Аферистъ

– Хорошая шутка. И шмотки как раз в стиль.

– Господа любят шутковать, а нам несподручно. Имеешь сомнения, так в Елкине церква. У попа спроси. Он службы служит да кажинный день в книгу пишет, кого крестил, кого венчал, кого отпел. Так точно знает все дни и праздники. Ему без того никак.

– Извини. В себя еще не пришел.

– Барвиха приведет. Вон и Николка бежит.

Мальчик принес штаны и рубаху. Очень старые, но бережно заштопанные и, очевидно, хранимые про запас. Ефим оставил его со стадом, а меня повел в Лыткино. Действительно, недалеко, около километра.

По дороге я прислушивался очень тщательно, но ни шума поездов, ни машин не слыхать. Самолетов тоже не видать, ни их следов.

Деревня из четырех домов, окружена забором без штакетника. Просто жерди и столбы.

На отшибе старый дом, крытый дранкой. Трубы не видно. У сильно покосившегося крыльца стоит женщина в белом платке, повязанном назад. Я представлял старуху-колдунью, а этой лет сорок. Крепкая, невысокая, но и не толстая. Взгляд острый, внимательный. Загорелое лицо.

– Здравствуйте, – приветствую я.

– Доброго здоровьичка. Тебя, что ль, поколотили?

– Меня, – не стал я отпираться, – ничего не помню и думаю туго. Даже себя не узнаю.

– Ничо, заходи.

В доме нет ни малейших следов краски или побелки. Даже наоборот, стены черные. Печь сложена из самодельного красного кирпича и камней. Обмазана глиной и тоже закопченная. Топится по-черному? Я такого и не видал никогда. Говорят, есть плюсы: насекомых и заразу легче победить, воздух сухой, тепло дольше держится. А минусы и так видно.

Меня уложили на лавку. Помяли живот, руки, ноги, ощупали голову.

– Ничо. Поживешь еще, – поставила диагноз Барвиха.

– Дедушка Ефим, а кто сейчас правитель?

– Божьей милостью, амператор Александр Павлович.

– А тебя самого как кличут? – Спросила Барвиха.

– Андрей, но это не точно.

Первым делом Барвиха меня напоила каким-то горьким отваром. И есть не велела. При этом каждые полчаса внимательно меня оглядывала. К вечеру успокоилась.

– Может, обойдется. Шишка знатная только. Память не вернулась?

– Не так, как хотелось бы.

– С речи не сбился. И остальное наладится.

На ужин была окрошка. Мелко рубленная сныть, щавель, толченая крапива, очень много зеленого лука. Причем, крапива самая питательная из них. Зелень заливается белым кислым квасом из хлеба. Ложка растительного масла. И то, как я понял, ради гостя. Все. Соли нет. Зато есть по куску хлеба. Теперь понятно выражение «Ты мой хлеб ешь». Это единственная реально питательная еда. И он вкусный. Очень. Как любой настоящий продукт, его хочется все больше. Барвиха объяснила, что печет без добавки лебеды. Так хоть и накладно, зато потом живот не пучит.

Едим втроем. Сначала помолились на закопченные образа в углу, потом устроились за столом. Ефим дал отмашку. По очереди из большой лохани таскаем деревянными ложками еду. Стараюсь приспособиться. Они серьезны и молчаливы. Я тоже. К концу трапезы начался разговор. Слушаю, вникаю. Николку кормят в другом доме. Пастухи питаются по избам. Каждый день в другой. И так по кругу у всех, кто коров своих сгоняет. Ефим остался с нами. Он родственник Барвихе по ее умершему мужу. Но все же Ефим повелел подпаску завернуть, что для него причитается, в тряпицу и отдельно схоронить. Сухой паек, так сказать.

После ужина вновь помолились. Меня определили спать на лавке вдоль стены.

– Простите, а звать как Вас? – спросил я знахарку.

– Домной крестили.

– Домна, а где здесь полиция? Меня как-то надо определять. На вашем хлебе сидеть стыдно.

