Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне!

– За любую верность надо платить, – заметил Вышатич. – Ты знаешь притчу о прикованном к столбу рабе и о сердобольном прохожем?

– Нет, не знаю. Расскажи, – благодушно предложил Святополк. Слушать притчи он любил.

– Один раб, провинившийся перед своим хозяином, был за то прикован им к столбу, – начал Вышатич. – Раб был наг, в одной лишь повязке, препоясавшей чресла. Было жарко, его кусали мухи, слепни и оводы. Шедший мимо прохожий сжалился над ним и отогнал насекомых. «Что ты наделал? – вскричал раб. – Эти уже наелись, они кусали небольно, я к ним привык. А сейчас налетят новые, голодные, они закусают меня до смерти».

– Пусть мои слуги кусают Русь, как слепни и оводы, – отвечал Святополк. – Пусть медовуха и брага текут у них по усам и попадают в рот, лишь бы они верно служили мне.

– И бояр ты слушать тоже не собираешься?

– Негоже великому князю слушать бояр.

– Неблагодарный! – вскричал Вышатич. – Или ты забыл, что это мы сделали тебя великим князем?

– Великим князем меня сделал лествичный порядок, – невозмутимо сказал Святополк.

– Ты, князь, дурак или глумишься надо мной? – возмутился Вышатич. – Неужто ты не понимаешь, что, не будь моей хитрости, Мономах захватил бы киевский престол?

– Что было, то прошло, – невозмутимо произнес Святополк.

Взбешенный Вышатич вышел из тронной залы, не прощаясь и проклиная себя за жестокую ошибку.

Тем временем в Киев пришло известие о том, что множество половцев осадили город Торческ. Святополк немедля отпустил запертых послов, но было уже поздно: половцы больше не хотели мира, они хотели войны.

Святополк тоже стал готовиться к войне, тем более что новые дружинники жаждали испытать себя в деле. «Иди, князь», – говорили они едва ли не в один голос.

И снова к Святополку явился Вышатич.

– Не вздумай ходить против них, – предостерег он князя. – Мало у тебя воинов.

– У меня семьсот воинов, – возразил Святополк. – Они могут им противостоять.

– Если бы ты выставил хоть семь тысяч, и то было бы худо, – заметил Вышатич. – Земля наша оскудела от войн. Надо искать мира.

– Мира? – повторил Святополк, сам же этот мир загубивший. – А может быть, ты посоветуешь ждать, пока они возьмут Торческ? И после другие города?

– Раз уж непременно желаешь воевать, – сказал Вышатич после паузы, – пошли к брату своему Владимиру. Он поможет тебе.

Вышатич не любил их обоих, но сейчас он думал об опасности, грозившей Русской земле.

Этому совету Святополк внял, поразмыслив, что семиста отроков все-таки недостаточно. Мономах, получив послание, начал спешно собирать воинов, а одновременно написал брату Ростиславу и сыну Мстиславу, чтобы те готовились к битве с половцами.

Когда все трое прибыли в Киев, то встретились со Святополком в монастыре святого Михаила. Был при их встрече и Вышатич.

– Ну что, Святополк Изяславич, – ехидно сказал Мономах, – вольно тебе было запирать половецких послов в избе? Половцы шли на Русь с миром, а благодаря тебе идут теперь с войной.

– Издевайся, Владимир Всеволодович, издевайся, – не полез за словом в карман Святополк. – Я ведь знаю, что не по доброй воле ты уступил мне киевский престол. И представляю, как грызет тебя зависть. Да только ничего теперь не поделаешь. Править мне Киевом до самой смерти.

– Скорей бы эта смерть наступила! – воскликнул Ростислав, поразив даже старшего брата.

– Значит, распри ведете между собой?! – вмешался в разговор разъяренный Вышатич. – А поганые губят Русскую землю. После разберетесь, а сейчас немедленно отправляйтесь навстречу поганым – либо с миром, либо с войною.

– В самом деле, – спокойно сказал Мономах, – оставим распри. Войска готовы, двинемся же в путь.

Они со Святополком поцеловали друг другу кресты.

Стугна

Двадцать шестого мая киевские войска встали на берегу реки Стугны. На другом берегу стояло половецкое войско со стрельцами в первых рядах. Во главе его был сам Тугор-хан, вошедший в русские былины как Тугарин Змеевич.

Князья совещались с дружинниками.

