Как я из себя выходил

Спасли. У мужика было ножевое ранение живота с повреждением крупных сосудов. Потом его в палате долечивали. Я тоже доволен, поскольку причастен. Пусть и самую малость.

МУХА

Муха в операционной – это нонсенс! Это катастрофа! Угроза стерильности и авторитету старшей операционной сестры. Поэтому она (старшая операционная) выдавала премию каждому, изловившему муху. Но вначале придирчиво изучала её, глядя поверх очков, не сухая ли, не из дому ли принесённая. Потом наливала пятьдесят граммов спирта. Вот и мне как-то повезло: поймал в предоперационной породистую, крупную, с сине-зелёным отливом. Положил её в салфетку и понёс старшей сестре. А она оказалась занятой на операции. «Ладно, – думаю, – покажу после». И положил насекомое прямо в салфетке в нагрудный карман операционного костюма. Сижу себе потихоньку, делаю операцию. А это тварь, по-другому не назовёшь, пришла в себя и воздуха ей, видите ли, захотелось. Выползла из кармана и дальше на мою макушку села отдышаться. Я-то этого не вижу. Но это увидел анестезиолог, обрадовался. На все мои угрозы, просьбы и мольбы положить её на место, не отреагировал. Отнёс, хихикая, старшей сестре и получил мою премию!

РАССКАЗ БАБУШКИ

«Баба, я с ребятами быстренько до клуба сбегаю? Там строители какие-то могилы отрыли…» Клуб, бывшую церковь, переделывают в телефонную станцию, там ведутся какие-то работы, и экскаватор наткнулся на старые захоронения. Слух об этом быстро разнёсся по селу.

«Нет. Останешься дома!» Я первый раз вижу бабушку такой. Глаза серьёзные, рот сжат. И это моя бабуля, добрее которой нет на белом свете? Даже тогда, когда я года два назад баловался, кидая дрова из кучи в поленницу, а бабушка носила их охапочками, и попал нечаянно ей по голове, её глаза не были такими, они были, скорее, печальными, а сейчас – непреклонные. В тот раз отец, встряхнув как кутёнка, впервые в жизни поставил меня в угол.

«Почему, баб?» И тогда она рассказала мне вот такую историю.

…Умерла как-то молодая поповна. Погоревали, отпели, да и похоронили её рядом с церковью на погосте, одев по нарядному и богатому, недалеко от того места, где сами жили. Как раз там, где сейчас всё раскопали. Так вот, на богатое одеяние и позарились лихие люди. Раскопали свежую могилу ночью. Сняли крышку с гроба, а поповна возьми да и сядь в гробу-то. Людишки поразбежались, а поповна место узнала и домой пришла. Постучалась. Попадья, её мать, спрашивает: «Кто?» – «Это я, мама». О чём они всю ночь говорили, никто не знает, только утром люди нашли замёрзшую до смерти поповну на крыльце по одну сторону запертой двери и совсем седую, умом тронувшуюся мать – по другую…

Я просил бабушку рассказать ещё что-нибудь, но она только улыбалась, задумчиво глядя в сторону, да прижимала меня к себе покрепче…

ИНОПЛАНЕТЯНИН

Возле нашего дома было сельпо, у сельпо была сторожка, у сторожки были сторожа. По разным надобностям и мы, малые, там бывали, чаще с взрослыми. В сторожке всегда пахло как-то по-особенному. Позже этот запах, один в один, я почувствовал в зимовье, когда мы уходили из него и заливали водой непогасшие угли в печи. Теперь я полагаю, что этот запах сторожке придавала необходимость залить угли перед тем, как сторожу лечь спать. Но я не про запах… Одним из сторожей была, как нам тогда казалось, сердитая бабка с редкими зубами, колючим взглядом и противным прокуренным голосом. На дежурство она приходила не одна, а тащила через дорогу (жила напротив) перекинутое через плечо нечто тяжёлое, завёрнутое в покрывало. На мои расспросы мама ответила, что это сын её, но он того… Я ничего не понял, пока не увидел его сам.

