Простые радости

На самом деле она раздумывала о том, можно ли ей закурить или в мастерской есть материалы и приборы, чувствительные к дыму. Пепельницы нигде не было видно.

– Вы думаете, что такая женщина, как Гретхен, и не взглянула бы на меня, если бы не ребенок.

– Ничего подобного, честное слово.

– Что ж, вы правы. Не взглянула бы. Я знаю. Она могла выбрать кого угодно, а я, конечно, ничего особенного собой не представляю.

– Ей с вами повезло, и она это знает, – сказала Джин, которой это самоуничижение показалось неловким и неуместным. Гретхен не на что жаловаться. И мать, и муж, который души в ней не чает, не усомнились в ее добродетели – уже двойная удача. И Маргарет у нее есть. Чего еще желать?

Зазвонил дверной колокольчик, и мистер Тилбери поднялся.

– Не возражаете? – сказал он. – Пожалуйста, располагайтесь поудобнее.

Легко сказать, с таким-то креслом, подумала Джин, привела себя в вертикальное положение и почувствовала, как кровь приливает к онемевшим ногам и ступням.

Из-за двери доносились неразборчивые голоса, мужской и женский. Оставшись без присмотра, она, как всегда в таких случаях, принялась исследовать окружающую обстановку. За годы молчаливых наблюдений она убедилась, что правда о людях редко обнаруживается в том, что они охотно признают. Главного на поверхности не увидишь.

Она открыла верхний из широких неглубоких ящиков. Он был разделен на десятки деревянных отделений, в каждом – ювелирное изделие в ожидании починки. Там были камеи, обручальные кольца, браслеты, медальоны, у всех сломаны застежки или выпали камушки, на каждом предмете – тщательно надписанная от руки коричневая бумажная этикетка с номером и датой. В ящике ниже хранились корпуса множества наручных часов, чьи внутренности выпотрошили на запчасти.

Джин взяла миниатюрную пилу и дотронулась подушечкой пальца до тонкого, как волос, лезвия. Она вздрогнула, когда кожа разошлась и из пореза хлынула кровь. Она все еще пыталась промокнуть ее платком, когда мистер Тилбери вернулся с сапфировой брошью в руках, которую подписал и отправил в плоский ящик.

Поскольку он из вежливости отказался замечать, что Джин рыскала по его мастерской, она испытала извращенную потребность во всем признаться.

– Вот, повертела в руках эту пилочку, – сказала она, протягивая ему руку для осмотра и чувствуя себя довольно глупо. – Хотела проверить, насколько она острая.

Похоже, это его чрезвычайно развеселило.

– Что ж, мисс Суинни, хорошо, что вы не успели проверить, горячий ли паяльник.

– Простите, я ужасно любопытная, – сказала Джин. – Издержки профессии.

Он снял с полки потрепанную аптечку, извлек оттуда полоску пластыря и стал заклеивать ей палец.

– Какие у вас изящные руки, – сказал он, закончив.

Скажи это кто угодно другой, она сочла бы это грошовым комплиментом, как будто больше похвалить было нечего. Но он продолжил: “С такими тонкими пальцами из вас вышел бы хороший ювелир”, и для сравнения показал собственную широкую ладонь.

– Иногда я чувствую себя медведем в боксерских перчатках.

– А я как раз думала, какое удовлетворение должна приносить эта работа, – ответила Джин. – Создавать и чинить людские сокровища. Я для такого слишком неловкая.

– Подгонять обручальные кольца или менять ремешки от часов – что же тут возвышенного, – сказал он. – Но это мой кусок хлеба, и я не жалуюсь.

– Когда весь день сидишь за пишущей машинкой, кажется, что здорово делать что-то настоящее своими руками.

– Уверен, что для большинства людей ваша жизнь куда увлекательней, – ответил он.

Джин покачала головой.

– Может, на Флит-стрит. “Эхо Северного Кента” гораздо консервативней. Для нас сенсация – это когда кто-нибудь забрался в помещение Британского легиона и стащил бутылку джина.

Она вспомнила произведение, которое накропала с утра по случаю Национальной недели салата:

Скромный латук, если его правильно приготовить, может стать основой множества питательных блюд для всей семьи. Добавьте к запеченным или жареным тефтелям новый хрустящий штрих…

– Вижу, вы не носите украшений, – сказал он.

Пальцы, запястья и шея Джин ничем не были украшены – как всегда.

