Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников

– Смотри. Что это? – прошептал барин.

– Кажись, куропатка, – тихо отвечал Панкрат.

Собака замерла и делала стойку. Пауза. Раздался выстрел, за ним другой, наконец третий. Оба промахнулись. Птица захлопала крыльями и виднелась между голыми деревцами.

– Заряжайте скорей, Алексей Павлыч, заряжайте, – говорил Панкрат.

Барин вложил патрон, но было уже поздно. Стал заряжать свое тульское ружьишко и Панкрат.

– Какая досада! – говорил барин. – Какой тетерев здоровый был.

– Не обижайтесь, Алексей Павлыч, сейчас на куропаток наведу, – утешал его Панкрат. – Дождик-то только вот разве что начался. Ах, уж и погода же нынче! Передохнуть дождь не дает. Только выглянет солнышко – смотришь, опять скрылось за тучу и зарядил дождь. Ведь вот весь мокрый иду. Вот кабы теперь да из фляжечки вашей… – начал он заискивающим тоном.

– Наведи прежде на выводков, – перебил его барин.

– Наведу, Алексей Павлыч, сейчас наведу. Давайте вот влево держать на сторожку. Тут сторожка сейчас будет. Ведь вот от порубки охраняют лес, а смотри как везде вырубили! Тo и дело свежие пни попадаются. Ох, грехи, грехи! А и грешен же здешний сторож Ефим. Только слава, что сторож, а будем говорить так, что первый мазурик, со всеми ворами заодно. Дай полтину и руби. Ужасти как нынче народ избаловался!

Лес становился гуще. Показалась сосна.

– Вы вот давеча, Алексей Павлыч, говорили насчет посевов, – опять начал Панкрат. – А стоит ли по нынешним временам сеять? Вот я сдал свои полоски старосте и прав. Овес ноне у лавочника купить – четыре рубля с гривенником, картошку вон по тридцать пять копеек мешок продают, рожь нипочем, сено никто не покупает даже, так какой тут посев! Так уж разве у кого заведено, так чтобы не останавливать. А мне какой расчет? Лошади у меня нет. Коровенка… Да и коровенку к зиме думаем продать. Молочишка понадобится, так на пятачок и купим. А ведь за коровой уход нужен. А старуха у меня обленилась. А потом ежели говорить так, то я от господ сыт, а ей дочка из Питера нет-нет да и вышлет что ни на есть. У меня, ваше благородие, дочка хорошо в Питере живет, на манер барыни живет. То есть она, собственно, у барина в услужении, и надо бы ее, шкуру барабанную, хорошенько мне проучить за ейное уксусное поведение, ну да кто Богу не грешен, царю не виноват. Берегу ее, чтобы под старость нас со старухой кормила. Она и теперь: то мне на табак, то старухе свои обносочки с оказией… Нынче господских сигарок пятнадцать штук мне прислала, потом жилетку такую травками господскую, от своего барина. Не сумел только я сберечь-то ее, а жилетка чудесная была, дай бог здоровья Танюшке. Танюшкой у меня дочь-то звать. И как это только она над своим барином властвует, так это просто удивительно! Пожилой уж он и с женой не живет. Да, вот на это дал ей Господь разум. В бархатном пальте щеголяет, при цепочке и при часах ходит. По весне я возил господину Голубцову щенков от евонной рыжей суки, так заходил к ней. Бикштес изжарила и сразу полдюжину пива выставила. «Тятенька, кушайте, тятенька, закусите». Нет, она хоть и набаловавшись, а почтительная. Три рубля потом на дорогу мне дала, слова не сказала. Живет она у барина по кухарочной части, а ежели будем рассуждать так, то на манер как бы в воспитальницах. Пошла она меня провожать на железную дорогу, вырядилась, так я думал, что барыня. Ей-богу. Сзади это у ней во как оттопырившись.

– Где же выводки-то? Где куропатки? – перебил Панкрата барин.

– А вот сейчас. Уж я наведу, наведу вас, Алексей Павлыч, имейте только терпение. Одно вот, что дождь, а куропатка, она дождя не любит. Эх, дождь-то зачастил! А ведь вы, барин, промокли, – сказал Панкрат.

– Да. Но что же из этого?

– И я-то промок. Конечно, мы к этому привычны, но главная штука та, что куропатка дождя боится. Зря идем. Лучше переждать дождик. Переждать и пообсушиться. Вон сторожка стоит. Тут можно.