– Пока болящий, не стыдно. Коли себя не помнишь, значит, как дитя малое. Не обеднеем на крапиву-то. Хочешь, так можешь Ефиму пойти в помощь, а хочешь – мне.

– Чем?

– По огороду, по дому. Дела найдутся. Ты к крестьянскому труду не привычен. Уж не обессудь, что сможешь, то и делай. Воды наносить, тоже польза.

– А полиция в городе. – Ефим забрал бороду в кулак, – они нас не касаются, мы -их. Так и живем. У нас даже в рекруты с дальних деревень не забривают. Не доезжают. А в усадьбе баре сами решают.

– Поэтому и разбойников развелось, что наказать некому, – хмурюсь я.

– Шалят, стервецы. А у нас брать нечего.

– Почему вся деревня преступники?

– Так там все родственники. Так уж повелось. Лет двести озоруют. Так у всех свое занятие. Кто чем промышляет. Одни деревни пиво ставят и брагу, другие огурцы растят, третьи ложки режут и игрушки всякие, – просветил меня Ефим.

– А что господа?

– У господ своя жизнь, у мира своя. Прикажут рекрута выделить, или деньгу дополнительную собрать, сделают. А в дела мирские они не суются. Оброк им идет, подушное, на барщину отряжают и ладно. А мирским хочь воруй, хочь детей продай, хочь так обойдись, а деньгу сыщи. Не все с таким согласны.

– Тетя Домна, вы меня лечить будете?

– Попробую маленько. Только не здесь. Завтра с огородом управимся и пойдем. Я в лесу живу. Если с Ефимом не останешься, конечно.

– Я лучше с Вами, мне как раз в тихом месте в себя прийти надо и обдумать много чего. Я ягоды собирать умею.

– Там без тебя есть кому, – сощурилась Домна, – девка со мной живет, племянница моя. Сиротой осталась. Ежеля спортишь, не прощу. Так и знай.

– Не испорчу. Если хотите, на чердаке спать буду, или на сеновале.

– Посмотрим. Ее еще забрать надо. Гостюет у кумы. Чует мое сердце, по-быстрей.

– Заберем, – киваю я.

– А вот тебе там делать нечего. Пока никто не видит – все хорошо. А из дворни кто приметит, сразу интерес появится. Ты парень видный, в рекруты самое дело. Заместо своего родственника каждый замену хочет.

– А так разве можно, как барана в стадо? В армию разве не отбирают?

– Если себя не помнишь, не просто можно, а лакомый кусок. От рекрутчины чтобы отбиться и тысячу отдают.

– Можно и за семьсот рублей сговориться, – вставил Ефим.

– Это много?

– Избу маленькую поставить в сто рублей обойдется. А в солдаты отбирать, дело не хитрое. Барину скидывают грамотку, сколько людей предоставить, а он уж миру велит. На сходе решают, от какого двора послать. На двадцать пять лет, считай навсегда. Да еще война с туркой или немцем. Убьют.

– И не бегут?

– Раз мир порешил, значит, как в жертву определил. Себе уже не принадлежит человек, государев теперича, раз забрили. У нас не бегут. А вот народу по лесам всякого скрывается.

– И я теперь буду?

– Недолго проплутаешь. Гадала я на тебя, чтоб знал. А то, думаешь, Ефим тебя со старого колодцу достал от безделья? Третий день там ходил.

– И был тот день – последний, – сказал Ефим, – не нашел бы, больше на ту луговину коров не погнал. Только ума не приложу, как тебя тати туда пихнули? Я следов так и не нашел.

– Так и пихнули, – зыркнула на него Домна, – ты меньше языком чеши. Не просто с тобой, паренек, да только всего не обскажешь.

– В лесу наговоримся. Идти далеко?

