Маленькая черная ложь

Они прячутся.

Мне это не нравится, но прятки были их любимой игрой еще при жизни, и они до сих пор играют со мной. Я снова обыскиваю дом, на этот раз более тщательно, и грозовая туча в моей голове сгущается. Открываю дверцы гардероба, отдергиваю занавеску в душе, заглядываю под кровать в спальне для гостей. Честно говоря, эта игра меня всегда нервировала, даже когда я знала, что в конечном счете найду два теплых, сильных тела.

Возвращаюсь вниз. Они могут быть только снаружи. Открываю заднюю дверь, и в дом врывается ветер, словно он, притаившись, ждал этой возможности.

На улице их тоже нет. Я чувствую, как они ускользают. Свист ветра перекрывают два звука, исполненные невыразимого горя. Один издает Куини, другой – я.

– Нэд! Кит!

Их нет. Несколькими минутами ранее я нисколько не сомневалась в присутствии мальчиков, но теперь точно знаю: их нет.

Тьма почти полностью заполонила мою голову. Я снова наверху, в маленьком продолжении своей спальни, которое исполняет роль кабинета. Опускаюсь на колени перед письменным столом, нащупываю выдвижной ящик, который всегда держу запертым. Нахожу то, что искала. Я слежу за тем, чтобы он не затупился.

Внизу Куини начинает выть.

* * *

Через некоторое время туман в голове рассеивается. Я с трудом поднимаюсь с ковра и тащусь к офисному стулу. Левая ладонь кровоточит. Наконечник гарпуна возвращается на свое место в ящике стола. У моих ног валяется многократно проткнутая и искромсанная фотография Рейчел.

Наклонившись, я поднимаю обрывки и бросаю в корзину для мусора. У меня есть другие копии снимка – для следующего раза.

Я так измучена, что не могу думать. Нужно принять душ и поспать, но что-то удерживает меня здесь. Поддерживая порезанную ладонь, оглядываю окружающее меня пространство. С тех времен, когда мальчики были живы и здесь жил Бен, остальной дом почти не изменился, но этот маленький кабинет превратился в убежище, где можно дать волю своим чувствам.

На стенах висят фотографии Нэда и Кита. Одни в рамках, другие просто прилеплены к краске с помощью липкого синтетического каучука «Блю Тэк». Они перемежаются со школьными рисунками, похвальными грамотами и даже несколькими детскими вещами, образуя что-то вроде мемориала.

«Господи, Кэтрин, – сказал Бен, когда зашел взять какие-то свои вещи с чердака, – это не кабинет, а святилище!»

Стена за моей спиной отличается от остальных. На ней висят фотографии двух других маленьких детей. Двух мальчиков, темноволосых и черноглазых, исчезновение которых было внезапным и загадочным. Первый, пятилетний Фред Харпер, пропал во время школьного спортивного праздника на Западном Фолкленде чуть больше двух лет назад, когда мое горе еще было острым и кровоточило, словно свежая рана.

Разумеется, я слышала сообщение о пропаже. По радио целыми днями говорили только об этом, а Бен, который входил в состав бригады «Скорой помощи», участвовал в поисках. Когда я увидела статью в «Пингвин ньюс», с большой фотографией пропавшего, мое сердце замерло. Фред был так похож на Кита. Я вырезала статью, сама не зная зачем, спрятала ее, но потом прикрепила к стене вместе с другими материалами, появлявшимися в газете в течение следующих недель.

Может быть, я пыталась проверить, осталось ли во мне что-то человеческое. Если Фреда найдут и я обрадуюсь, это будет признаком, что у меня еще есть надежда. А потом, примерно полтора года назад, на островах пропал еще один маленький мальчик. Семилетнего Джимми Брауна последний раз видели у Сёрф-Бэй, где живет Рейчел. Я довольно хорошо знала семью Браун. Мы дружили с Джеммой, матерью Джимми, младшая сестра которого училась в одном классе с Китом. Бен был знаком с отцом мальчика, лаборантом в больнице.

Когда Джимми пропал и весь город искал его, а родители все глубже погружались в пучину отчаяния, несколько человек говорили, что для меня, по крайней мере, сразу наступила ясность. Я знаю, что случилось с сыновьями, и имела возможность должным образом похоронить и оплакать их – привилегия, которой лишены семьи пропавших.

«Да, благодарю вас, – сказала я одной из таких женщин. – Я понимаю, как мне повезло».

С тех пор она со мной не разговаривает.