– Пока стоим за рекой, – предложил Мономах, – заключим мир с ними.

Он был тут же поддержан Ростиславом, Мстиславом и дружинами всех троих. Будь здесь Вышатич, он бы, без сомнения, тоже высказался за.

Но молодая киевская дружина хотела войны.

– Хотим биться, – сказал один.

– Перейдем на другую сторону реки, – вторил другой.

– Дело говорите, – кивнул Святополк.

Спорить с великим князем и начальником войска было бессмысленно.

Они стали переходить через Стугну. Вода сильно вздулась, и Мономах подумал о том, что это плохая примета.

Они миновали город Треполь и, став между валами, поставили стяги. Стрельцы, готовясь к бою, выдвинулись вперед. Половцы, подойдя близко к валу, тоже поставили свои стяги, и наконец, после всех этих приготовлений, оба войска ринулись друг на друга.

Святополк шел справа, Мономах и Мстислав – слева, а в центре был Ростислав. Тугор-хан удачно почувствовал самое слабое место и ударил по Святополку. Храбрецы из его дружины бежали почти сразу. Бежал и сам Святополк, запершись в Треполе.

Расправившись с правым крылом, половцы навалились всеми силами на остальных. Тут они нашли гораздо более мужественных противников, и сражение было жарким, но в конце концов Мономах с родичами тоже вынуждены были бежать.

Добравшись до Стугны, Мономах и Ростислав, оба потерявшие в бою коней, решили перейти реку вброд. Однако Ростислав выбрал неверный путь, и его подхватило сильное течение. Мономах бросился на помощь к брату, но едва не утонул сам и был отнесен течением в сторону. Добравшись до другого берега, он тупо стоял там до тех пор, пока волны не прибили к его ногам тело Ростислава. Он вытащил брата на берег, пытался сделать все, что возможно в таких случаях, но это было тщетно.

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел Мстислава, которого потерял из виду еще во время боя.

– Сынок, – прошептал Мономах, обнимая его, – живой, ты живой.

– И ты жив, отец, – сказал Мстислав. – Благодарение Богу!

Потом оба они молча стояли над телом Ростислава.

Неожиданно Мономах в несвойственном для него страстном порыве упал на колени и, подняв глаза к небу, воскликнул:

– Господи, об одном молю: дай мне отмстить половцам и дай мне покарать Святополка, виновника этого позора и убийцу моего брата!

Мстислав же начал тихо молиться за душу погибшего дяди.

Только одно могло как-то утешить Мономаха, если бы он об этом знал: это было его первое и последнее поражение в бою за всю жизнь.

Половцы, убедившись в полной победе, начали грабить окрестности. Часть их направилась к Торческу, осада которого была ослаблена Тугор-ханом из-за битвы на Стугне.

Когда совсем стемнело, Святополк, в сопровождении всего лишь двух спутников, поскакал в Киев. Прибыл он туда утром и сразу же увидел гроб, за которым шло множество людей. Это хоронили Яна Вышатича, не пережившего известия о разгроме.

На следующий день были другие похороны – хоронили Ростислава. Мстислав немного отстал и теперь нагонял идущих. Неожиданно он услышал сзади такие слова:

– Ну и дела! Утоп, а хоронят как героя.

Мстислав резко обернулся. Этого человека он помнил в лицо. То был один из молодых дружинников Святополка, который рьяно настаивал на битве, а потом в числе первых бежал с поля боя. Мстислав не сдержался и ударил мерзавца по лицу рукояткой меча.

Ростислав был торжественно погребен в Софийском соборе рядом со своим отцом Всеволодом Ярославичем.

Торческ

Половцы продолжали осаждать Торческ. Торки храбро сопротивлялись и убили многих своих врагов. Тогда Тугор-хан усилил осаду; к тому же половцам удалось отвести от города воду. Изнемогая от голода и жажды, люди послали к Святополку, сообщая, что, если он не пришлет им еды, они вынуждены будут сдаться.

Святополк прислал еду, но из-за множества половецких воинов пробраться в город не было никакой возможности.

Тем временем половцы разделились надвое: половина осталась осаждать Торческ, а другая половина двинулась к Киеву, совершив набег в местах между Киевом и Вышгородом.

Святополк, узнав, что половцы подошли почти к самому стольному граду, и зная к тому же, что в набеге участвует только половина половецкого войска, решил, что пробил час для мести за Треполь. Уверенный в успехе и не желавший делить с Мономахом славу, он не счел нужным просить того о помощи.