– Да поболее двадцати верст. Только завтра еще огород обиходим. Да Николку пошлем сказать, чтоб Аленка сюда приходила. Так что день еще погодим. Рассвет около трех часов. Но Ефим встал еще до свету. Николка уже у ворот. Ему вручили краюху хлеба и отправили за Аленкой. Ефим пошел по деревням собирать стадо. Их тут в прямой видимости я насчитал восемь. И дворов по три десятка. Спать и я не стал, раз все на ногах. Пока солнце не поднялось, прохладно. А главное, паутов нет, которые в поле днем жизни не дают.

Я ношу воду из небольшого пруда на огурцы. Знахарка разряжает свеклу. Но не долго продолжалась наша работа. Прибежал запыхавшийся Николка.

– Тетка Барвиха, – он пытается отдышаться, – беда там.

– Что? – Домна присела на завалинку и опустила руки.

– Аленку пороть будут. Говорят, насмерть уделают. Барин молодой, что неделю как приехал, к себе ее хотел определить. Да только с ней не сладилось. Очень осерчал. Прямо чертом скакал, говорят. Сказали, что Павлушке конюху вручил серебряный рублевик и велел засечь.

Домна встала, обвела невидящим взглядом все вокруг. И вдруг поклонилась в пояс.

– Не судите люди добрые. Пойду, сама с ней лягу. Глаза лиходеям выцарапаю, там и кончину приму. И ты, Андрейка, прости. Не думала, что так выйдет. Да видно, не судьба.

– Так, отставить, – решил я взять ситуацию под контроль, – Николай, еще раз и с подробностями. Я понял, что Алена не пошла на контакт с местным мажором. И он ее решил запороть.

– Он не майор. Есть у нас майор барин. В Авдеевке. Авдеев он и есть.

– Сколько до усадьбы?

– Версты три будет.

– Это около четырех километров. За час дойдем. Когда бить будут?

– Как всегда, после обеда. Как старый барин отобедать изволит, тотчас спит часа полтора. Потом кофий пьют. А после на конюшне кому назначено, при нем и дают.

– Зрелища, значит. Можешь деда подменить на время?

– Хоть на весь день. Меня коровы слушаются, я бойкий. Куда велю, туда и идут.

– Народу много при казни?

– Так вся дворня, почитай.

– Дуй к деду. Домна, есть оружие?

– Вилы только. И коса. Ты что удумал?

– Чего спрашиваешь. Уже поняла. Ты же на меня гадала не просто так. Ты для своей Алены гадала. Видно, в точку попала. Раз меня отыскали. Вилы не пригодятся. Нож есть?

Вот люди, которые меня спасли, накормили последним, обустроить пытаются. У них беда. Гори оно все синим пламенем. С возрастом понимаешь, что действовать надо сразу и по полной программе, потом не будет возможности переделывать. Плохо, что я еще в себя не пришел. Но лучшая борьба с шоком и переживаниями – рисковое мужское дело. Медвежье мясо. По ходу и разберусь, кто я, и что здесь делаю.

– Есть. И топор есть.

– Не. Нужен шест с мой рост. И кистень бы. Мне еще закрыться, чтоб лицо не видно было.

– Кистень у деда надо спрашивать. А почему только лицо закрывать?

– На внедрение пойдем, тетя Домна. Для этого нужен план этого самого внедрения и легенда.

– Ой, лихое дело задумал. Сгинешь со мной вместе. Сгубила я душеньку твою горемычную.

– Прекратить русские народные страдания! Сначала легенда. Нищим меня сможешь обрядить?

– Калекой? Смогу. Только они с двумя палками ходят и короткими. Это ежели спину скрутило, так сподручнее.

– Скрутило, мама не горюй. Хорошо, одна короткая будет, другая длинная.

– Значится, еще и поперек повело, – стала вникать Барвиха, – а лицо закроем. Скажешь, потому что болезнь страшная. Если кто увидит, дескать, и на него перейдет. Так сам дохтур в городе сказал и велел прикрываться.

– Вот, у тебя прямо талант, а то жалеешь о том, чего еще не было. Нож давай. И веревку.