Ниже фотографий Фреда и Джимми к стене прикреплена еще одна вырезка. Она не связана с мальчиками, но заставила меня задуматься. Через пару месяцев после исчезновения Джимми, когда поиски еще продолжались, хотя и не такие интенсивные и уже без реальной надежды, главный редактор «Пингвин ньюс» написал о том, как пропажа детей отражается на обществе, особенно маленьком. Он говорил о коллективном чувстве вины, об убеждении, что дети – это общая ответственность и что вред, причиненный одному ребенку, касается каждого.

Статья не имела отношения к моим сыновьям, но все равно стала своего рода утешением. Заставила понять, что смерть мальчиков повлияла не только на нас с Беном и наших близких. Что нашу боль в некоторой, хотя и небольшой, степени разделяют другие люди.

Автор – отец Рейчел, кто бы мог подумать, – рассуждал о том, как в разных культурах относятся к пропаже детей. Он писал, как быстро такие истории становятся частью местного фольклора, появляясь сначала как призраки, а позже как персонажи легенд и сказаний. Именно пропавшие дети, утверждал он, стоят за всеми сказками, в которых малышей крадут феи или пожирают тролли и ведьмы. Мы боремся со стыдом, приписывая причину внешним обстоятельствам. Обвиняя сверхъестественные силы.

Он раскопал старые легенды о детях, попавших в беду здесь, на островах, и связал их с реальными случаями необъяснимых смертей и исчезновений. Через пятьдесят лет, утверждал он, Джимми и Фред попадут в мифологию Фолклендских островов.

Нэд, Кит, Фред и Джимми. Моя маленькая коллекция мертвых мальчиков. Будет ли теперь пятый и станет ли наша коллективная вина еще сильнее?

Я склоняюсь над столом и включаю радио. Сегодня передачи местной радиостанции продолжаются позже обычного. Я узнаю, что пропавшего ребенка зовут Арчи Уэст. Ему три года и два месяца. Чуть больше, чем младшему сыну Рейчел.

Нет, не думай о Рейчел, не сейчас…

– Еще раз напоминаю, – говорит ведущий передачи Билл Криль по прозвищу «Билл из рыбной лавки». – У Арчи светлые курчавые волосы, карие глаза и плотное телосложение. Последний раз его видели в футбольной форме «Арсенала» – красная футболка с белыми рукавами, белые шорты и красные носки. Если вам кажется, что вы что-то видели, немедленно свяжитесь с полицией. Это радиостанция Фолклендских островов, и в ближайшие два часа с вами будет Билл Криль. Сейчас один час и сорок три минуты утра, и я хочу вам напомнить, что завтра утром – а если точнее, то уже сегодня – к нам придет Рэй Грин из Астрономического общества. Он расскажет о солнечном затмении, ожидаемом в четверг: где лучше наблюдать, как уберечь глаза и насколько темно будет на островах.

Я выключаю свет, подхожу к окну и смотрю на запад. В четверг солнечное затмение почти полностью совпадет с началом реализации моего плана. Так далеко на юге мы увидим только маленькую часть, но все равно наш крошечный уголок мира погрузится во тьму между тремя и четырьмя часами дня.

И не только в буквальном смысле.

– Со мной в студии Салли Хоскинс, – говорит Билл, – подруга семьи, которая рассказывала нам о том, какой Арчи непоседливый и любознательный ребенок. Правильно, Салли?

Разумеется, я и не надеялась увидеть поисковый отряд. До них почти двадцать миль, и нас разделяют горы.

– Да, Билл, совершенно верно. Арчи – милый мальчик. Веселый, проказливый. Он любит играть в прятки.

Огней в районе гавани стало меньше. Должно быть, Скай убедила пассажиров круизного лайнера вернуться на борт.

– Именно поэтому родители не сразу подняли тревогу?

– Совершенно верно. Мы подумали, что малыш прячется. Он мог часами играть в эту игру.

Я с трудом различаю гору Тамблдаун. Район поисков находится прямо за ней.

– Мы искали больше двух часов, прежде чем позвонить в полицию. – Голос Салли дрожит. – Родители Арчи попросили меня поблагодарить всех, кто нас поддержал. Здесь потрясающие люди – участвовали в поисках, проверяли свои дома… Я хочу сказать всем: не останавливайтесь. И если вы знаете, где он, пожалуйста, поступите правильно. Пожалуйста, позвольте ему вернуться к родителям.