– Да, но не из принципа. У меня их попросту нет. Сам себе такое ведь не покупаешь.

Она умолкла, спохватившись, что оказалась уже не на профессиональной, а на личной территории.

– Да. Хотя непонятно почему.

– А даже если бы и купила, я, скорее всего, так ничего и не носила бы, хранила бы в шкатулке и любовалась время от времени. – Уж это она про себя знала.

– Вот это зря – украшениям надо дышать.

Джин почувствовала, как у нее самой перехватило дыхание. Это был ее самый интимный разговор с мужчиной за много лет.

Вновь зазвонил колокольчик. Джин восприняла это как сигнал к отбытию. Она убедилась, что обращение миссис Тилбери в газету не вызвало у супругов разногласий и что муж не оказывает на жену никакого давления. Конечно, никогда толком не знаешь, что на самом деле происходит за аккуратными дверями, но мистер Тилбери был совсем не похож на агрессивных мужчин, которых ей доводилось встречать – в редакции и не только.

– Вам надо работать, – сказала она.

Он бросился помогать ей встать с кресла. Тут возник опасный момент: она взяла его руку, довольно тяжело поднялась, потеряла равновесие и едва не рухнула обратно и не утащила мистера Тилбери за собой. Они в панике переглянулись, но он быстро принял более устойчивое положение и крепко держал ее за руку, пока она не выровнялась.

– Боже, мы споткнулись на ровном месте, – рассмеялась Джин. – Говорю же, я ужасно неуклюжая.

– По-моему, от меня мало толку, – сказал мистер Тилбери. – Но все равно было приятно с вами поговорить.

– Остался еще один вопрос, – спохватилась Джин. – Ваша жена говорила, что до рождения Маргарет она лежала в клинике или лечебнице. Она поддерживает отношения с кем-нибудь оттуда? Или с кем-нибудь, кто знает ее с детства?

Мистер Тилбери задумался, склонив голову набок, но, похоже, ничего не смог вспомнить.

– А знаете, ничего не приходит в голову. Эта клиника была на побережье – кажется, в Бродстерсе. Перед этим она ходила в школу в Фолкстоне. Наверное, где-то там у нее были друзья. Когда я узнал миссис и мисс Эдель, они уже жили в Уимблдоне, и все их немногочисленные знакомства были недавние. Так что не знаю. Сейчас у моей жены, разумеется, есть подруги в Сидкапе, матери подружек Маргарет и так далее. Но что касается прошлого – надо спрашивать у нее самой.

Джин прошла вслед за ним в магазин, где ждали посетители, молодая пара. Новобрачные, решила Джин: девушка буквально повисла на руке у своего спутника и смотрела на него с нескрываемым обожанием. Или, может, они только что обручились и хотят купить большое шикарное кольцо. Джин надеялась, что так – ради мистера Тилбери. Протискиваясь мимо них к выходу, она чувствовала, как они излучают счастье.

Позже, когда Джин приготовила на ужин пюре с мясной подливкой, помыла посуду и полила сад, она дополнила свои сегодняшние стенографические записи и подчеркнула слово “Бродстерс”. Потом пролистала до интервью с Гретхен Тилбери, нашла упоминание лечебницы Святой Цецилии и обвела его. Теперь именно на этом и сосредоточится расследование.

Конечно, срочности никакой. Скоро у миссис Тилбери и Маргарет первая серия анализов в больнице Чаринг-Кросс; возможно, результаты окажутся такие, что дальнейшее расследование не понадобится. Но она уже его предвкушала. Она несколько лет не была на побережье. Уэртинг в 1946-м не в счет – из-за того, чем все кончилось.

Может, вообще остаться на ночь и вернуться на следующий день, вдруг подумала она, решительно направив мысль в сторону Бродстерса. Чтобы отмести эту возможность, хватило секунды, но она успела вспомнить, как здорово просыпаться от резкого крика чаек и шуршания прибоя по песку. Нет, нельзя – мать не оставишь, пусть и всего на одну ночь. Даже от разговора об этом она почувствует себя еще более беспомощной.

От мистера Суинни не осталось ни пенсии, ни сбережений, и жили они на заработки Джин; только поэтому она была в состоянии смириться с отсутствием дочери – но ровно столько, сколько длился ее рабочий день, не дольше. Непреодолимые сложности, которые можно держать в узде между девятью утра и половиной шестого вечера, в другое время непременно встанут на дыбы и сокрушат ее. Джин, будучи женщиной рациональной, все собиралась пересмотреть этот принцип, но время шло, она ничего не делала, и привычка закрепилась.

