Бледный всадник, Черный Валет

И все-таки ей повезло в третий раз. Против ожидания чужеземец был с нею не груб и не холоден, а очень даже нежен и внимателен. Стоило ему оказаться в безопасности, как с него свалилась невидимая броня, без которой он чувствовал бы себя голым за пределами постели.

«Всем им не хватает любви – даже закоренелым убийцам», – думала Мария с легким злорадством и огромным торжеством. Этим проклятым миром все еще двигала «любовь» – страсть к обладанию, стремление к наслаждению, страх одиночества, неискоренимый в коллективных животных…

Корявое клеймо раба, которое она заметила на руке своего нового любовника, лишь добавило ему мужественности в ее глазах и парадоксальным образом превратилось в символ свободы. Значит, она не ошиблась в нем: он был одним из тех немногих, кому удалось переломить хребет судьбе.

Боже, как она хотела сделать то же самое! Для этого ей нужен был сильный человек, который повел бы ее за собой. Марии казалось, что такой наконец появился. Она с благодарностью принимала его горячее семя и нежно целовала шрамы на огрубевшей коже. Ее ласки были вполне искренними. Вряд ли он понимал, что когда-нибудь она могла бы умереть за него…

Валету было все равно, что она там думает. Он растягивал оплаченное удовольствие. С тщеславием у него было все в порядке – оно попросту отсутствовало. Как и множество других нелепых вещей, ненужных тому, кто всегда и повсюду бродит один…

Прекрасная выдалась ночь. Валету показалось, что он откопал бриллиант в куче дерьма. Воистину в городе Ине жили придурки, не способные оценить то, чем владели. Валет записался бы на прием к этой шлюхе на год вперед, если бы заглядывал так далеко в будущее. Но нет, он не думал даже о завтрашнем дне. Завтра могли убить его или шлюху – и какой тогда толк в дурацких ожиданиях? Он предпочитал брать свое сейчас. Это «сейчас» существовало обособленно; оно не имело отношения ни к прошлому, ни к будущему.

В перерывах между дыхательными и прочими упражнениями Валет оставался жестким прагматиком. Он выуживал скудную информацию с терпением рыбака, сидящего возле застойной лужи. Он фильтровал и сопоставлял то, что услышал от бармена в «Млыне», от Марии, от «Олхозника» и пьянчужки на улице, которого затем пришлось двинуть рукояткой пистолета по зубам… В результате Валет примерно представлял себе, при каких обстоятельствах следует «перейти на другую сторону» и почему, по мнению шлюхи, он «появился не вовремя». Другого он и не ожидал. Попадать в истории – такова была его судьба. Глупо сопротивляться судьбе…

Кобель, привязанный во дворе, взвился, загремел цепью и зашелся истошным лаем, как вражеский лаудшпрехер в период оккупации. Валет ждал, когда пса грохнут, чтобы приняться за работу. Без работы он подолгу не оставался.

Похоже, на сегодня «качели» закончились. Он не испытывал по этому поводу ни малейшего сожаления. Жизнь состояла из обрывков более или менее грязных наслаждений. Он даже не пытался залатать ими пустоту.

Его хлопушки лежали так, что он мог дотянуться до них рукой, не слезая с бабы, – одно из тех правил игры, которые не менялись при любых обстоятельствах. Дом Марии стоял на глухой окраине. На вмешательство людей Начальника рассчитывать не приходилось.

Что-то тяжелое бухнуло в дверь, едва не проломив толстенную доску.

– Открывай, сучье вымя! – заревел пьяный бас, и Валет бросил пушку. Наемники, которым платили за его голову, никогда не предупреждали о своих визитах. А с другими кандидатами в покойники он предпочел бы разобраться, не поднимая шума. Местное быдло обычно выглядит угрожающе, но на деле оказывается почти безопасным.

– Кто это? – спросил он, не прерывая фрикций. Обжатие стало плотным как никогда. Полный кайф!

(Сильно напуганная самочка – в этом было что-то чрезвычайно возбуждающее. Может быть, на Валета подействовала особая, тонкая, как струна, пронизывающая позвоночный столб снизу доверху, вибрация чужого ужаса? Или аромат смерти – сильнейший стимулятор на свете? Порой Валет понимал сексуальных маньяков…)

– Мирон, гнида, совсем достал, – ответила Мария, кусая губы. Неприятный спазм возник внизу живота. – Хочет трахнуть меня на халяву, конюх долбаный!..