– Салли, вы не расскажете нам что-нибудь еще об Арчи? – поспешно вмешивается Билл. – Мы знаем, что он любит играть в прятки. А что еще он любит?

– О, знаете, он страстный поклонник «Арсенала». Как и вся семья. У него сейчас такой период, когда он не соглашается надевать ничего, кроме футбольной формы «Арсенала», и бедной мамочке приходится стирать ее по вечерам, чтобы он снова мог надеть ее утром. Он знает все клубные песни, хотя некоторые не слишком подходят для трехлетнего ребенка. Но что поделать…

Я вполуха слушаю, как Салли рассказывает о любви Арчи к поп-музыке. Похоже, он не в состоянии усидеть на месте, когда по радио звучит «Here Comes the Hotstepper»[9]. И не пропускает ни одной серии «Могучих рейнджеров»[10].

– Если Арчи у вас, прошу, не причиняйте ему вреда и не пугайте его, – снова говорит Салли. – Если кто-то забрал Арчи, знайте – все мы хотим его вернуть. Пожалуйста, скажите, где его найти. Пожалуйста, не причиняйте ему вреда.

– Да, да. Спасибо, Салли. Но я должен напомнить слушателям, что полиция исходит из предположения, что Арчи просто ушел слишком далеко от родителей и потерялся. Именно на этом нам нужно сосредоточиться. Маленький мальчик потерялся, и мы должны его найти. Итак, это Билл Криль, и вы слушаете радиостанцию Фолклендских островов.

– Господи, да что вы за люди?! – Салли перекрикивает первые такты следующей песни. – Сколько еще детей должно пропасть, прежде чем вы…

Голос Салли обрывается – ей выключили микрофон. Музыка звучит громче: песня в стиле регги, любимая композиция Арчи. Я представляю, как Салли вежливо, но решительно выпроваживают из задней комнаты редакции местной газеты, откуда ведется передача. Разные культуры, напоминаю я себе. Когда в Англии пропадает ребенок, все сразу впадают в панику, думая о педофилии. Здесь мы надеемся, что малыш не забрел в колонию морских львов.

Три пропавших ребенка за три года. Слишком много, чтобы сваливать вину на морских львов.

Я слышу тихий вздох – Куини решила, что уже можно вернуться. Она прыгает на кровать и забирается в выемку между подушками. Я выключаю радио и включаю компьютер. Дождавшись, пока он загрузится, заполняю рабочий журнал за сегодняшний вечер и щелкаю мышкой по единственному документу, защищенному паролем.

До смерти мальчиков я никогда не вела дневник. Не было потребности, да и времени тоже – муж, двое маленьких детей и работа. Тогда моя жизнь была такой насыщенной, что мне в голову даже не приходила мысль о необходимости ее документировать. Но теперь, когда душа пуста, а жизнь бессмысленна, у меня появилась потребность регулярно записывать все свои действия, мысли и эмоции, словно для того, чтобы напомнить себе, что я все еще существую.

Я начала печатать. Я всегда подробно излагаю случившееся за день. Это помогает описывать свои чувства. Очень похоже на психотерапию – ежедневный выпуск отчаяния и ярости. Если честно, то в основном ярости, причем неизменно направленной на женщину, чья искромсанная фотография лежит у моих ног. На женщину, которая когда-то была моей лучшей подругой.

* * *

Когда мы познакомились с Рейчел, мне исполнилось восемь, а она была на несколько месяцев младше. Я шла по тропинке среди густо поросших травой кочек, такой узкой, что по ней мог протиснуться только ребенок. И вдруг увидела чей-то украшенный рисунком из бабочек зад, обращенный к небу. Вероятно, Рейчел услышала меня, хотя я старалась двигаться очень тихо, потому что она, не поворачиваясь, вскинула вверх грязную руку с обкусанными ногтями. Жест был исполнен такого величия, что я инстинктивно выпрямилась и развернула плечи:

– Что ты делаешь?

Она отползла назад, и я увидела маленькое круглое лицо с огромными синими глазами, молочно-белую, усыпанную веснушками кожу и очень длинные волосы, чуть более темные, чтобы их можно было назвать белокурыми. Брови девочки были приподняты посередине, словно она все время удивлялась, а оттопыренные уши торчали, как у эльфа.

– Драконьи яйца, – свистящим шепотом произнесла она. – Молчи, больше ни слова.