Как-то во время дежурства этой женщины мы с отцом для чего-то зашли в сторожку. Он лежал, отвернувшись к стене, густые вьющиеся тёмные волосы были короткими, а всё остальное у него было длинное – лицо, нос, пальцы, которыми Он водил по стене. А ещё у Него была синяя, вернее, бледно-голубая кожа, даже высунутая из-под одеяла длинная стопа была голубой. Я не мог отвести взгляда. И вдруг Он загукал, как малолетний ребёнок. Женщина тут же оказалась рядом с ним, и куда девалась противность из её голоса, куда девались резкие сердитые движения? Она кормила Его ложечкой из кружки, что-то выливалось у Него изо рта, она заботливо вытирала голубой подбородок и синие губы тряпкой. А Он бездумно водил глазами по ней, по нам, по потолку. Я невольно взял отца за руку…

Как-то утром улицу разбудил нечеловеческий крик, вой и причитания. Отец сходил за калитку и, вернувшись, вздохнул: «Отмучилась…» В гробу Он лежал такой же, длинный, голубой, неземной, только глаза были закрыты.

СПОКОЙНОЕ ДЕЖУРСТВО

Был не дежурный для клиники день, поэтому дежурство обещало быть спокойным. С утра поступил пациент с кишечным кровотечением, и дежурный хирург взял его в манипуляционную на обследование. Ректороманоскопию проводил. Поставил мужика в коленно-локтевую позу, ввёл в задний проход металлическую трубку и методично искал источник кровотечения. Как вдруг вбегает дежурная медсестра: «Доктор! В приёмнике ранение сердца!» Хирург в три секунды со второго этажа на первый. Торакотомия на каталке, палец в рану сердца, транспортировка в операционную. Там реинфузия крови, стабилизация состояния, шов раны сердца… И где-то уже часа через два, потягивая кофе после хорошей работы, хирург вдруг вспоминает – мужик-то в манипуляционной! Бегом туда, перед дверью перевёл дух. Не спеша зашёл. Стоит мужик в той же позе, с той же трубой, в том же месте: «Доктор, скоро?» Похлопал его по спине: «Ну, вот ещё пару минут… и вытащу». Гемостатический эффект на ректороманоскопе хороший получился. Из кишечника больше не кровило.

ОПЕРАЦИЯ ОТЧАЯНИЯ

Их было двое. Закон парных случаев. Пациенток с редким, но тревожным осложнением – остеомиелитом грудины и рёбер. У любого способа лечения есть свои осложнения. Есть такие осложнения и у лучевой терапии. Первая пациентка перенесла рак молочной железы с обеих сторон с разницей в несколько лет, лечилась по поводу метастаза в позвонок – тоже лучевой терапией. И вот образовался вначале небольшой свищик – ранка, из которой временами сочился гной, а временами она, казалось, зажила. Потом опять воспалялась, опять открывалась, из неё стали отходить мелкие косточки. Небольшие операции по удалению нежизнеспособной кости приводили к временному эффекту. Затем рана стала побольше и требовала уже постоянных перевязок. Процесс тянулся вяло месяцами и годами. Я несколько раз выходил с этой пациенткой на консилиум. Но вердикт был однозначен: «Только консервативная терапия. Пациентка пожилая, предлагаемая операция сложная. Риск большой. Вы можете её оставить на столе». В переводе с профессионального это означало, что есть опасность того, что человек умрёт на операции, без которой проживёт столько, сколько получится. И вот во время одной из её госпитализаций я готовился делать очередную маленькую операцию. Но до операции дело не дошло. Я и сейчас помню взгляд её круглых серых глаз, спокойный такой взгляд. И вопрос, когда встретил её вечером, накануне операции, в коридоре: «Доктор. Это ВСЁ?» Она показала пелёнку, пропитавшуюся жидкостью из раны. Процесс добрался до сердечной сумки, и через рану вытекла жидкость из перикарда.