– Убью, тварь! – бушевал снаружи Мирон, пытаясь высадить дверь. – Матку вырежу, блядища!..

Доски трещали. Кобель блевал слюной. Вскоре к нему присоединились все окрестные шавки.

Валет не выносил шума. Особенно собачьей брехни. Он встал и направился к запертой двери.

Сжавшись под рваной простыней, Мария следила за ним взглядом и пыталась понять, насколько он самонадеян, крут или безумен. Он даже не потрудился натянуть штаны, а она догадывалась, как чувствует себя голый человек в минуту опасности. Похоже, этот никак себя не чувствовал.

Был момент, когда она даже испугалась любовничка. Тот серым призраком скользил в полумраке. Стремительно и бесшумно. Инцидент с конюхом не повлиял на его эрекцию. В этом было что-то нечеловеческое. Мария не могла решить, хорошо или плохо, когда у парня СОВСЕМ НЕТ нервов. И что это будет означать для тех, кто навяжется к нему в попутчики…

Между тем Валет отодвинул засов и резко распахнул дверь. Опускавшийся со свистом топор врезался обухом в бревно над его головой.

Валет не шевельнулся, хотя отколовшаяся щепка царапнула по щеке. Он в упор смотрел на бухое быдло, которое шумно топталось на крыльце.

Быдло было одето в исподнюю рубаху и галифе, имело два метра росту, весило под семь пудов, активно трясло рыхлым мясом и распространяло ароматы самогона и лука, забивавшие неистребимый лошадиный дух.

Валету сразу стало ясно, с кем он имеет дело. Это был не его уровень. Поэтому он просто стоял и смотрел. Не мигая.

При виде голого мужика, да еще «на взводе», Мирон замычал, будто бешеный бык, и начал заносить топор, собираясь расколоть пополам гнилой кочан, торчавший на плечах чужака вместо головы. Но тут что-то пробилось сквозь пьяную пелену – может быть, осколок ужаса, воткнувшийся конюху прямо в сердце…

Он увидел два стеклянных зрачка. Абсолютно равнодушных… В них застыло непостижимое выражение. Вернее, отсутствие всякого выражения…

Мирон ощутил внезапную тяжесть в руках, слабость в пояснице. Беспричинный страх. Это было за пределами его убогого мирка и даже пьяного бреда. Он понимал язык кулака, лома, кудрявого мата. Но голый ебарь ничего не говорил. И кулак у него был раза в два меньше, чем у Мирона. И все же конюх не сумел расколоть его кочан или хотя бы отрубить нагло вздыбившееся достоинство.

Змеиный взгляд незнакомца наводил на Мирона животную тоску. Вызывал желание шарахнуться прочь, в спасительную темноту…

Кобель уже не лаял, а хрипел, будто кто-то душил его цепью.

– Ты… чего? – тупо спросил Мирон, отступая на шаг. Поднятый топор заметно дрожал. У конюха пересохло в хлебальнике.

Глаза гадюки продолжали неотрывно смотреть на него. Хуже того – в узком черепе за ними скрывался непредсказуемый и безжалостный гадючий мозг…

До Мирона дошло, что его убьют. Через секунду, две или три – не важно. Убьют беззлобно. С полным безразличием. Без единой мысли. Без единого ЛИШНЕГО ощущения.

Конюх пробулькал что-то невнятное, бросил топор на землю и побежал. Он бежал не разбирая дороги, дважды падал и трижды натыкался на плетни. По необъяснимой причине он чувствовал себя счастливчиком. Этой ночью ему повезло: он видел костлявую и теперь точно знал, как та выглядит. Даже не разберешь, какого костлявая пола. Гадюка в мужском теле. Бледная тварь из сырой ямы, прячущаяся днем от солнца. Тварь, которая вполне могла «опустить» его, прежде чем убить. Ничего не скажешь – повезло!

11. СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ

Однако чуть позже он понял, что еще ничего не закончилось. Кто-то неотступно преследовал его. Порой Мирону казалось, что сзади доносятся зловещие звуки, похожие на шелест гигантских крыльев, но когда он в панике оглядывался, то не видел ничего, кроме непроницаемой темноты. Шелест отдалялся, затем снова приближался, будто обладатель крыльев играл с бегущим человечком. У Мирона и впрямь создалась иллюзия, что он может спастись, если найдет освещенное убежище с прочными стенами, – а зло, таившееся во мраке, отступит перед светом.