Удивившись, я опустилась на песок и подползла к ней. Она смотрела на два кремово-желтых предмета в форме идеального овала длиной около четырех дюймов. Гнездо папуанского пингвина.

– Они принадлежат Озмаян. – Похоже, она твердо решила изъясняться хриплым шепотом, несмотря на то что в радиусе полумили никого, кроме нас, не было. – Это могучая драконесса. Она родилась тогда, когда разбилось тысячное сердце, а это значит, очень давно, но память драконов не такая, как у нас.

В восемь лет я уже знала, что папуанские пингвины часто гнездятся среди кочек и что мать не покидает гнездо надолго. И понимала, что мы, наверное, мешаем ей вернуться. Нужно было предложить девочке уйти, но – признаюсь – мне было любопытно послушать о драконах.

– Правда? – Я заговорила таким же хриплым, заговорщическим тоном.

Она подползла ближе и прижалась ко мне всем телом. Это движение было совершенно естественным, как у маленького ребенка.

– Да. Драконы знают всё, что было раньше, что происходит теперь и что случится в будущем.

Да, над этим стоило подумать.

– Наверное, нам нужно уходить. Она может вернуться в любую минуту.

– О, она не вернется. Яйца останутся здесь, пока не родятся и не умрут три луны. Потом черные орлы с сапфировыми глазами унесут их и будут охранять, пока не придет время их высиживать. Этот момент может наступить завтра. Или в следующем тысячелетии.

В том возрасте я уже знала почти сорок видов птиц, гнездившихся на Фолклендских островах, но о черных орлах с сапфировыми глазами слышала впервые. Тем временем поднимался ветер, принося с собой привкус соли, и я стала беспокоиться о самке пингвина. Если ее сильно напугать, она может уйти и оставить гнездо.

– Следующее полнолуние через пять дней. – Я всегда следила за поведением луны, даже в детстве. – До этого времени они не прилетят. Если хочешь, я могу вернуться и проверить.

Она села на корточки и с уважением посмотрела на меня. И я вдруг остро позавидовала этим сияющим синим глазам. Это нечестно, когда у одного человека (у меня) глаза тусклые, как грозовые тучи, а у другого (у Рейчел) – ярко-синие, как океан солнечным утром.

– Мы придем сюда вместе, – объявила она. – Теперь мы лучшие подруги.

Я не представляла, как это будет, и даже не знала, что она здесь делает – остров, на котором мы с ней были, принадлежал моим дяде и тете, – но не возражала против того, чтобы иметь лучшую подругу.

– Ладно.

– Это твой дом? – Она вскочила на ноги и теперь указывала на зеленую крышу дома тети Джейни. Я кивнула. В сущности, так оно и было. Я жила здесь летом, пока родители работали.

– У тебя есть мороженое?

Я снова кивнула. Перед моим приездом тетя Джейни всегда делает запасы.

– Тогда пойдем. – Рейчел схватила меня за руку, и мы побежали – она удивительно быстро бегала – по траве, пересекли загон и оказались во дворе дома.

И всё. С этого дня мы стали лучшими подругами, и такой сильной и страстной потребности в другом человеке, как у нас, я, пожалуй, больше никогда в жизни не испытывала. Мы отличались друг от друга буквально во всем. Она видела мир внутри мира, от которого тянулись бесчисленные нити возможностей, яркие, как радуга. Я видела яйца пингвинов. И все же мы были ближе, чем сестры, потому что сознательно выбрали эту связь между нами; ближе, чем любовники, потому что любовники приходят и уходят, а то, что было у нас, – навсегда. Она была моей второй половинкой. Солнце на скалах рядом с укромным тенистым уголком под деревом. Мажорные ноты в минорных аккордах. В ней было все, что отсутствовало во мне, все те качества, которые я так хотела иметь, разве что в ней они были гораздо лучше, и я это знала. Мы с ней были неразлучны, какое бы расстояние нас ни разделяло. Нас связывало прошлое, настоящее и будущее.

До того дня, когда она убила моих сыновей.

* * *

Уже почти четыре утра. Все это время я писала, думала, просто сидела. Долго. Выключаю компьютер и иду к кровати, где лежит Куини, но тут снаружи доносится какой-то шум.

На этот раз я не могу его игнорировать, не могу сделать вид, что это ветер.