Самое сложное в онкологии, на мой взгляд, – это знания. Знания, которые раньше были доступны особенным людям: волхвам, прорицателям, гадалкам… Они дадены тебе всего лишь твоим образованием. И ты оказываешься не готов. Совсем не готов врать, глядя в глаза обречённому человеку. А надо!..

Да, это было начало конца. Я, отведя взгляд, что-то лепетал скороговоркой… Женщина умерла.

Вторая пациентка была моложе. Остеомиелит более распространённый, но не такой по продолжительности. Удалена правая грудь по поводу опухоли. При свищеграфии, когда контрастное вещество вводится в свищевое отверстие и затем делается рентгеновский снимок, выявлено обширное поражение мягких тканей, костей и хрящей грудины и рёбер. На этот раз я на консилиум пошёл, заручившись поддержкой заведующего торакальным отделением. Докладывал эмоционально, в качестве примера приводил первый случай. Одобрение на оперативное лечение таки было получено. Стали продумывать детали операции, которую никогда до этого не делали. Нужно удалить практически всю поражённую грудину, часть хрящевых отделов рёбер с одной стороны и фрагмент пятого ребра, вдоль него имеется затёк, видимый на свищеграфии. Потом всё это нужно закрыть с обязательным послойным восстановлением тканей. Для восстановления каркасности грудной стенки я решил использовать то, что было под руками – сосудистые протезы, они эластичные и прочные. Один бифуркационный и два линейных. Это инородные тела и находиться они должны в собственных тканях организма. Снизу мы решили от лёгкого и сердца отграничиться сальником, который протянем через отверстие в диафрагме из брюшной полости, для этого сделаем ещё лапаротомию. А сверху сосудистые протезы закроем большой грудной мышцей, повернув её на рану, как книжный лист, с левой стороны. Мышцу же сверху закроем расщеплённой кожей, взятой с бедра.

Женщине всё подробно объяснили. Она понимала, что операция рискованная, но без неё конец один. Согласилась.

На операции работали быстро и чётко, по продуманному. Заведующий убрал поражённые ткани, от пятого ребра удалилось больше, чем планировали. Дефект получился внушительный. Дно его – дышащее лёгкое и работающее сердце. Самим страшно! Ну, а кто, если не мы? Заходим в живот, мобилизуем сальник от большой кривизны желудка. Провожу его через грудинно-рёберный треугольник диафрагмы на грудную клетку. Боялся, что длины не хватит на весь дефект. Хватило. Креплю сосудистые протезы к концам рёбер поперёк дефекта. Грудная клетка восстановила каркасность, протезы хорошо работают в такт дыханию. Далее мобилизую молочную железу от большой грудной мышцы. Из отдельного доступа добираюсь до крепления мышцы к плечевой кости, отсекаю и перевязываю сосудистый пучок. Затем опрокидываю мышцу на дефект, оставляя ей питание из межрёберных сосудов. Протезы закрыты сверху надёжно. А дальше просто оказалось. Молочная железа, приобретя подвижность, сдвинулась на мышцу и кожа не понадобилась, бедро осталось целым.

Вскоре женщина выписалась. И надолго исчезла. Повторно я её увидел лет через восемь. У неё всё хорошо. А таких операций мне делать больше не приходилось.

Лыжный сезон открыт

Лыжный сезон открыт. Стартуем втроём, с сыном и племянником. Знакомый адреналиновый азарт на старте… Рванул и сразу оторвался от молодёжи, но через километр адреналин закончился, лыжня пошла в гору и стало понятно, что с мазью удержания немного не угадал. При шаге ещё держит, а при беге лыжи проскальзывают. Сбавил темп, огляделся вокруг. Тишина, красота, снежок… Вдалеке слышен стук дятла. Людей на лыжне не так много, как машин на стоянке. Обгоняющих «коньком» вообще единицы. Много скучающих с детьми. Ребёнок идёт, как может, а рядом папа в гаджете… Есть и жизнерадостные компании, в основном девчата почему-то. «Нижнюю лыжку поперёк горы ставь!» – это я уже кричу отставшему от всех и упавшему на лыжне мальчишке.