Двадцать третьего июля он настиг врага на реке Желань. Но мести не получилось, получился новый позор. Снова русские войска бежали, а убитых было еще больше, чем при Треполе.

Назавтра, в день святых мучеников Бориса и Глеба, грек-митрополит по-русски проповедовал в Софийском соборе.

– Да, это Бог пустил на нас поганых, – говорил он. – Но не их он милует, ибо не может Бог миловать поганых, а нас наказывает, чтобы опомнились мы и удержались от злых дел. Вот почему плачем мы в новый праздник земли Русской.

Закончил он свою проповедь словами:

– Да не посмеет никто сказать, что ненавидит нас Бог! Потому и проявил Он к нам ярость, что больше всех мы почтены им были, но горше всех совершили грехи. Вот и я, грешный, часто Бога гневаю!

– А это, пожалуй, верно, – сказал шепотом один монах Киево-Печерской лавры другому.

– Что, не понравилась проповедь? – ехидно осведомился его собеседник.

– Да полная чушь и словоблудие! Как, впрочем, и все, что он говорит. Разве мы не чтили и не прославляли Бога? И когда это мы презрели Его волю? Если за собой это знает, пусть о себе и толкует. А привел Господь поганых и даровал им победу не за наши грехи, а за грехи великого князя, который в гордыне своей не позвал Владимира Мономаха, решив один победить половцев. Который отверг протянутую руку, когда половцы шли к нам с миром. Несчастливое это имя для Руси. Был когда-то проклятый Богом и людьми Святополк Окаянный, и вот теперь его тезка приводит напасти на Русь.

Монах внимательно огляделся по сторонам, но никто, кроме собеседника, его не слышал.

Довольные победой половцы вернулись к Торческу, и обе половины войска воссоединились. Осада города подходила к концу, и наконец измученные голодом торки открыли ворота.

Войдя в Торческ, половцы подожгли город, а жителей поделили между собой. Много рабов было захвачено и в других местах, поскольку половцы основательно опустошили села Южной Руси.

С осунувшимися лицами, почерневшими телами и воспаленными языками, обдирая ноги о колючие травы, голые и босые, шли пленники по незнакомой земле. Часто один, отвечая на вопрос другого, говорил: «Я из этого города», – другой же откликался: «А я из того села». И плакали они, и казалось им, что не только великий князь, но и сам Господь забыл про них.

Марджана

В следующем году Святополк решил, что у него есть только один способ избавиться от половецких набегов. Будучи вдовцом, он решил посвататься к старшей дочери Тугор-хана, юной Марджане.

Тугор-хан, вполне довольный захватом Торческа и приобретением несметного количества пленников, согласился на этот брак, а соответственно, и на мир с Русью.

Марджана в сопровождении свиты прибыла в Киев и сразу же очаровала Святополка. Высокая, с длинными ногами, гибким станом и пышной грудью, с шелковистыми черными волосами и черными же глазами, она была совершенно непохожа на тех женщин, которых Святополк знал раньше.

Во время свадебного пира Святополк думал только об одном: скорей бы все ушли и дали ему насладиться Марджаной. Присутствовавший на свадьбе Мономах, прикинувшись более хмельным, чем он был на самом деле, подошел к двоюродному брату и прошептал:

– А ведь ты не девушку берешь в жены, Святополк Изяславич.

– С чего ты взял? – спросил Святополк тихо, но не шепотом.

– Я по глазам это вижу. У нее глаза женщины, познавшей плотскую страсть.

Мономах вернулся на свое место, оставив Святополка в глубоком смятении. Им двигало не просто желание подразнить врага, он действительно отвечал за то, что говорил. Мономах был уверен, что всегда отличит невинную девушку от порченой. Когда он впервые увидел свою будущую жену, английскую принцессу Гиту, мать Мстислава, то сразу понял, что она невинна, и был пленен ее невинностью.

Пир наконец закончился. Святополк и Марджана остались одни в княжеской опочивальне.

Раздев Марджану, хмельной Святополк захмелел еще больше – при виде ее тела. За свою достаточно долгую жизнь он успел заметить, что, хотя обнаженные женщины и вызывают желание, более изящными они все-таки кажутся в одежде. Одежда создавала какую-то загадку. Однако обнаженная Марджана была прекрасней и изящней, чем одетая, и загадка в ней, как ни странно, оставалась.