Он бежал по черной, как кротовая нора, улице и в отчаянии бросался на каждую калитку или дверь. Все они были крепко заперты; окна слепы; стук безответен; никто не ждал и не желал приютить ночного гостя. У конюха начали заплетаться ноги. Он дышал, как загнанная лошадь. Сил почти не осталось… А за спиной раздавался неописуемый звук, нежный хруст, будто из лопаток росли слишком тяжелые крылья, тянувшие куда-то вниз, в глубины страшного сна. Невидимая кошка продолжала играть с мышкой.

Когда Мирон уже решил, что это конец, к нему на несколько минут вернулось пьяное мужество. Он прислонился к стене, выставил перед собой огромные кулаки и приготовился врезать… Кому? Да кому угодно! Тому, кто под руку подвернется…

Он прижался затылком к холодной мраморной плите. Это немного освежило его мысли. Мирон узнал улицу, дом и вспомнил даже плиту, пересеченную трещиной по диагонали. Он частенько проходил мимо и равнодушно сплевывал, понимая, что это не то место, где наливают. На плите была выбита надпись «Городское отделение Союза писателей», но конюху сейчас было все равно. Он отмахивался от летающих призраков и медленно передвигался вдоль стены приставными шажками, пока не ввалился в неожиданно распахнувшуюся дверь.

Кто-то жалобно ойкнул. Оказалось, что конюх сшиб по инерции лысого хлюпика, дежурившего в прихожей. Хлюпик взвизгнул, упал на четвереньки и зашарил по полу в поисках окуляров. Ничего удивительного – окулярам в Ине цены не было, не говоря уже о контактных линзах.

Мирон поспешно захлопнул за собою дверь, запер ее на засов и облокотился на перила, чтобы отдышаться. Ему несказанно полегчало. Присутствие очкарика придавало интерьеру замызганной прихожей какой-то домашний и в высшей степени безопасный вид. Лестница была тускло освещена единственной свечкой.

Конюх осмелел и почувствовал себя хозяином положения. Интеллигент явно был ошарашен и напуган его вторжением. Это означало, что Мирон поймал хмырька на чем-то нехорошем. Оставалось лишь правильно воспользоваться ситуацией. Тут пахло возможностью поживиться.

– Эй! – обратился Мирон к жертве аборта. – Какого хрена ты тут делаешь?

Очкарик уже водрузил оправу на мозолистую переносицу и прицепил дужки к огромным ушам. Теперь он стал похож на очень умного кролика. И притом чем-то недовольного кролика. Мирону немедленно захотелось схватить его за хилую шейку и слегка придушить.

– Па-а-азвольте! – возмутился интеллигент противным писклявым голосом. – Что ВЫ тут…

– Заткни пасть! – скомандовал Мирон, после чего приблизил ухо к щели между дверью и косяком и прислушался. Слава богу, показалось! На улице стояла тишина. Конюх чуть не подумал: «гробовая», – и поежился. Воспоминание о кошмарном звуке и унижении, пережитом возле дома Марии, были еще совсем свежими. Возникала просто непреодолимая потребность в самоутверждении.

– Я тебя слушаю. – Мирон возобновил прерванную беседу и для большей доходчивости легонько ткнул очкарика в солнечное сплетение. Тот опять ойкнул и свернулся в замысловатую фигуру, как придавленный дождевой червяк. Мирон дал ему прийти в себя, затем встряхнул.

Лязгнув зубами, очкарик промямлил:

– Вышел покурить…

Мирон не оценил юмора. Это была неудачная шутка. Табаком тут и не пахло, бабой тоже, да и здоровья у интеллигента едва хватило бы на пару затяжек и одну предсмертную эрекцию. Все ясно – лопух стоял на шухере. Что ж, если они все здесь такие, эти «писатели»… Мирон придал мозгляку положение, отдаленно напоминавшее стойку «смирно», и стукнул головой об стену.

На этот раз очкарик беззвучно расстался с сознанием. Конюх положил его в темном углу и взобрался по лестнице на площадку, от которой начинался длинный широкий коридор, заставленный по обе стороны бронзовыми бюстами на массивных основаниях из серого камня. Судя по всему, бюсты копировали верхние (и лучшие) головные части высоколобых импотентов, перепачкавших при жизни горы писчей бумаги (и это в те времена, когда катастрофически не хватало даже туалетной!). Мирон питал к представителям этой породы стойкое отвращение и здоровое презрение – ко всем без исключения. Толку от них было меньше, чем от козлов. Козлы хотя бы делали козлят…

Конюха разобрало любопытство. В этом здании он очутился впервые. Отовсюду доносились какие-то шорохи и шепотки, но Мирон теперь не пугался – это шалили не привидения, а гораздо более плотные и вонючие существа.