Приходит второе дыхание. Лечу с горки, проскакиваю поворот на три километра. И тут мне сердце говорит: «Эй, хозяин! Куда гонишь? Я не успеваю». – «Откуда? Никогда же никаких проблем с тобой не было. На травлю эту так среагировало, что ли? Подсело?» Молчит. Договорились мы с ним. На пять километров я не пошёл, свернул под флажки на четыре. Больше о себе оно не напоминало.

На лыжне попались сосновые шишки, разбросанные на свежем снегу. Поднял голову. Нашёл шишку в расщелине дерева. Это «кузня» дятла, он сюда шишки приносит, в расщелину вставляет и семечки из неё выковыривает. А отработанные вниз выкидывает, прямо на лыжню. Ещё по пути в укромных местах несколько раз встречал пятна жёлтого снега с проталинами до земли. Вспомнился анекдот: «Я не расист, но белый снег люблю больше, чем жёлтый или чёрный». Финишировал на камеру какому-то лыжнику.

НОВЫЙ ГОД

Тот Новый год приходился на субботу. Мы готовились к обычному спокойному дежурству. Бурная дежурная пятница в областной больнице отшумела. Усиленная бригада хирургов всех специальностей и анестезиологов, передав нам смену, разошлась по домам отдыхать и готовиться к празднику. Осталась обычная, из одного ответственного и двух помощников-хирургов, бригада. Я в помощниках, как самый зелёный. Мои коллеги старше меня и опытнее. Один из них, балагуристый и общительный, владеет ещё и эндоскопией. Ответственный – хирург рукастый, но угрюмый. Если рот открыл, значит, или поворчать, или поруководить. Делим девятиэтажную больницу на троих. Старший пошёл по реанимациям. Второй занялся эндоскопией и приёмным покоем. Мне достались плановые отделения. Обхожу их одно за другим, осматриваю пациентов, оставленных под наблюдением. И на столе в ординаторской замечаю одинокий рентгеновский снимок. Больше по привычке, беру его и смотрю на фоне окна. Что-то меня в нём настораживает, ставлю его на негатоскоп (это светящейся экран, используемый для детального анализа рентгеновских снимков). Так и есть! Под диафрагмой полоска воздуха. Интересуюсь у медбрата, чей снимок. «Под утро мужика привезли с непонятной клиникой. Положили под наблюдение. Рентген его только что принесли». Осматриваю пациента, действительно, клиника непонятная, мужик третий день в запое. Но при перкуссии печёночная тупость не определяется (это симптом наличия воздуха в животе и большое подозрение на перфорацию полого органа). Повезли мужика вдвоём с медбратом на каталке в эндоскопию на первый этаж. А санитары? Какие санитары? Нет, не слышали. Днём они ещё бывают, а во время дежурства… После этого вернулся закончить обход.

И понеслось… У этого мужика обнаружилась перфоративная язва желудка. Тут же «созрел» пациент с острым аппендицитом, оставленный наблюдаться. Старший нашёл в реанимации «непроход» – это больной с кишечной непроходимостью. Позже привезли несколько пациентов с ножевыми ранениями, одно из которых с множественным повреждением кишечника. Образовалась череда непрерывных экстренных операций. Про Новый год напомнил только скудный праздничный стол, увиденный мимоходом в неприкрытую дверь служебной каморки приёмного отделения. Но за ним никого не было… Услышав далёкий звон курантов, я поднял глаза на ответственного хирурга, которому ассистировал на очередной операции: «С Новым годом!» Он тоже посмотрел на меня, что-то буркнул и опять уткнулся в конгломерат спаек в животе больного с кишечной непроходимостью. Смотреть, как он оперирует, – удовольствие эстетическое. Руки порхали легко и непринуждённо, останавливаясь на мгновение именно там, где надо остановиться. Непонятно, как в них менялись инструменты, которые, казалось, сами знали, что им делать. Неуловимым движением вязались узлы, я только успевал нитки срезать. За эти руки их хозяину прощалось многое: и угрюмость, и ворчливость, и жадность до операций (он даже аппендицит в это дежурство оперировал сам), а порой иногда и грубость. Сотрудники больницы часто обращались к нему с просьбой прооперировать родственников или знакомых. После его операций больные быстро выздоравливали, и практически никогда не было осложнений.