Она действительно оказалась не девушкой, но зато она умела такое, о чем Святополк, привыкший к простым, грубым ласкам, не имел ни малейшего понятия. Она открыла ему целый мир изощренных восточных наслаждений, в который он погрузился, как в некую волшебную сказку.

– Марджана, – сказал он уже на рассвете.

– Да, мой повелитель, – ответила она (она говорила по-русски с милым акцентом), сладко целуя его в губы и прижимаясь к нему всей своей роскошной грудью.

– Марджана, – повторил он, тая от ее прикосновения, – я знаю, что взял тебя не девушкой, и прощаю тебе это за твое волшебство в любви. Но скажи, кто тебя этому научил? Ведь кто-то тебя научил.

– Отец, – спокойно ответила она.

– Кто? – переспросил потрясенный Святополк.

– Мой отец, Тугор-хан. У нас, половцев, девушку всегда учит любви отец. Или дядя, если отца нет в живых. Просто мы скрываем это. Ты первый русский, кто узнал. Молчи об этом. Если ты проговоришься, я в отместку стану обычной покорной женой, и все мое волшебство исчезнет. Тебе выпало счастье узнать любовь половчанки, так молчи.

Для Святополка это было совершенным откровением. Он слышал истории о далеких народах, где мужчины живут с дочерьми и сестрами, но всегда считал это небылицами. И вот, оказывается, совсем близко, у половцев…

Сознание того, что Марджану развратил родной отец, вдруг страшно возбудило Святополка, и он, казалось бы, уже истомившийся от ласк, вновь овладел ею – просто и примитивно, как он умел с юных лет. Но Марджана извивалась под ним, как змея, и превратила все в какую-то сумасшедшую, неистовую пляску.

Начались безумные дни: он занимался государственными делами, пировал с дружиной, встречался с князьями и боярами, но на самом деле все его мысли были о предстоящей ночи. Марджана никогда не повторялась, все время выдумывая что-то новое. Иногда ему казалось, что они совершают какой-то жуткий грех, но тут же он одергивал себя: ведь это его законная жена, принявшая христианство и обвенчанная с ним в Софийском соборе. В чем тут может быть грех?

Святополк страшно возгордился: обычные женские ласки, которыми довольствовались те, кто окружал его, и которыми когда-то довольствовался он сам, казались ему пресными, как вода в сравнении с брагой. Он один пил эту брагу, он один владел единственным в Киеве черным бриллиантом, и Марджану он не променял бы на все сокровища мира. Даже власть свою он бы отдал ради нее.

Мстислав

Двенадцатилетним мальчиком Мстислав был оторван от семьи и отправлен князем в Новгород, из которого только что местные бояре изгнали Святополка. Там Мстислав пытался найти друзей среди своих сверстников, но те слишком робели перед ним, и никаких игр между ними не получалось.

Приходилось довольствоваться обществом княжеской дружины, которая относилась к нему одновременно и почтительно, и снисходительно. Напившись браги, захмелевшие дружинники вообще забывали о сидящем с ними Мстиславе и начинали говорить на разные темы.

Особенно любили они вспоминать и обсуждать прошлое Руси. Из этих разговоров Мстислав узнал многое, что противоречило тому, чему его учили. Он узнал, что Владимир Святой, крестивший Русь, был побочным сыном Святослава I от ключницы Малуши и что он отобрал законную власть у своего брата Ярополка. Сначала Владимир (первая жена которого умерла при родах) попросил руки красавицы Рогнеды Полоцкой, дочери варяга Рогвольда, сосватанной за Ярополка. Верная жениху Рогнеда отказала Владимиру, сказав к тому же, что не может обвенчаться с сыном рабыни. Оскорбленный отказом, князь взял боем Полоцк, пожалованный Рогвольду за верную службу отцу Владимира, убил Рогвольда и его сыновей, а несчастную Рогнеду взял в жены, перед этим, как говорят, изнасиловав. Распоясавшись окончательно, Владимир пошел на Киев. Там он вошел в тайные переговоры с одним из воевод своего брата, которому Ярополк безмерно доверял. Воевода уверил Ярополка в том, что киевляне ждут Владимира и составили против законного князя заговор. Напуганный Ярополк ушел в Родню, и Владимир, взяв Киев, осадил брата в этом последнем его убежище. Воины Ярополка изнемогали от голода, и память об этом сохранилась надолго в пословице: «Беда аки в Родне». Изменник-воевода склонял Ярополка к миру, и тот в конце концов согласился отправиться на переговоры. Воевода немедля уведомил Владимира, что брат отдается ему в руки. Один из верных слуг Ярополка, по имени Варяжко, отговаривал того идти к брату, но Ярополк не послушал доброго совета. Он отправился в Киев, где Владимир должен был поджидать его в теремном дворце. Предатель ввел Ярополка во дворец и запер дверь, чтобы дружина не могла войти за ним. Тут же два наемника-иноземца набросились на законного князя и пронзили ему грудь мечами. Варяжко же, опасаясь мести Владимира, бежал к печенегам.