Да, интересные дела тут творятся. Очаг культуры, мать ее! Происходят какие-то сборища – посреди ночи, за закрытыми ставнями и задернутыми шторами. Знает ли об этом Начальник? Мирон готов был поспорить на свой детородный орган в комплекте с подвесным хранилищем генофонда, что не знает. Вот и славненько! Это означало, что у конюха появился шанс отличиться. Повысить свой статус. Он вцепился в шанс зубами. Не убирать же всю жизнь лошадиное дерьмо!..

Он крался мимо бюстов к ближайшей двери и озирался по сторонам, стараясь не упустить ни малейшей детали. Он был увлечен своей новой ролью. Он хотел предоставить Начальнику исчерпывающую информацию.

Стены были увешаны табличками с бессмысленными, с точки зрения Мирона, заклинаниями типа «Знание – сила», «Красота спасет мир» или «Человек – это звучит гордо». Мирон скептически хмыкнул и нагнулся, пытаясь заглянуть в замочную скважину. Увидел он немного, но достаточно, чтобы сделать далеко идущие выводы.

В маленькой комнате собралось человек шесть. Судя по фрагментам верхней одежды, которые периодически возникали в поле зрения конюха, все эти люди были готовы сразу же разбежаться в случае опасности. Со своей неудобной позиции Мирон мог рассмотреть как следует только животы, руки и ягодицы. Остальное ему приходилось домысливать (почему-то он неизменно представлял себе лысых бородатых очкариков с женоподобными фигурами). Сквозь замочную скважину просачивался мерзкий запах. Это был запах напитка, который в Ине называли «кофэ». Разговаривали собравшиеся полушепотом, но Мирон отчетливо слышал слова каждого благодаря отличной акустике помещения.

Фамилии у некоторых «писателей» были странные: Кюхельбекер, Пестель, Оболенский, а одного даже называли Апостолом муравьев (или наоборот?). Немного позже Мирон догадался, что это подпольные клички.

Интелы трепались безостановочно и не очень внятно. Во всяком случае, простой парень Мирон понимал их с пятого на десятое. Обсуждалась какая-то «революционная ситуация». Кроме того, Пестель выражал озабоченность судьбой нацменьшинств и положением «деклассированных элементов». Кюхельбекер то и дело бросался цитатами из толстой книжки, проплывшей однажды мимо замочной скважины (от жадного внимания конюха не ускользнули золотистые буковки и цифирьки на корешке). Из всей болтовни Мирон запомнил лишь несколько слов – что-то о захвате вокзалов «в первую голову». Тут его осенило: он раскрыл заговор интеллигентов-импотентов!

Вот тебе и никчемные бумагомараки! Но как они собираются захватить вокзал? И чья голова – первая? Наверное, Начальника. Ого! Это уже тянуло на подрасстрельную статью. Мирон сильно сомневался, что хотя бы один из этих яйцеголовых трепачей может пойти дальше разговоров, составления планов, выдувания мыльных пузырей или незрелых игр в конспирацию. Он инстинктивно чуял: подавляющее большинство интелов – трусы, соглашатели, маменькины сынки или продажные индивидуалисты, которым всего дороже собственная шкура и которые всегда хотят остаться чистенькими, а потому дерьмо приходится разгребать кому-то другому (например, конюхам). Неясно, зачем им вообще понадобился вокзал, однако это уже было и не важно.

– Попались, чистоплюи! – злорадно прошептал Мирон в тишине коридора и направился к следующей двери – ковать железо, пока горячо.

При его комплекции двигаться бесшумно было не так-то просто. Доски пола ощутимо прогибались под стокилограммовой тушей. Он молился, чтоб они не заскрипели слишком громко. Сдуру даже какой-нибудь писатель мог пальнуть в него, а с перепугу – еще и попасть.

Путь длиной в шесть метров отнял у конюха пару минут, зато он увидел то, что запомнил на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, жить ему оставалось недолго.

* * *

На этот раз и замочная скважина, и комната оказались побольше. Вокруг старинного деревянного стола с кокетливо изогнутыми ножками сидели шесть баб, положив руки на доску, и чем-то торжественно занимались. Но уж точно не играли в карты и не пили «кофэ». Похоже, они крепко сцепились мизинцами.