Непонятно, как давно я его слышу. Возможно, уже несколько лет, а возможно, лишь последнюю пару месяцев. Но, так или иначе, уже несколько раз поздним вечером, когда ветер дул в определенном направлении, я слышала какой-то звук, заставлявший думать, что рядом с домом кто-то есть. Мое ухо улавливало движение, не похожее на явления природы, и шарканье, которое могло быть звуком шагов. Несколько раз Куини начинала волноваться и рвалась наружу, но, если я открывала дверь, в нерешительности застывала на пороге. В начале года, когда вечера были темнее, мне иногда – перед тем как задернуть шторы – казалось, что на меня кто-то смотрит из темноты.

На островах не запирают двери, но в какой-то момент я нарушила давнюю традицию, и теперь была этому рада, потому что звук, который доносится снаружи, не оставляет никаких сомнений. Там кто-то есть. Я выхожу из спальни. Куини не просыпается. В моей жизни у нее много ролей, но «сторожевая собака» явно не входит в их число.

Спускаюсь вниз и, не включая света, подхожу к окну.

Территория вокруг моего дома необычна даже по меркам Фолклендских островов. Это памятник, или, если хотите, музей на открытом воздухе, посвященный китобойному промыслу. Гордостью экспозиции, вне всякого сомнения, является череп голубого кита. Почти трехметровый, с раскрытыми челюстями, словно застывшими в момент поглощения пищи, он установлен на лужайке перед домом. Рядом с ним расположился скелет косатки почти в идеальном состоянии. Чуть дальше, у забора, – позвоночник кашалота, пойманного у побережья Южной Георгии. Между ним и домом – косяк дельфиньих скелетов. Бо́льшую часть коллекции собрал мой дед. Оружие тоже принадлежало ему: гарпуны и тросы, массивная гарпунная пушка. Но главную идею музея заложил отец. Он собрал все это вместе, но не для того, чтобы прославить китобойный промысел, а чтобы осудить его. Надпись под гарпунной пушкой гласит: «С 1886 по 1902 г. из этой пушки убили более 20 000 китов». Отец стыдился ущерба, который его предки нанесли морям. И всю свою жизнь пытался его возместить.

Несколько секунд назад я услышала звонкий лязг, словно на землю упало несколько кусков металла. Это коллекция наконечников гарпунов рядом с изгородью из можжевельника.

Скелет косатки заслоняет чью-то тень. Подойдя к двери, я вижу большую темную фигуру. Узнаю ее очертания, и у меня замедляется пульс. Сердце снова начинает биться быстрее, но уже совсем по другой причине. Я смотрю, как мужчина в моем саду ставит на место наконечники, затем отпираю и распахиваю дверь.

– Не поздновато выпрашивать сладости? – Слова слетают с губ раньше, чем я успеваю обдумать их уместность.

Каллум Мюррей ставит последний наконечник на место и поворачивается ко мне:

– Увидел, что у тебя свет горит… Мне показалось, что в саду кто-то есть. Хотел убедиться, что ты в порядке.

Я не отвечаю. Какой смысл? В порядке я уже никогда не буду. Потом до нас доносится лошадиное ржание. Чего, конечно, быть не может, потому что здесь никто не держит лошадей.

– Похоже, кто-то крадет твою лошадь. – Надеюсь, что это шутка. Никогда не видела Каллума верхом. Даже сомневаюсь, что на островах найдется достаточно крупная лошадь, чтобы выдержать его вес.

– Я пришел пешком. – Он подходит к изгороди и смотрит на дорогу. Вероятно, лошади не видно, потому что Каллум быстро теряет к ней интерес и возвращается к дому. – Ты в порядке?

Каллум Мюррей не местный. Он шотландец, воевал за острова в звании второго лейтенанта парашютного полка. Уволившись из армии вскоре после победы англичан, купил домик в двух милях от Стэнли. На вопрос, поселился ли он тут навсегда, неизменно отвечал, что еще не принял окончательного решения.

– Нашли ребенка? – спрашиваю я. Скорее по обязанности, чем потому, что мне действительно интересно.

В его глазах отражается свет из окна наверху. Днем эти глаза выглядят необычно – результат генетической особенности под названием «гетерохромия радужной оболочки» – правый синий, а левый зеленый. Но при лунном свете это всего лишь слабые блики света.

– Через четыре часа мы возобновляем поиски.

Ветер доносит до нас далекий звук. Приближается вертолет.

– Скорее всего, с ним всё в порядке. – Я пытаюсь делать вид, что мне не все равно. – Бродил, пока не устал, а потом прилег где-нибудь и заснул. Утром вы его найдете.