Раньше бывали случаи, когда она об этом жалела. По пятницам Билл, Ларри, фоторедактор Дункан и какие-нибудь стажеры ходили в “Черного кабана” в Петтс-Вуде пропустить по стаканчику после работы. Пару раз приглашали и ее – как-никак, свой парень, – но она отказывалась, потому что заранее не согласовала с матерью; теперь ее уже не зовут.

Сейчас миссис Суинни восседала в гостиной в своем кресле с изогнутой спинкой и ждала, когда Джин поможет ей смотать шерсть. Она вязала свитер для Дорри, чтобы отправить его к Рождеству, но так увлеклась процессом, что в результате в него уместились бы целых две Дорри. Джин вообще сомневалась, что в Китале бывают холода, которыми можно было бы оправдать такое обилие шерсти, но мать была непреклонна. Пришлось все распустить, выстирать и высушить нитки и начать сначала.

Но Джин не сиделось на месте. Едва усевшись, она тут же вскакивала: то ей понадобились очки, то вдруг вспомнилось какое-то незаконченное срочное дело. Неприкаянная, беспокойная, она рыскала по комнатам, пока в конце концов не нашла то, что искала – старый маникюрный набор: кожаный футляр, инструменты с перламутровыми ручками. Джин тут же принялась подпиливать и приводить в порядок огрубевшие от домашнего хозяйства ногти, а потом опять вскочила и выбежала из комнаты.

– А теперь ты куда собралась? – Жалобный голос матери следовал за ней вверх по лестнице.

У Джин в спальне в ящике туалетного столика хранились всякие дорогие ее сердцу штуки. Скопившиеся за долгое время куски мыла, косметика, духи, канцелярские принадлежности – в основном подарки или скоропалительные покупки. Любоваться этими нетронутыми, в упаковках, сокровищами ей очень нравилось, а пользоваться ими не хотелось. Записная книжка в кожаном переплете с раскрашенными под мрамор первой и последней страницей и золотым обрезом прекрасна, только пока ее страницы остаются чистыми. Помада портится в момент соприкосновения с губами – нераспечатанный же тюбик таит в себе безграничные возможности.

Однако в тот вечер Джин открыла баночку питательного крема для рук – оттуда дохнуло ароматом роз – и провела по поверхности пальцем, лишь чуть-чуть дрогнувшим от сожаления. Она терла руку о руку, и сморщенная кожа как будто разглаживалась и становилась мягче. Она знала, что это превращение иллюзорно и мимолетно, но на мгновение почувствовала родство с множеством женщин, которые предавались таким занятиям и получали от них удовольствие.

– Чем это пахнет? – спросила мать, когда Джин вернулась.

Ее обоняние в последнее время обострилось, возможно, занимая территорию, которую резко сдавал слух.

– Розами.

– Я так и думала. Обычно от тебя пахнет конторой. – Мать поморщилась. – Сигаретами, газетной бумагой и работой. Розы мне больше нравятся.

– Я и не была сегодня на работе. Я заходила к ювелиру около Ковент-Гардена.

– Он еврей?

– Понятия не имею. Я не спрашивала.

– Наверняка. Они обычно евреи.

– Его фамилия Тилбери. Он показал мне мастерскую, где он все чинит. Было довольно любопытно.

– Уж наверное. Интересно, а это он сможет починить?

Она принялась стаскивать со среднего пальца кольцо с россыпью гранатов и жемчуга, с усилием преодолевая костяшку. – Тут не хватает одного камушка.

– Заменить камень дорого.

– Что ж. Это ценная вещь. И когда-нибудь станет твоей.

Все-то у нее ценное, подумала Джин.

– Не надо снимать, потеряешь. Я, скорее всего, его еще долго не увижу, если вообще увижу. – И тут же отчетливо поняла, что увидит. И скоро.

– Так что, смотаем шерсть? – сказала она, придвигая стул так, чтобы они сидели друг напротив друга, почти соприкасаясь коленями.

Мать достала из сумки с вязанием спинку свитера Дорри и спустила петли со спицы. Одно легкое движение – и прощай, плод кропотливого многомесячного труда. Джин вытянула руки и с затаенным удовольствием смотрела, как грубая шерсть все наматывается и наматывается на ее изящные нежные кисти.