Вначале Мирон грешным делом подумал, что это неизвестное ему сексуальное извращение. Физиономии у баб, сидевших лицом к двери, одержимо сияли – в точности как у девушек, приготовившихся потерять невинность (только вряд ли среди них была хоть одна девушка). Они выражали очевидное томление. Отличать возвышенную духовную жажду от вульгарной плотской потребности Мирона не научили.

Он даже присел на пол, чтобы получше все разглядеть. Ага… Вот они, писательские курочки! Сидят, скучают без своих петушков. А петушки, вместо того чтобы топтать курочек, озабочены реконструкцией курятника. Ну ничего, придет Начальник с топором – и наведет порядок. Петушков отправит в супчик, курочек – нести яички. Тем более что среди дамочек были довольно пухленькие и явно перезрелые. Сразу и не поймешь, красивые они или уродливые…

Он наблюдал за ними, иронически посмеивался про себя и облизывался, воображая, что было бы, если бы ему предоставился случай завалить их в конюшне. Ох они у него заверещали бы! Он им показал бы и корень зла, и цветочки жизни, и ягодки удовольствий!..

Мирон считал, что его желания вполне естественны. Одним подавай революцию, другим – проституцию. А кому-то – спиритические сеансы. Главное, вовремя стравить давление, чтобы котелок не взорвался и крышу не снесло. Таким образом, конюх был интуитивным фрейдистом, хотя и не подозревал об этом…

В отличие от господ писателей бабенки разговаривали мало, да и то на каком-то лающем языке. У этих была своя конспирация. Мирон застал их в редкий момент душевного единения. Одна как раз вопрошала о чем-то гнусавым голосом. А спустя несколько томительных секунд конюх заметил, что стол вертится!

Мирон испуганно икнул. Его голубые глаза, и так сидевшие навыкате, чуть не выкатились дальше пределов, установленных природой, и не выпали на пол. Стол совершил несколько оборотов вокруг вертикальной оси. Вслед за тем раздались глухие отрывистые звуки, будто скелет, замурованный в стене сотню лет назад, вдруг решил перекусить и застучал челюстями…

Эти звуки вернули Мирона туда, откуда он недавно воспарил в мечтах, – в ночь нескончаемого кошмара и мистического преследования.

– Мать моя женщина! – прохрипел он, когда ножки стола оторвались от пола. Стол начал раскачиваться, словно был подвешен на невидимых нитях. Не похоже, что в этом участвовали чьи-то ляжки. Бабам полагалось визжать и обмирать, но ничего подобного не происходило. Они сидели, неподвижные и бледные, как напудренные куклы…

Тем временем амплитуда колебаний стола стала угрожающей. Слабые руки были уже не в состоянии воспрепятствовать этому движению. Даже Мирон, торчавший за дверью, почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Омерзительные мурашки совершили пробежку по его широкой спине. Однако заторможенные дурочки только таращили глаза и продолжали цепляться друг за дружку.

Конюха передернуло, будто он прикоснулся к чему-то, гнившему в сырой могиле. Знакомое ощущение – правда, на этот раз не было пустого невыносимого взгляда, а было ПРИСУТСТВИЕ немыслимой силы, которая пронизывала все вокруг, искажая материю и пространство. Предметы становились «мягкими», оплывали и теряли привычные очертания. У них вырастали конечности и щупальца. Шестипалая люстра ползла, пересекая потолок. В углах комнаты плясали «близнецы» – раздутые и багровые, будто раскалившиеся на сковородке. Из пепельницы высунулся палец с раздвоенным ногтем и двумя лишними суставами и погрозил кому-то. Портреты рыдали кровавыми слезами. Клюв, торчавший из горлышка кувшина, склевывал дохлых мух. На шторах высыпала сверкающая роса. Подсвечники неуклюже ковыляли по каминной полке, отталкиваясь когтистыми лапками. Доски пола с треском выгибались, будто кто-то пытался проникнуть в комнату снизу. Стены превращались в потоки черной дымящейся смолы, а смола выливалась в жуткие формы. Зловещие тени из другого мира упали на тускло освещенный пятачок, где дрожавшие от ужаса бабенки оставались прикованными к своим стульям неразрывными цепями глупости…

Пугающая трансформация заняла каких-нибудь пять-шесть секунд. Мирону они показались минутами. Стол развернуло так, что бедный конюх увидел текучий узор на поверхности дерева – непрерывно меняющийся и завораживающий. Потом, в какое-то нехорошее мгновение, разрозненные элементы потусторонней мозаики вдруг сложились в единое целое, и Мирон обмочился.