– Хотелось бы надеяться, черт возьми… Страсти начинают накаляться. Это главная причина, почему мы снова выходим – чтобы успокоить людей.

Зачем он это делает? Почему стоит здесь глубокой ночью и делает вид, что мне хоть немного интересно все, что происходит вокруг? Мне нужно вернуться в дом и закрыть дверь. Запереть.

– Скай что-то говорила о проблемах с пассажирами круизного судна.

Взгляд Каллума на мгновение перемещается на небо, затем снова возвращается ко мне.

– Это еще мелочи. Вечером сюда прилетели родители Фреда Харпера. Устроили Стопфорду настоящий скандал, обвиняя в том, что два года назад мы слишком рано сдались.

– Ничего не поделаешь. Фермеры постоянно теряют овец. Животные застревают в торфе и тонут. Или срываются со скал, и их смывает прилив. Лошади и телята падают в реки. Если они достаточно маленькие, их уносит течение. Время от времени гибнут люди. Ужасно жаль, но ничего не поделаешь. Это не национальный парк. – Я не хотела, чтобы мой тон звучал покровительственно, однако с Каллумом это непросто.

Вертолет «Си кинг» завис прямо над нами, как стрекоза над прудом. Сухой торфяной запах холмов словно прилип к куртке Каллума. Я вспоминаю – как и всякий раз, когда он рядом, – о его росте.

– Та штука прямо над нами тоже участвует в поисках? Потому что, если с нее что-нибудь свалится, нам небезопасно здесь стоять.

Стоять так близко к Каллуму вообще небезопасно.

– Они ждали, пока мы прервем поиски. Давай не будем ему мешать.

Убедившись, что мы – не трехлетний мальчик, «Си кинг» летит дальше. Мы с Каллумом снова одни.

– Мне нужно немного поспать. – Я поворачиваюсь, вхожу в дом и запираю дверь. И только оставшись одна, прислоняюсь к ближайшей стене и позволяю себе расслабиться. Ушел ли он? Зачем приходил?

Наверху Куини продолжает храпеть. Я выключаю свет и подкрадываюсь к окну. Каллум отворачивается, как будто ждал, пока у меня погаснет свет. Затем пересекает сад и перешагивает через низкий штакетник.

Отсюда до его дома четыре мили, если идти обычной дорогой. Но, судя по всему, Каллум выбрал другой путь.

Примерно год назад я засиделась допоздна и случайно увидела, что он идет мимо. И, повинуясь импульсу, который мне не хочется объяснять, последовала за ним. Увидела, как он свернул с дороги, подошел к высокому забору из колючей проволоки, отвел в сторону три витка и проскользнул внутрь, на минное поле.

Минное поле?

На островах есть несколько минных полей, в основном на побережье – их оставила аргентинская армия во время вторжения. По самым скромным оценкам, в торфе и песке спрятано около тринадцати тысяч готовых взорваться зарядов. Нам говорят, что когда-нибудь мины обезвредят. А пока, с учетом того, что минные поля занимают лишь 16 процентов неиспользованных земель, их просто огородили.

Я подождала, пока Каллум исчезнет во тьме, а затем подошла к ограждению. Три витка колючей проволоки, которые он отодвинул, были разрезаны. Каллум согнул маленькие крючки, чтобы возвращать их на место. Он проделал собственный тайный проход на поле, которое и через десять лет после конфликта изобиловало смертельно опасными ловушками. Каждый шаг по этому полю мог стать последним.

Теперь я смотрю из окна на пустую дорогу у дома и гадаю, идет ли он снова туда, на минное поле, чтобы выяснить, не собирается ли судьба положить всему этому конец прямо сейчас, этой ночью.

И понимаю, что у меня проблемы.

Забираюсь в кровать, которая кажется необычно большой и пустой, даже несмотря на то, что лучшее место на ней занимает собака. Для меня ночь – самое тяжелое время суток, когда не остается ничего, кроме как думать о том, что я потеряла. Сон всегда приходит не скоро.

Иногда, в состоянии между сном и явью, я чувствую, как мальчики забираются в постель и ложатся рядом. Когда это происходит, я лежу неподвижно, погружаясь в их присутствие, наслаждаясь прикосновениями их гладкой кожи, вдыхая запах их волос, чувствуя, как их маленькие руки обнимают меня. Наутро после таких снов я просыпаюсь в облаке неподдельного счастья, неожиданного и обескураживающего. Так не похожего на почти невыносимую тоску, которая приходит ему на смену.