Убив брата, Владимир взял себе второй женой его беременную супругу-гречанку и усыновил ребенка. Помимо Рогнеды и вдовы Ярополка, у него появились еще три жены: одна была из Богемии, вторая – из Руси, а третья – из Болгарии. Последняя родила Бориса и Глеба.

Владимир давно охладел к Рогнеде, родившей ему четырех сыновей и двух дочерей, и предпочитал ей новых жен. Но однажды он все-таки посетил ее уединенное жилище на берегу реки Лыбедь. Рогнеда же задумала наконец отомстить ему за убийство отца и братьев. Когда князь заснул после мерзких для нее ласк, она решила ножом убить его. Однако князь, спавший, казалось бы, крепко, проснулся и легко отобрал у нее нож.

Владимир решил собственноручно казнить Рогнеду. Он приказал ей надеть брачную одежду, сесть на богатом ложе в светлой храмине и ждать смерти. Но когда он вошел в храмину, его маленький сын Изяслав, наученный Рогнедой, подал ему обнаженный меч со словами: «Ты не один, отец мой. Сын твой будет свидетелем». Раздраженный Владимир воскликнул: «Кто же знал, что ты здесь!» – бросил меч на землю и вышел из храмины. Убить Рогнеду в присутствии их сына он не посмел.

Он созвал бояр и попросил их совета. Бояре, сочувствовавшие бедной Рогнеде, в один голос советовали помиловать ее. Владимир внял их словам, повелел возвести недалеко от будущего Витебска город Изяславль и отправил туда мать и детей с глаз долой. Впоследствии Изяслав стал князем Полоцким, получив владения своего убитого деда.

Захватив власть, Владимир изгнал из Киева варягов-наемников, которые помогли ему к этой власти прийти. Затем он решил упорядочить веру в языческих богов и установил культ шести из них во главе с богом войны и грозы Перуном – Аресом и Зевсом в одном лице. Новое изображение Перуна с серебряной головой было поставлено на священном холме близ теремного двора, в окружении других статуй-кумиров. Здесь приносились человеческие жертвы и лилась кровь. Такую же статую Перуна установил на берегу Волхова дядя и воспитатель Владимира Добрыня, брат ключницы Малуши, которого Владимир послал управлять Новгородом.

Но прошло всего несколько лет, и Владимир вдруг увлекся христианством, которое исповедовала его бабка Ольга. Сразу же после взятия Херсонеса и очередной женитьбы, на этот раз на Анне, сестре ромейских императоров Василия и Константина, он, сам приняв крещение, решил крестить Русь. Главной причиной тут, конечно, была не вера, а стремление упрочить союз с Ромеей. Перуна, с таким торжеством установленного на холме, привязали к конскому хвосту, били палками и наконец сбросили с холма в Днепр. Чтобы язычники не вытащили Перуна из воды, княжеские дружинники отталкивали его вплоть до самых порогов, за которыми он был выброшен волнами на берег (это место долго называлось Перуновым). Остальным статуям повезло меньше: они были изрублены или сожжены.

Народ плакал, но не смел защитить своих богов. А на следующий день киевлян, не объяснив им даже сути новой веры, загнали креститься в Днепр. Некоторые говорили, что новая вера должна быть мудрой и святой, раз великий князь предпочел ее вере отцов своих. Крещение проводилось, разумеется, и в других городах. В том же Новгороде дядя Владимира, забыв о Перуне, железным кулаком вводил христианство.