Нож я наточил о камень, чистить его времени нет. Веревкой прикрутил к палке от ухвата накрепко. Сверху повязали на нож рогожу. Домна сунула туда пук сухой полыни.

– Скажешь, что трава нечистого отгоняет и тебе лечение творит.

– Это еще и с оттенком юродства получится. Теперь рисуй план.

– Чавой-то?

На утоптанной земле возле дома знахарка после объяснений довольно толково изобразила расположение конюшни, амбаров, усадьбы и обычное место экзекуции. Я наметил пути отходов и подходов. Все равно получалось не очень. Догонят однозначно.

Пока собирались, подоспел Ефим, да не пешком – на телеге с лошадью.

– Вот, у кума разжился.

– Заложит твой кум всю мафию.

– Не должен. Его самого в прошлый раз секли так, что на соломе отлеживался неделю. Злой он сильно на барев.

– Что про них знаешь? Особенно про младшего.

– Да что знать? Барин как барин. А младший от француза приехал недавно, учился там что ли. Велит себя Антуаном называть. Чудной весь. Одно слово, барин.

– Антуаном, говоришь?

– Ага. А сам Анатолий.

Читал я про одного революционера французской революции. Тоже Антуан был. Когда одна девушка ему посмела отказать, то он приказал ее казнить, а из ее кожи сшить жилет, который и носил, пока самого не казнили. Под него гаденыш делается? Революция сравнительно недавно была.

– Смотри, подъезжаешь за амбары, оставляешь подводу и уходишь.

– Ага. Скажу, что хочу просить у барина изволения на куль овса в долг на пропитание, – вникает он.

– Потом в случае чего, говоришь, что угнали лошадь и ты не причем. Понял? Больше там не показываешься, а вертишься на виду.

– А я? – смотрит на меня знахарка.

– Ты подходишь к телеге и ждешь. Но так, чтоб подозрения не вызывать. В любом случае, если рядом оказывается твоя сирота, уезжаешь во всю прыть, поняла? Если я задержался, то выберусь сам. Одному проще. Скажешь, как дойти, доберусь. Не впервой.

– Только еще лошадь отдать надо втихаря.

– Николка отдаст.

– Дед Ефим, если все получится, нам обратной дороги нет. Будешь резидентом и связным одновременно.

– Ежеля растолкуешь, кто это да что, может и буду.

– Слушаешь, кто что говорит, все запоминаешь и нам передаешь. Где заимка, знаешь?

– Знаю.

– Ты – наши глаза и уши здесь. И сильно сокрушайся, что лошадь подпортили. И телегу.

Через час мы двинулись в путь. Не доезжая версту, мы с Домной пошли самостоятельно разными путями. На мне длинная серая рубаха, скорее, рубище с прорехами. Под ней на веревке дедов нож, хорошо наточенный. Штаны те же. И босиком. Только ноги в грязи измазал, чтоб нежных пяток не видали. Через плечо сума на веревке. В левой руке короткая палка, в правой длинная с кулем на конце. Голова и лицо по глаза перевязано черным платом. И сверху шапка треух с торчащими клочьями. Я припадаю на левый бок и хыкаю.

Поспели мы вовремя. Толпа смотрит с сожалением на первого страдальца, тощего мужичка с торчащей бороденкой. Здоровый детина в синей рубахе с черной бородой и кудрявой головой не спеша вытягивает большой плетью по иссеченной спине. Часть народа опустила головы, родственники, наверное. Другая часть особняком стоит, подбоченясь и взирая нахально. Очевидно, дворня.

В кресле восседает солидный седой мужчина с бакенбардами и в коричневом халате с кистями. Рядом на стуле супруга со скучающим широким лицом. За креслом стоят человек пять: дети, молодые девушки и юноши. Среди них привлек взгляд молодой человек, тощий и длинный, нос с горбинкой, в наглухо застегнутом сюртуке, не смотря на жару. Волосы с пробором и вид бледный. Фрик выискался! Подошел ближе. Слышна многоголосая гроссирующая французская речь. Ни дать, ни взять картина Репина «Расправа с туземцами». Это что за окупация такая? Потом разберемся. За спинами ковыляю в сторону навеса.