Чтобы кожа пальцев оставалась белой и мягкой, закончив любую грязную работу у кухонной раковины, запустите ногти поглубже в лимонную корку.

5

Бывшую старшую медсестру лечебницы Святой Цецилии в Бродстерсе звали Элис Хафьярд, и Джин была рада, что имя такое необычное и запоминающееся – так ее было гораздо легче разыскать. Перед поездкой Джин разузнала, что в здании лечебницы на Рамсгейт-роуд в южной части города теперь вовсе не лечебное учреждение, а частная школа для мальчиков.

Меньше чем через год после того, как здесь была Гретхен Эдель, школа для мальчиков по соседству стала подыскивать себе помещение побольше и решила купить большую эдвардианскую виллу. Пациентов выписали или распределили по другим санаториям побережья, а в бывших палатах и процедурных расставили парты и стулья, доски и вешалки. У директора этого учреждения, которое теперь называлось Ансельм-хаус, была деревянная нога, и он ходил, опираясь на трость черного дерева. Он предложил провести для Джин экскурсию по зданию, а уж потом показать ей архивы Святой Цецилии. В школе шли уроки и было тихо; двери в классы были открыты из-за жары, шаркающие шаги и стук трости были хорошо слышны, и при их приближении приглушенные голоса умолкали.

У последней двери он остановился. Мальчики дружно встали, торжественно заскрипев стульями. Учитель, очевидно привычный к таким внезапным вторжениям, перестал рисовать на доске нечто, что Джин приняла за ужасное чудовище; оказалось, что это многократно увеличенная блоха.

– Это миссис Суинни, известный газетный репортер из Лондона, – сказал директор, весьма вольно интерпретируя факты. Возможно, для жителей Бродстерса Лондон простирался до Медуэя. – Надеюсь, что она увезет с собой благоприятное впечатление об этом месте.

Джин улыбнулась классу своей самой теплой ободряющей улыбкой. Она бы с удовольствием посмотрела, как идет урок.

– Выглядит очень увлекательно, – сказала она полушепотом, когда они пошли дальше. – Я подумала, не введение ли это в поэзию Джона Донна.

– Искренне надеюсь, что нет, – ответил директор и нахмурился.

Джин предположила, что чувства юмора его лишила боль, и решила его пожалеть.

Она уехала со станции Бромли-Саут на раннем поезде. На платформе толпились школьники в форме, которые отправлялись на экскурсию. Два учителя с планшетами пытались выстроить их в шеренгу, но группки мальчишек то и дело откалывались от нее, чтобы посмотреть на паровоз у платформы напротив.

Джин пристроила велосипед в багажный вагон и выбрала купе поближе к началу поезда. Его единственная обитательница подняла глаза от книги, когда дверь открылась, и улыбнулась Джин с облегчением. Облегчение было взаимным, и Джин улыбнулась в ответ. Она уселась в уголке, наискосок от соседки, чтобы у обеих было как можно больше места. У нее в сумке был обед, книжка Агаты Кристи почитать в дороге, блокнот, само собой, и купальник с полотенцем – на случай, если будет время сходить на пляж. Больше всего она ждала именно этого момента; она отлично плавала и в море чувствовала себя сильной и грациозной, чего никогда не случалось в общественных купальнях в Бекенхэме с их холодным кафелем и запахом хлорки, и уж тем более на суше. Она собиралась почитать, но так и не открыла книгу, а вместо этого пялилась в окно, за которым пригороды растворялись и сменялись опаленными солнцем полями Северного Кента.

После краткого осмотра школы директор проводил Джин к себе в кабинет, чтобы она посмотрела архив лечебницы Святой Цецилии, пролежавший там, никем не тронутый, почти десять лет. Он отпер деревянный шкафчик и разложил перед ней разнообразные бухгалтерские книги и альбом фотографий. Были там и кое-какие предметы, оставленные при переезде, которые никто не потрудился забрать – лоток, судно, набор карточек с молитвами, несколько кожаных напальчников и комплект кронциркулей.

Джин вытащила одну карточку и прочла:

Ничего не бойся,Ничем не огорчайся.Все проходит —Бог остается.Претерпением всего дождешься.Кто с Богом дружит —Всем обладает.Бога – достаточно.Святая Тереза Авильская[1]

– Можно, я возьму ее себе? – спросила она.

– Берите хоть всё, – ответил директор. – Мне они ни к чему.