Приняв новую веру, Владимир продолжал жить с пятью женами (впрочем, и давно оставленная Рогнеда на словах продолжала считаться его женой). Кроме того, он имел около трехсот наложниц в Вышгороде, около трехсот в Белогородке и около двухсот в селе Берестове. Со всеми ними Владимир переспал хотя бы раз. Но и этого блудливому князю было мало. Он не пропускал ни одной понравившейся ему женщины, будь то замужняя или невинная дева. Святость браков, невинность – все это было для него пустым звуком. Всякая более-менее красивая женщина или девица боялась привлечь его сладострастный взор.

Очень любил Владимир развлекаться с несколькими женщинами одновременно.

В те времена в Киеве ходила шутка, над которой, по слухам, хохотал и сам князь. Киевлянку спрашивают: «Ты хотела бы отдаться великому князю?» Та отвечает: «Уже нет».

Владимир Святой, которого Мстислав привык почитать как человека, принесшего на Русь истинную веру, как защитника Руси от печенегов, и в честь которого к тому же был назван его, Мстислава, отец, оказался кровожадным, коварным, распутным чудовищем.

Ярослав Мудрый, третий сын Рогнеды, рядом с ним выглядел благородным князем, но и на его совести, как выяснилось, были пятна. Он, как говорили, в последний год жизни Владимира собирался вступить в войну с родным отцом, для чего нанял в Швеции большие отряды варягов (он был женат на дочери короля Олафа и имел со Швецией тесные связи). После всего, что Мстислав узнал о Владимире, он не мог осуждать Ярослава за это. Тем более некоторые утверждали, что войну хотел начать сам Владимир – из-за того, что Ярослав отказался выплачивать Киеву дань. Но было и другое. Как-то прибывшие в Новгород, где княжил Ярослав, варяги передрались с местными жителями во дворе Поромона, и многие из варягов были убиты. Ярослав был страшно разгневан, но затаил этот гнев. Он заманил в свой дворец бояр и воевод новгородского войска, которых изрубил в отместку за варягов. Часть новгородцев в страхе бежала.

Не успела закончиться эта кровавая ночь, как к Ярославу прибыл гонец от его любимой сестры Предславы, сообщавшей, что их отец умер, а между братьями уже разгорелась борьба за власть. Ярославу пришлось покаяться перед новгородцами. Он собрал горожан на вече и обратился к ним с такими словами:

– О моя любимая и честная дружина, которую я вчера в безумии своем изрубил! Смерть их не искупишь теперь никаким золотом… Братья! Отец мой умер. В Киеве беззаконно княжит Святополк, который не был сыном ему. Я хочу идти на Святополка войной – поддержите же меня!

Новгородцы простили своего князя и выставили три тысячи воинов. Простояв три месяца у Любеча на Днепре, Ярослав решил наконец напасть на Святополка и выиграл битву. Святополк бежал, а Ярослав вошел в Киев. Большинство считало, что он в своем праве. Святополк был старше Ярослава, но не был родным сыном, и известно было, что Владимир его не любил.

Однако борьба на этом не закончилась. Святополк Окаянный приводил на Русь то поляков, то печенегов, снова отвоевал и потерял Киев, и только через четыре года после победы Ярослава на реке Альте Святополк был разбит окончательно.

После поражения Святополк повредился в уме. Одни говорили, что он к тому же ослаб и слуги несли его на носилках. По словам других, он быстро проскакал через всю Польшу и (в этом все сходились) умер где-то в неизвестном месте, вдали от Русской земли.

Но тут у Ярослава появился новый враг. Когда он усмирял восстание в Суздальской земле, из Тьмутаракани во главе русско-кавказских войск пришел брат Ярослава Мстислав. Этот князь, победивший в поединке кавказского князя Редедю, очень нравился своему юному тезке. У них совпадали не только имена, но и отчества – Мстислав Владимирович.

Мстислав, прозванный Храбрым, выиграл битву под Лиственом близ Чернигова, обратив Ярослава с его варягами в бегство. Но он не требовал себе Киев. Он предложил брату поделить Русскую землю по Днепру. Себе он просил Левобережье с Черниговом и Переяславлем, а Ярославу оставлял Киев и правобережные земли. Ярослав вынужден был согласиться.

Этот раздел произошел в 1026 году, а спустя десять лет Мстислав Храбрый разболелся во время охоты в черниговских лесах и умер. Наследников он не оставил, и Левобережье снова отошло к киевскому князю. Ярослав Мудрый стал единственным повелителем Руси.