Уже ближе к утру в операционную зашёл наш третий коллега, на нём в это время оставалась вся громадная больница. «Сменить?» – спросил он меня. «Достою», – отказался я. «Раньше думай о Родине, а потом о себе…» – фальшиво пропел он. И я вспомнил, что ел сегодня всего один раз. Утром. Дома.

Потом он надел мне на голову громадные наушники. Тут же Боярский мне сообщил, что всё пройдёт: и печаль, и радость, потому что так устроен свет. Но больше сказать ничего не успел, в наушниках зашуршало – это коллега прицеплял к моему поясу дефицитный в то время плейер, говоря, что поставил своё любимое. Через мгновение я уже купался в невозможном очаровании «Беловежской пущи», мелодия подхватила меня, оторвав от земли, заставив забыть и усталость, и голод. По своей пронзительности и невероятной душевности с этим произведением «Песняров» и сейчас-то не каждый хит может сравниться.

Требовательный стук инструментом по крючкам, которые я держал, показывая старшему что-то в глубине живота, вернул меня в реальность. Но всё равно, я уже не стоял на ногах, налитых усталостью. Я парил над операционным столом, пытаясь читать по жестам и глазам слова старшего. Благо, их было немного: «Держи. Суши. Срезай. Вяжи…» В операционной опять появился хозяин плейера, и наушники так же внезапно исчезли с моей головы, как и появились. Но напоследок «Самоцветы» успели пожелать: «Так будьте счастливы, друзья мои, пусть будут ясными все ваши дни, пусть ваши чувства будут сильными, дела красивыми, сердца достойными любви».

И тут в голове, в пронзительной пустоте после чарующей музыки, стала зарождаться тоска – сейчас, после окончания операции, несколько часов моей жизни пройдут в сплошной писанине. Это записи в историю болезни каждому тяжёлому пациенту во всех хирургических отделениях больницы, оставленному под наблюдением. Списание наркотических препаратов. Заполнение историй болезни на всех экстренных пациентов. Заполнение операционных журналов… От всего этого становилось не по себе. И тут коллега-меломан мне говорит: «Дневники и истории я написал. Наркоту списал. Журналы только заполни».

Вот это был настоящий новогодний подарок!

О НАБОЛЕВШЕМ

Я о наболевшем. О бумагах… Вернее, об их неоправданном изобилии в любой профессии. Особенно у педагогов и медиков. В частности, у медиков.

Обилие бумажной работы отвлекает медика от самого главного, от нас с вами. Около семидесяти процентов рабочего времени врач-терапевт тратит на заполнение различной документации. Это ли не одна из причин нехватки персонала, очередей в поликлиниках и усталости медиков. На бумажного монстра покушались не единожды, пытаясь атаковать его многочисленными компьютерными «улучшениями». Которые привели к тому, что монстр только больше разросся. Теперь к бумажной писанине присоединилась ещё и электронная. А часов в сутках по-прежнему двадцать четыре. И человек слаб, он не может работать всё это время, он ещё хочет хотя бы чего-то поесть и немного поспать. Поэтому страдает качество. Нет-нет, не заполнения бумаг. За этим строго следит поэтапная система контроля, много людей в этом участвует. От бумаг зависит многое: отчётность, финансирование, определение эффективности работы и прочее, и прочее.

Так, может, сейчас, в это очень непростое время, испытывающее на прочность и общество, и медицину, и нас с вами, найдётся смелый человек, смелый чиновник, который возьмёт на себя ответственность и уберёт лишнюю, никчёмную бумажную работу, сведёт её к необходимому минимуму. Только для этого крупный чиновник (именно крупный, другому это не под силу) должен спуститься до самого низа, до первичного звена, до кабинета терапевта поликлиники и отсортировать нужное от ненужного. Это не просто, поскольку за каждой бумажкой следует её обоснование – распоряжение, приказ какой-нибудь медицинской инстанции. И только личная компетенция, только сильная воля способна остановить этот бумажный вал бесполезной работы! А ещё желание, желание помочь всей медицине, медицинским специалистам и, в итоге, нам с вами. Если такой человек появится и выполнит своё предназначение, то его имя будет передаваться от врача к врачу веками и сохранится в почтении и уважении для потомков.