– Наверное, монахини давали их пациентам, – сказал Джин, листая альбом и остановившись на групповой фотографии персонала: женщины стоят на посыпанной гравием дорожке перед входом в дом. Одни в форме медсестер, другие – в монашеских одеяниях. Они улыбаются и щурятся на солнце; некоторые даже прикрывают глаза рукой, как будто не привыкли позировать для фотографий.

– Не сомневаюсь, что так и было, – сказал директор.

Интересно, ему любая религия отвратительна или только ее римско-католическая ветвь?

– Вы бы удивились, если бы оказалось, что в этих стенах случилось чудо? – спросила его Джин.

– Думаю, мои сотрудники считают, что творят здесь чудеса ежедневно, – сказал он с едва заметной улыбкой.

Все-таки у него есть чувство юмора, подумала Джин. Она не собиралась выдавать никакие подробности, кроме самых необходимых, но он был так нелюбопытен, что она разговорилась.

– Одна бывшая пациентка утверждает, что забеременела здесь. Так сказать, самопроизвольно.

Наконец-то она завладела его вниманием.

– Мне это представляется маловероятным. В голову приходят другие объяснения.

– Какие например?

– Или ее ввели в заблуждение, или она вводит в заблуждение вас.

С какой же готовностью люди называют совершенно незнакомую им женщину лгуньей, подумала Джин.

– Она показалась мне искренней.

– С нечестными людьми так часто бывает. Вы ищете документы, которые помогут ее разоблачить?

– Если таковые существуют, то конечно.

– Что ж, надеюсь, вы их найдете. Не хотелось бы, чтобы это место превратилось в святилище.

Джин рассмеялась.

– Я, признаться, не подумала о таком побочном эффекте.

– Нас начнут осаждать девственницы, – сказал он, поморщившись.

Ты наверняка считаешь, что и я девственница, подумала Джин.

– Вот эта дама, – сказала она, указывая на фотографию, на которой женщина средних лет в темном платье и белом чепце восседала в центре ряда медсестер в блеклых форменных платьях и крахмальных фартуках, – должно быть, старшая сестра. – На нескольких других фотографиях она была в такой же одежде. – Вы не возражаете?

Джин осторожно вытащила отпечаток из полупрозрачных уголков и перевернула. Как она и надеялась, какой-то добросовестный делопроизводитель подписал на обороте коричневатыми чернилами: “Слева направо: Дж. Соумс, Р. Форбс, М. Кокс, Э. Хафьярд, М. Смит, Д. Бейкер, В. (Пегс) Остин, 1946.”

– Э. Хафьярд, – сказала Джин. – Это должна быть она.

– Вот повезло, – отозвался директор, забирая у нее фотографию и вставляя ее обратно в альбом. – Вряд ли в телефонном справочнике много людей с такой фамилией. У миссис Тревор в кабинете должен быть.

Когда Джин постучала в открытую дверь, секретарша разговаривала по телефону, одновременно крутя ручку разогнавшейся вовсю копировальной машины. Не прерывая своих занятий, она движением подбородка пригласила Джин зайти.

– Полагаю, кое-какие расходы мы могли бы взять на себя, – говорила она. – Хотя другие кандидаты поступают из мест подальше и ничего не просят.

Воздух был тяжелым от запаха спирта; Джин почувствовала, как он щиплет ей глаза. Мисс Тревор продолжала мучить ротатор, пока последний лист со смазанными фиолетовыми буквами не выскочил на лоток.

На столе в беспорядке громоздились книги, конторские книги, картонные папки. Но несмотря на это, произнеся: “Да, хорошо, давайте я запишу ваши данные”, она стала беспомощно шарить по столу, ища чем бы или на чем бы записать, пока Джин не предложила ей свои блокнот и ручку.

Покончив со звонившим и расправив юбку, которая порядком перекрутилась во время ее трудов, она переключила внимание на Джин.

– У вас есть местный телефонный справочник? – спросила Джин.

– Где-то был, – ответила мисс Тревор, окинув заваленный стол тоскливым взором. – Обычно здесь не так, – доверительно сообщила она, понизив голос. – Завтра явится уйма соискателей, а я только что переехала из другого кабинета. Всё вверх дном.

– Я не буду путаться у вас под ногами, – пообещала Джин. – Пытаюсь разыскать одну женщину, которая тут работала, когда это еще была частная клиника. Надеюсь, она не переехала.

Секретарша нырнула под стол и вновь появилась на поверхности с торжествующим видом, зажав в руке тонкую желтую брошюру.