–Эй, убогий, тебе чего? – окликает меня крепкий молодец в розовой рубахе и картузе.

– Велено у амбаров обождать, может подадут на пропитание, – хриплю я в ответ.

– А чё рожа закрыта?

– Болесть такая, благодетель ты мой, нельзя людям смотреть. Перейти на них может. Доктор так сказал в самом городе и прогнал. С тех пор туда ни ногой, только по селам и обретаюсь.

– Ишь, ты. Ну, жди. Только отойди подальше. Заворачиваю за угол. Нашел. Под навесом у стены привязана девушка. Руки закинуты к верху. Толстая веревка притягивает кисти к кольцу. Рубаха разорвана. Взгляд мой, уже собравшийся метнуться к грудям, остановился на лице и застыл.

Чистое и отрешенное выражение, как у мучеников. Ей, наверное, сказали, что ее ждет. Серые глаза затмили все. Только в них одних можно влюбиться. Тело сложено, как у Венеры. Гармонично, но никаких поджарых мышц и кубиков пресса. Невысокая. Соломенные волосы разметались почти до пояса. Детские губы чуть приоткрыты. Ражий молодец в серой рубахе и без шапки потискал упругую небольшую грудь: «Скоро не кому будет. Так что тебе милость напоследок оказываю. Завалить бы тебя чичас, да не велено». Она безучастно смотрела перед собой.

– Э, болезный, – раздалось сзади, – стой тут. На тебя господин Антуан придет глядеть.

«Редкая удача», как говорил Басов в роли волка. До фильма «Про Красную Шапочку» еще сто пятьдесят лет.

Что имеем? Один рядом с девушкой, один рядом со мной. И отпрыск-извращенец. Только бы никого не взял с собой. А этой чего тут надо?

Появилась девушка – плотная, коренастая вся в веснушках. В руках венок.

– Те чё? – с усмешкой глянул парень в серой рубашке, – на смену ей пожаловала?

– Младший барин велели на нее возложить. Сплела по его велению, а сейчас приказали.

Она подошла к Аленке и неловко надела жгут из вьюнков, васильков и колокольчиков.

Точно, маньяк. Понаехало вас тут. Сам киваю.

А вот и главная звезда. Идет не спеша. В руке трость. Остановился шагов за пять до меня.

– Чем ты болен, любезный? – надменный взгляд сверху вниз.

У него что, щеки нарумянены? Сейчас сблевну.

– Дохтур про то не сказывал. Как рак, говорит. Будто клешней откусило нос и рот разъело. Велено хорониться и почтенный народ не смущать. Да куда мне деться? На остатние дни пропитание собираю. Помилосердствуйте, великий господин, не дайте пропасть, – вкрадчиво хриплым голосом, наклонив голову на бок, говорю ему. Картинно, но таким так и нравится. И точно, клюнул. Тонкие губы тронула усмешка.

– А что, красавец, коли дам тебе на месяц жизни, исполнишь просьбу?

– На коленях проползу, куда скажете, до гробовой доски помянать вашу милость буду.

– Ползти далеко не придется. Видишь ту девушку, – он кивнул на Алену, – поцелуй все ее прелести, а какие закрыты, так сам открой. А потом и ее саму. Исполнишь? Такой мой тебе подарок.

– Исполню все, как повелите. Только еть ее не выйдет, отвалилось все.

– Довольно и того, что я тебе сказал. А тебе для сравнения, чтоб знала, – бросил он в ее сторону.

– Пожалуйте, – тяну я грязью измазанную руку.

– Приступай уже, – в мою ладонь падает увесистая серебряная монета.

О, ноздри уже раздуваются, возбудился. Я поковылял к Алене. В серой рубахе – здоров кабан, тоже с полуулыбкой развлечения ждет. В розовой – идет за мной.