Наивно? Может быть. Но я не вижу какого-то другого выхода. Количество бумаг прибывает с каждой проверкой. Новая бумага не отменяет старую. Требуется заполнение и той, и другой. Каждая инициатива наверху заканчивается дополнительной бумажкой внизу. Медики с большим недоверием относятся к любой попытке «улучшения» их работы. В стационаре на заполнение одной истории болезни уходит уже до полутора часов в среднем.

Чего мы ждём? Того, что бумажная работа заполнит всё рабочее время специалиста? Будь то педагог, медик или представитель другой профессии. Тогда настоящая работа остановится, на неё просто не останется времени. Бумага задушит дело?

ПО ЯГОДУ

Непонятно… На центральной станции города никто в электричку не сел. Я, как и условлено, еду утром в субботу с окраины города, из Иркутска-Сортировочного, во втором вагоне с конца, занял место для всей компании. Вчера многие собирались за ягодой, и хирурги, и анестезиологи… Она добрая нынче, по слухам. Электричка доезжает до Академической, и в вагоне появляется Ваня Мишин, анестезиолог. Вот и хорошо, поездка не сорвалась. А так, хоть из вагона выходи.

Иван – жуткий любитель подлёдного лова. Он обычно весной берёт отпуск и исчезает на несколько дней. Возвращается с Байкала отдохнувший, с загорелыми лицом и руками. Как-то его квартиру обокрали. Мы, сочувствующие, спрашиваем: «Что утащили-то?» – «Вы представляете, эти сволочи все мои приманки спёрли! Леску. Леску новую, импортную, две катушки недавно только купил. Сапоги резиновые с утеплением…» – «Погоди, Ваня, это всё?» – «Да нет. Ещё золото и шубу у жены…»

Едем мы с ним вдвоём, подвинулись, естественно. На свободное место сел парень с собакой на поводке. Разговорились. Он из Ангарска, часто с отцом охотится. Сейчас разведать ягоду собрался, да и лайку прогуляться взял.

Обычно мы много лет уже ездим в одно место. Большой компанией на вечерней электричке в пятницу. Там сразу от железной дороги резкий и долгий подъём. Некоторые до пояса раздеваются ещё внизу. Потом долго идём по лесовозной дороге, которая вся в лужах и рытвинах. С неё сворачиваем на тропу и топаем до места. Таборимся, ночуем. Потом всю субботу и половину воскресенья собираем бруснику. Кто совками, кто руками. Всем хватает. С пустыми горбовиками (это такая полукруглая ёмкость с ремнями для ношения на спине и маленьким лючком сверху, изготавливается или из фанеры, или из нержавейки) никто не уходил.

Вспоминаем случай из одного такого похода, когда было пасмурно и стемнело рано. Отворот с дороги на тропу мы пропустили. И решили заночевать, чтобы в потёмках не плутать и завтра рано посветлу встать на тропу. Проблемы только с водой. Один из нас берёт ведро: «Я знаю где». И уходит в темноту. Мы разводим костёр, натягиваем крышей полиэтилен, застилаем место под ним еловым стлаником, готовим таганок, на который подвешиваем принесённую воду. Раскладываем закусь, разводим спирт, вода для этого с собой во фляжках. Ужинаем, пьём чай, молоком сгущённым забелённый. Ложимся спать. Утром лёгкий сушняк. А ведро с остывшим чаем – вот оно, треть чая в нём ещё осталась. Я пытаюсь зачерпнуть его, но кружка неожиданно упирается во что-то твёрдое. Начинаю разбираться. Глина! Треть ведра – глина! «Ты где воду брал?» – вопрос ко вчерашнему водоносу. «Что вы от меня хотите? В темноте, без фонаря. Где блестело, там и брал». Та-а-ак… Похоже, мы чая из лужи на дороге напились. Хорошо, что вскипятили.

