непрерывно всасывался сладкий дурманящий дым.

Когда опиум перестал куриться, Аделаида зажгла еще одну спичку и повторила операцию снова. Она люто ненавидела все это. Она ненавидела то, что происходило с Бедвеллом после, потому что тогда ей начинало казаться, что под каждым человеческим лицом таится личина слюнявого несчастного идиота, глядящего в пустоту.

– Еще, – пробормотал он.

– Больше нет, – прошептала она.

– Ну же, Аделаида, – хныкнул он. – Еще!

– Последний раз.

Еще раз она чиркнула о коробок, еще раз опиум запузырился и задымил. Дым повалил в чашечку трубки, будто река, впадающая в землю и исчезающая под ней. Аделаида подула на огонек и бросила спичку на пол.

Он глубоко вздохнул. Но дыма в комнате было так много, что Аделаиде стало плохо.

– Ты знаешь, что я не могу встать и убраться отсюда?

– Да, сэр, – прошептала она.

Странная вещь происходила с его голосом, когда Бедвелл был в опиумном трансе; он терял всю свою матросскую грубость и неожиданно приобретал какие-то благородные и мягкие оттенки.

– И все же я думаю об этом. День и ночь. О Аделаида… Семь блаженств! Нет, нет! Вы, демоны и дьяволы, оставьте меня!

У него начался бред. Аделаида села как можно дальше от него. Она не смела уйти, так как миссис Холланд всякий раз выспрашивала ее, о чем он говорил; но не менее того она боялась оставаться, потому что всякий раз после этого ей снились кошмары. Еще дважды Бедвелл произнес эти слова, и оба раза с ужасом.

И тут он неожиданно остановился на середине предложения. Его взгляд прояснился и стал мягче.

– Локхарт, – произнес он. – Теперь я вспомнил. Аделаида, ты здесь?

– Да, сэр.

– Постарайся кое-что запомнить ради меня. Сможешь?

– Да, сэр.

– Человек, его звали Локхарт… он попросил найти его дочь, ее зовут Салли. У меня для нее послание. Очень важное… Найдешь ее?

– Не знаю, сэр.

– Лондон очень большой. Может, тебе не удастся.

– Я могу попробовать, сэр.

– Хорошо. Боже мой, что я делаю? – продолжал он жалостно. – Посмотри на меня. Я слаб, как дитя… Что сказал бы мой брат?

– У вас есть брат, сэр?

Уже совсем стемнело, и Аделаида, едва видимая сквозь опиумную дымку, казалась матерью у постели больного ребенка. Она повернула его лицо к себе и утерла краем грязной простыни. Он благодарно сжал ее руку.

– Мой брат – славный парень. Мы близнецы. Тела одинаковые, но у него душа вся светлая, Аделаида, а моя гнилая и черная. Он священник. Николас. Его преподобие Николас Бедвелл… У тебя есть братья или сестры?

– Нет, сэр. Ни тех, ни других.

– А мать у тебя есть? Отец?

– Матери нет. Зато отец есть. Он сержант-вербовщик.

Это была неправда. Отец Аделаиды был неизвестен даже ее матери, которая сама исчезла две недели спустя после рождения дочери; и Аделаида придумала себе отца, одарив его достоинствами самых блестящих и доблестных людей, каких только она видела в жизни или могла выдумать. Один из этих прообразов, лихой гуляка в шляпе набекрень и со стаканом в руке, однажды подмигнул ей, стоя с приятелями у входа в паб и громко хохоча над какой-то непристойной шуткой. Она не слышала ее. Единственным, что она запомнила, был исполненный благородства образ мужчины, словно лучом прорезавший тьму ее жизни. В это мгновение дочь родила себе отца.

– Славный человек, – пробормотал Бедвелл. – Лучший из людей.

Глаза его закрывались.

– Засыпайте, сэр, – прошептала девочка.

– Не говори ей, Аделаида. Не говори ей того… что я сказал. Она – ведьма.

– Да, сэр….

Моряк снова начал бредить, комната наполнилась привидениями и китайскими демонами, видениями адских пыток, ужасных агоний и разверзшихся под ногами головокружительных бездн. Аделаида сидела в темноте, держа его за руку, и думала.