Когда-то в программе «Клуб кинопутешествий» показывали фильм «Боевые искусства Шаолиня». Серии минут по двадцать. Мы смотрели, впитывая каждое движение. Бой с шестами меня заворожил. Сначала я тренировался на кустах, потом с приятелем набивали себе синяки и чуть без глаз не остались. После была секция у-шу. Одна из первых массовых, которые появлялись на короткое время в спортзалах школ и залах Домов Культуры.

Такой бой там не преподавали, но я нашел энтузиастов, и мы стали заниматься самостоятельно. От длинных шестов отказались. Идеальна – труба из нержавейки до плеча длинной. С тех пор я чувствую себя намного уверенней с палкой в руках.

Короткую подпорку уронил. Длинную перехватил в левую руку. Серый аж шею вытянул, слюни пускает, подошел на два метра. Я к нему спиной. Алена прикрыла глаза.

Хлесткий бросок правой рукой – монета попала в глаз Розовому. Что там не попасть с трех метров, если до этого лет десять в кабинете тренировался всякую мелочь в цель кидать? Схватился бедняга за лицо двумя руками. Слушать его матюги я не стал.

Скользящий шаг назад, и конец шеста входит в пах Серой Рубашки. Тем же концом в шею. Есть там такой треугольник Пирогова, где проходят важные нервы и сосуды. А главное, попадать туда легче. Все, заваливается назад. Или умрет или долго не встанет.

Одним прыжком я подскочил к затейнику-извращенцу. Он попытался выставить трость. Я дернул за нее правой рукой, разворачиваясь. А левым локтем на обратном движении ударил в нос. Тот сел на задницу. Расчет на появление крови. Это пугает и позволяет манипулировать.

И расчет оправдался. Кровь залила сюртук. Я выхватил дедовский нож и приставил к его шее.

– Стой, где стоишь, – бросил я парню в розовой рубашке, – иначе глотку перережу.

На всякий случай крикнул, чтоб тот не убежал. А сам грубо дернул за шиворот и протащил Антуана-Толю к Алене, перевернул на живот.

– Лежать, работает ОМОН. Смерть французским оккупантам!

Пока тот смотрел на свою ладонь, наполняющуюся кровью, я перерезал веревку. Мои глаза встретились на секунду с широко открытыми серыми глазами. «Бежим» – сказал я коротко.

Алена прикрылась разорванной рубашкой.

– Слушай сюда, – сказал я розовому, – мы уходим. Увижу погоню, отрежу ему башку и выкину на дорогу. Если понял, кивни.

Картуз наклонился.

– Передай своему шефу, если будет дергаться, то сделаю из его говнюка жилетку и заставлю носить. Привет от красных бригад. У нас длинные руки. Союз меча и орала. Рот фронт!

Проговорив эту ахинею, я схватил за шкирку Антуана, и мы с Аленой нырнули за угол. Пробежав вдоль длинной бревенчатой стены, остановился, но увидел Домну, которая метрах в ста у амбара махала руками. После стометровки, толкнул барчука к телеге. Тот собрался залезать.

– Стоять! Руки на телегу, – я подкрепил указание ударом по почке, – ноги расставил.

Гонки гонками, а правила правилами. Обыскал поверхностно. Нашел кошелек и маленький ножик в чехле. Снял с себя веревку, которая заменяла пояс. Скрутил петлей кисти и другой конец накинул на шею. Антуан усиленно засипел. Я зашел сзади, снял с себя платок и накинул на него, обвязал. Еще и шапку ему нахлобучил на глаза.

– Дернешься – сдохнешь. Быстро все в телегу.

Женщин уговаривать не надо. Домна нахлестывала вожжами кобылу. Та медленно разгонялась. Я побежал рядом. Надо фрика контролировать. Когда скорость подводы стала вровень с моей, я запрыгнул с краю. Жалко гнать лошадку по жаре, да еще с таким грузом. Но что делать?