Но в этом году на обычном месте ягоды нет. Мороз случился, когда она цвела. Поэтому планы были на другое место. Но ни я, ни Иван там ещё не были. Парень с собакой вызвался быть проводником. Решено – едем вчетвером: Иван, я, парень, собака.

До места добрались быстро. Тропа хорошая, подъёмы небольшие. Лайка бежит то справа от тропы, то слева. Напрасно не тявкает. У паренька радиоприёмник маленький на плече возле уха. Я про себя ворчу: «Зачем в лесу эти звуки цивилизации? Птичек слушай, шум деревьев, шуршание листьев под ногами…» Затаборились, место подготовленное было – и каркас шалаша, и костровище с запасом дров, ручей недалеко. Попили чай и решили время не терять, до вечера ещё долго. Проводник пошёл в соседний распадок. Мы с Иваном на равнину за ягодой. С собой взяли только горбовики. Они у нас старые, фанерные. У меня ещё отцовский. Поэтому для герметичности, чтобы сок не капал, в каждом вкладыш – большой мешок из полиэтилена. Ягода рясная, но полянками. Увлеклись мы ею. Ягодников почему-то больше нет, мы одни. И как-то рано затемнело и похолодало. Из-за горы тёмная туча ползёт. Пора на табор. Не мною замечено, что самая лучшая ягода (да и грибы) на выходе. Как такую пропустить? Дунул резкий ветер. Головы подняли, а все распадки в сумерках одинаковые. Да вот же наш. Из него ручей течёт. Поднимаемся по ручью, мелкий дождь пошёл. Проходим уже достаточное расстояние, а табора всё нет. Понимаем, что распадок не тот. Заблудились, как не стыдно это признать. Иван предлагает перевалить через гору в соседний распадок. «Нет, – говорю, – в темноте можно больше заблудиться. Ночуем». Попался недоделанный старый сруб зимовья, венца в три-четыре. Ветер здесь тише, но дождь усиливается. Раскачали и свалили несколько сухостоин. В середине сруба развели костёр. Хорошо, что всегда выполняю наказ отца: «Хоть на минуту в тайгу пошёл – нож, спички и сухарь с собой». Сухарь уже раньше съеден. А спички, в резиновой перчатке в нагрудном кармане, и нож для добычи сухого материала на розжиг костра в сыром лесу сейчас очень пригодились. Ягоду вывалили на листву, ею и поужинали. Возле стен сруба с двух сторон от костра готовим места для ночлега. Настелили елового лапника. Приподнимаем верхний венец сруба и подсовываем под него край мешка-вкладыша. Получается такая маленькая палаточка, в которую входишь только до бёдер. Ноги под дождём, но в сапогах. Их можно и согнуть, и к костру протянуть. Дождь разошёлся, ветер листвой шумит, верхушки деревьев клонит. А у нас хорошо. Костёр таёжный из нескольких лесин горит всю ночь, надо только продвигать их иногда, что и делаем по переменке. Под шум дождя даже немного уснуть удалось. К утру дождь кончился. Как только хорошо рассвело, мы позавтракали ягодой, затушили костёр, по пути попили из ручья и вышли на равнину. Свой распадок нашли сразу. Дошли до табора. Там всё так же, как было вчера. Только к дереву записка от проводника приколота: «По прогнозам может быть снег. Я ушёл. Чего и вам советую». Мы переглянулись: похоже, только два человека ничего не знают о прогнозах. Развели костёр, обсушились. Приготовили и с аппетитом съели суп из картошки и тушёнки. Размышляем: до вечерней электрички много времени, ягода нынче хорошая, вчерашняя осталась на месте ночлега. И возвращаемся на равнину. Отоспались потом в электричке на обратном пути в обнимку с полными горбовиками.