– Знала же, что она где-то тут. Кто вам нужен? Господи, ну и мелкий шрифт.

Ее неуверенность перед лицом простейших административных задач выглядела даже обезоруживающей.

– Хафьярд, – сказала она. – Таких наверняка немного.

Мисс Тревор перестала рыться в справочнике.

– Элис Хафьярд? Я и сама могу сказать, где она живет.

– Вы с ней знакомы?

– Она подруга моей матери. Живет на Уикфилд-драйв в угловом доме. Можно пешком дойти – не больше мили отсюда.

– Она работала в лечебнице Святой Цецилии старшей медсестрой?

– Да, верно. Проработала здесь всю войну и потом, пока больницу не закрыли.

– Может, вы знаете еще кого-нибудь, кто здесь работал сразу после войны?

Мисс Тревор покачала головой.

– Нет. Я не имела никакого отношения к этому месту, пока здание не перешло к школе. С Элис я знакома только потому, что она дружила с матерью. После смерти матери я первое время ее навещала, а потом перестала. Думаю, она обрадуется гостям. Жизнь у нее была не сахар, но она всегда была рада, когда я приходила.

Опять затрезвонил телефон, и Джин удалось выскользнуть, не услышав подробностей несладкой жизни Элис, которые мисс Тревор жаждала ей поведать.

Был полдень, и Джин решила отложить посещение Уикфилд-драйв на более позднее время: бывшая старшая медсестра наверняка строга в отношении приемных часов. Она вернулась на велосипеде в город и уселась на лавочке лицом к пляжу, чтобы съесть свой сэндвич – чеддер и последние остатки прошлогоднего чатни из зеленых помидоров. Его полагалось приготовить, а приготовив – съесть, но никакого удовольствия Джин это не доставляло. Иногда она думала, что ее жизнь измеряется скорее банками для консервирования, чем кофейными ложками.

Внизу, на песке, раскинулись лагерем лежаки и щиты от ветра, ковыляли среди волн малыши, загорали их родители, грелись на солнце старики с закатанными до колен штанами; несколько смельчаков подпрыгивали над волнами. Джин страстно желала к ним присоединиться, но с этим придется подождать.

На ярко-голубом, как и положено в разгар лета, небе не было ни облачка, а прохладный ветер дул как раз в меру. Джин скинула кофту и подставила по-зимнему бледные руки солнцу. К вечеру они порозовеют и начнут чесаться, а треугольник кожи на груди в вырезе открытой блузки станет огненно-красным, но сейчас жара казалась восхитительной и отрадной. Покончив с бутербродом, Джин купила мороженого в кафе на холме. Она и вообще не умела есть аккуратно, а уж это лакомство – прямоугольный кусок ванильного мороженого между двух вафель, быстро тающий и уязвимый со всех сторон, – представляло собой нешуточную задачу. Под удар попала блузка, и Джин пришлось доедать остаток скользкой каши, нагнувшись над урной, чтобы не капало. Есть на людях – чего никогда бы не сделала ее мать, даже если представить себе, что она выйдет из дома, – все еще казалось ей дерзким и бунтарским поступком, что многократно усиливало удовольствие.

Дом номер один по Уикфилд-драйв оказался одноэтажным коттеджем посреди большого углового участка, закрытого от улицы разросшимися кустами лавра и высокими деревьями, при том что у остальных домов на этой улице аккуратные лужайки без ограды сбегали до самого тротуара. Джин по опыту знала, что такое лиственное заграждение, как правило, предвещает определенный уровень обветшания внутри, но, к ее удивлению, за ним скрывался ухоженный сад и домик в идеальном состоянии. Красная плитка порога отполирована и без единой пылинки; окна, затянутые белой сеткой, чистые даже в углах, рамы сияют свежей краской.

Джин застегнула кофту на все пуговицы, чтобы скрыть пятно от мороженого, сняла с головы платок, провела рукой по примятым волосам и нажала кнопку звонка. Он слабо звякнул где-то в глубине дома, и через мгновение дверь открыла седовласая дама, одетая, словно в разгар зимы, в шерстяное платье, халат, толстые чулки и тапочки из овчины. Ее сразу можно было узнать по фотографии из архива Святой Цецилии, и вдобавок в твердом взгляде, остановившемся на Джин, было что-то одновременно властное и успокаивающее, что определенно выдавало в ней старшую медсестру.