Через три километра погони не обнаружилось и лошадку пустили шагом. Я слез с телеги и пошел пешком. Аленка тоже. Домна перевязала ее какой-то шалью. Жарко. Я делаю всем знак «тихо» и показываю на пленника, а сам в голос говорю:

– Если и впрямь жилетку из него сделать, не протухнет по жаре? А то подарим командору.

– А чё? Он такое любит, будет на Пасху надевать, – решила подыграть мне Домна, – непременно подарим. Еще и на онучи останется.

Мешок стал сотрясаться в сиплых рыданиях.

– На черную Пасху. Ты же участвовал в черных мессах? – Я ткнул пленника в бок.

– У-у, вы-вы, ы-ы.

– Вот и будешь дальше участвовать. Правда, не весь.

– Батююю, ы-ы.

Я перерезал веревку на шее:

– Говори, дернешься – убью.

– Я единственный сын. Папенька даст вам денег. Много денег. Зачем вам моя кожа? Продайте меня обратно ему.

– Что, сильно богат папаша?

– Очень! Дома в Москве и Санкт-Петербурге, имения в пяти губерниях, капитал миллионный. В Париже два дома для меня купил.

– А что не в Лондоне? Вы же там должны проживать, пока родители русский народ грабят.

– Не могу знать.

– Сейчас тебя высадим, пойдешь домой. Но не думай, что отпустим. Ты присягнул темной стороне.

– Так все присягают! – чуть не плачет он, – кто положения хочет. А как не хотеть?

– Ну и что, сынку, помогли тебе твои ляхи?

– Откуда вы знаете?!

– Что?

– Что посвящающий – поляк.

– Есть организация, – напустил я важности, – которая знает все. И всех контролирует. И тебя тоже.

– Не отпустите? Сколько же вы хотите?

– Не думай за деньги выкупить душу, мразь. Весь род под нож пустим. Но шанс дать обязаны.

– Так дайте же, умоляю вас. Заклинаю всем святым.

– Свое святое ты продал по глупости. Но придет человек однажды. И тогда будет шанс. Не вертись! – я отвесил задержанному подзатыльник, – с тебя и за тебя денег не надо. А вот с папаши десять тысяч серебром. За плохое воспитание. Пусть готовит бабло. Потом скажем, куда привезти.

Через два километра мы спихнули его с телеги.

– Не вздумай повернуться.

Идти ему со связанными руками пять километров. Это еще час времени.

Алена серыми глазищами на меня смотрит. У нее мягкая пружинистая походка, босые пятки не замечают земли. А у меня, как не туда вступишь, так – ой.

– А что за рганизация?

– Нет никакой. Лапши я ему на уши навешал, чтоб боялся.

Девушка прыснула:

– Так он взаправду все принял. Вот теперь шуму будет! А все же ты врешь. Говорить не хочешь. От смерти спасал, а довериться боишься.

– Аленушка, давай потом все разборки. Долго идти?

– Долгенько. Верст пятнадцать али больше. Засветло бы поспеть, пока кабаны не вышли. Я их страсть, как боюсь.

– Ничо она не боится, – не оборачиваясь поддержала разговор Домна, – не наговаривай лишку, а то и впрямь секач какой осерчает. Алена потупилась, но ненадолго.

– А ты в городе живешь? Какого звания?

– Человек без памяти, елизаровские его уделали, – оборвала ее знахарка, – имя еле вспомнил. А где живет, так сам порешит.

– Что, совсем ничегошеньки не помнишь?

– Так, отдаленно, – улыбаюсь я.

Девушка глянула мне в глаза. Серое теплое сияние стало проникать в меня.

– Алена! – погрозила пальцем Барвиха, – сказано, не помнит. Лечить его будем.

– Ой, будем, – улыбнулась та.

Глава 3

Засветло дойти мы не успели. Почти бегом шли до леса и еще километра два по лесной дороге. Домна боялась погони. Но в чаще уже успокоилась. Тут можно спрятаться. Алена молодец. Не отстает. Выносливость не хуже моей. Впрочем, я себя перехваливаю. Она лучше ходит. Как над травой летит, без шума.