Он украдкой заглянул на адскую кухню кошмаров. Это его изрядно потрясло. Не будь он таким тупицей, это его убило бы…

Принятая предварительно доза пива наконец дала о себе знать. Мочевой пузырь конюха вмещал литра два. Но еще раньше, чем штаны успели пропитаться теплой жидкостью, стол взмыл под самый потолок. Он летел, издавая пронзительный свист и вращаясь так быстро, что ножки слились в размытое кольцо. «Люстра» попыталась схватить его, и стол совершил резкий маневр, а затем устремился вниз, чтобы срезать, пикируя, первую голову…

Вот этого конюх уже не видел. Он пятился от двери, забыв об осторожности и мечтая только выбраться отсюда живым. Ему казалось, что к паху привешен капкан с мягкими захватами, который понемногу выдавливает из него оставшуюся воду. Это было не очень больно, но опять-таки чрезвычайно унизительно для мужского достоинства.

Мирон не сдержался и заскулил, облегчая израненную душу. Странно, что его скулежа до сих пор никто не услышал. Во всяком случае, ни одного живого писателя в коридоре не было. Исключительно бюсты. Мирон бросился к лестнице, однако был вынужден остановиться, сделав всего лишь три шага. В очередной раз он почувствовал себя жестоко обманутым.

Чертов коридор – в нем было все дело! Дурацкая игра, но чья?! Это был уже не ТОТ коридор. Или НЕ СОВСЕМ ТОТ коридор. Кое-что изменилось. Вначале – самую малость. Затем изменения стали очевидными.

Бюсты, прежде стоявшие вдоль стен, теперь отодвигались от них, и проход быстро сужался. Раздавался непрерывный шорох, будто сотни мышей одновременно скребли когтями по дереву. Конюх отдал бы что угодно, лишь бы избежать встречи с бронзовыми истуканами на пути к лестнице, но с другой стороны коридор оканчивался тупиком, в котором не было даже окна. У Мирона не оставалось выбора. Ближайший болван выкатывался ему наперерез на своей тяжелой каменной подставке…

Конюх сорвался с места и побежал, продемонстрировав завидную стартовую скорость. Несмотря на шок и полное отсутствие мыслей, его восприятие жадно впитывало все детали происходящего, как свежая промокашка впитывает разлитые чернила. Он заметил, например, что надвигающаяся бронзовая рожа стала подвижной. Она ЖЕВАЛА. Между губами поблескивали металлические зубы. Бельма, затянутые зеленой патиной, поворачивались с тихим скрежетом, как шестеренки старых часов…

Мирон увернулся от первого монстра; едва не врезавшись головой в стену, обогнул второго и чудом избежал столкновения с двумя следующими. Окажись он между ними – и наверняка превратился бы в отбивную. Подставки с грохотом врезались друг в друга, посыпалась каменная крошка, а бюсты повалились на пол, проломив доски.

Бронзовые глотки издавали долгий разочарованный вой на одной ноте. Мирона этот сверхнизкий звук сводил с ума. Металлические зубы энергично стучали, как молоточки по наковальне. Конюх метался в полутьме и пытался пробиться к выходу, лавируя между бронзовыми уродами. Один из них, с литыми завитушками бакенбардов, многокилограммовой шевелюрой и сильно выдвинутыми вперед челюстями, укусил Мирона за плечо. Тот рванулся, оставив в зубах у чучела кусок своего мяса и клок рубашки.

Брызнула первая кровь. Боль обожгла, как электрический разряд. От нее потемнело в глазах и судорожно сократились мышцы…

Мирона спасло то, что он не рассуждал и не молился, а двигался. Игра называлась «Ну-ка, догони!». Если это и было наваждением, то оно не рассеялось, даже достигнув пика насыщенности.

* * *

…И вдруг коридор пыток закончился.

Резкий колеблющийся свет… Струя холодного воздуха… Ступеньки вместо жалобно визжащих досок…

В довершение всего конюх чуть было не сломал обе ноги. Он скатился по лестнице и промчался мимо очкарика, который уже пришел в себя и очумело вертел ушибленной головой. Вой, доносившийся сверху, не способствовал быстрому восстановлению интеллектуальной активности.

Мирон не помнил, как сбил с двери стальной засов. Снаружи конюха поджидала не менее враждебная тьма, но по крайней мере ему не угрожал ВИДИМЫЙ враг. И кто скажет, что было страшнее? Он не успел оценить, взвесить и сравнить глубину леденящего ужаса покинутости, испытанного им ДО и ПОСЛЕ того, как его занесло в проклятый дом.