Глава шестая. Письма

Со смертью мистера Хиггса жизнь в конторе сделалась совершенно безрадостной. Изнурительная война между портье и Джимом сошла на нет: у старика кончилась охота прятать Джимовы журнальчики в разных тайных местах, да и сам Джим забросил чтение. В тот день он мучился от безделья, сидя в комнате портье да стреляя из резинки бумажными шариками в портрет королевы Виктории над камином.

Когда Аделаида подошла и легонько постучала по стеклу, Джим ее не заметил вовсе: он был занят совершенствованием своей меткости. Старик приоткрыл окошко и крикнул:

– Да? Что вам угодно?

– Мисс Локхарт, – был ответ.

Джим услышал и выглянул наружу.

– Мисс Локхарт? Уверены? – спросил портье.

Она кивнула.

– А зачем она вам? – спросил Джим.

– Не твое дело, бесенок, – сказал портье.

Джим в отместку пульнул бумажным шариком в его голову и ловко увернулся от слабого подзатыльника, которым в ответ наградил его старик.

– Если у вас есть послание для мисс Локхарт, я передам, – сказал Джим. – Давайте-ка его сюда.

Он выскочил из комнаты и отвел девочку в сторону, чтобы быть вне досягаемости слуха портье.

– Тебя как звать?

– Аделаида.

– Для чего тебе нужна мисс Локхарт?

– Не знаю.

– Кто же тебя послал?

– Один господин.

Джиму пришлось наклониться, чтобы расслышать ее слова, и тотчас же ему в нос ударила гремучая смесь запахов гостиницы миссис Холланд и немытого детского тела. Но мальчишка не был брезглив, к тому же он вспомнил нечто весьма важное.

– Ты когда-нибудь слышала о чем-то, что называется семь блаженств?

В последние две недели он спрашивал об этом всех, кого только мог, – кроме мистера Шелби; но ответ был всегда один и тот же: нет, никогда.

Но она как раз слышала. И испугалась. Аделаида съежилась в своем плащике, и глаза ее потемнели.

– Ну и что? – прошептала она.

– Так ты слышала, да?

Она кивнула.

– Ну и что это такое? Это очень важно.

– Я не знаю.

– Где же ты слышала?

Она скривила рот и посмотрела в сторону. Два клерка вышли из конторы и встали на верхних ступеньках лестницы, совсем недалеко от них.

– Эге, – воскликнул один. – Погляди-ка на Джима. Да он завел себе девчонку!

– Кто же твоя возлюбленная, Джим? – вторил ему другой.

Джим метнул презрительный взгляд и изверг поток ругательств такой силы, что легко бы мог потопить линейный корабль. Он не особенно церемонился с клерками, они были для него низшей формой животного мира.

– Нет, ты только послушай! – сказал первый, когда Джим остановился, чтобы перевести дыхание. – Какое красноречие!

– Все дело в подаче, – заметил второй. – Сколько силы, сколько нечеловеческой страсти!

– Вот именно нечеловеческой, – согласился первый.

– Заткни хлебало, Скидмор, – ответил Джим. – Я не расположен терять время, слушая вашу болтовню. Эй, – сказал он Аделаиде, – пошли.

Под рев и свист клерков Джим взял ее за руку и потащил на улицу.

– Не обращай на них внимания, – сказал он. – Слушай-ка, ты должна рассказать мне о семи блаженствах. Здесь один человек умер из-за них.

И он рассказал ей всю историю. Аделаида ничего не ответила, но ее глаза еще больше расширились.

– Мне надо найти мисс Локхарт, он так велел, – наконец произнесла она, когда Джим закончил. – Но не дай бог, узнает миссис Холланд, она меня убьет.

– Ну, так говори, черт возьми, что он такое сказал!

Она начала – сбивчиво, то и дело запинаясь; у нее не было опыта рассказчика, и, не привыкнув к тому, чтобы ее внимательно слушали, она не знала, как громко нужно говорить. Джиму приходилось поминутно останавливать ее и просить повторить.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4