– Знаю, знаю, к чему ты подговариваешься, – пробормотал барин.

– Эх, ваша милость! Нам бы только господам угодить, потому мы обязаны указать такое место, где господин обсушиться может. А здесь в сторожке сторожиха вашей милости и самовар поставит, и все эдакое.

Панкрат наклонился к уху барина и шепнул:

– Здешняя сторожиха и коньяк для господ охотников держит. Право слово, держит. Привозят им его, а они для господ…

Барин улыбнулся:

– Веди, веди к ней. Что уж с тобой делать!

– Да я не для себя. Видит Бог, для господ.

Панкрат посвистал собаку и повел барина к почернелой сторожке, выглядывавшей из-за молодых деревьев.

А дождь так и сеял, как сквозь сито.

В пригородных местах

1

– Ты что же, хлебопашество-то уж совсем бросил?

– Какое, вашескоблагородие, у нас тут хлебопашество! Посеешь с Божьим благословением зерно, а уродится, прости господи, с позволения сказать… Да что тут! И говорить не стоит!

Тщедушный мужичонка с красными, воспаленными глазами и с плюгавенькой бородкой травками махнул рукой, потом затянулся окурком папиросы и сплюнул сквозь зубы длинной слюной. Одет он был в линючую ситцевую рубаху, замасленную жилетку без пуговиц, на голове имел коломянковую грязную фуражку, а босые ноги его были облечены в старые резиновые калоши.

– Что ж, земля у вас очень плоха? – спросил охотник, тучный пожилой мужчина в приличном охотничьем наряде, сидевший на кочке и отиравший красным фуляром обильный пот, катящийся с его лба.

– Земля-то? – переспросил мужичонка. – Да не то чтобы она была плоха, а навозу нет… А без навозу сами знаете… Да и не то чтобы навозу совсем не было, а нет, не стоит пригородному мужику с хлебопашеством вязаться. Хлопот не стоит.

– Стало быть, твой надел под лугом?

– Зачем ему быть под лугом! Я его арендателю за восемь рублей сдаю.

– А ему-то все-таки стоит вязаться?

– Ну, он мещанин. Он дело другое… Он торговый человек. Ноне даже так, что хочет записаться в купцы. Он овес сеет. Он у многих у наших тут наделы снял.

– Стало быть, имеет барыши?

– Еще бы не иметь! Богатеет. Народ, сударь, у нас тут голодный, пропойный, за зиму-то с охотниками пьют, пьют, разопьются – свои достатки пропивать начнут. А весной охоты нет, господа не наезжают, голодно, выпить не у кого и не на что – вот они к нему и идут… Ну, он их сейчас пахать, сеять и три гривенника в зубы. Больше у него и платы нет. Ну, задешево в отличном виде все и обработают.

– Он торгует чем-нибудь, этот мещанин?

– Почта у него земская. Ну, лавочку имеет. Иной раз деньгами-то и не дает. Хочешь, говорит, пять день отработать за жилетку или там десять день за сапожный товар?

– Да голодному-то человеку зачем же жилетка или сапожный товар? Ведь от них не откусишь.

– А продать можно. Сапожный товар сейчас сапожнику, жилетку-то писарю волостному, либо… Да ему какое дело! Ему до этого дела нет, что от жилетки не откусишь, а коли к нему кто приходит и просит – он сейчас и говорит: «Вот, – говорит, – тебе жилетка, а денег у меня нет». Ну, двугривенный-то, пожалуй, и даст.

– И работают?

– Да ведь что ж поделаешь! Я сам раз за гармонию четыре дня у него работал, а потом ее на кирпичный завод порядовщику продал.

– На своем наделе работал? – интересовался охотник.

– На чужом и на своем. Пришлось так, что и на своем.

– Так ты бы, не сдавая своего надела, сам его и обрабатывал.

– Эх, сударь! Куда мне с овсом, коли у меня лошади нет, а только одна корова? Корову овсом кормить не станешь. Да и семян нет. Ведь сеять овес, так семена надо. Нет, нашему брату не сподручно. Мы и корову-то ноне по весне с женой продали.

– Зачем же это? Ведь корова – кормительница и поительница.

– Какое кормительница! Да и как ее держать, коли сена нет? Ему же, этому самому мещанину, и продали. Корове, ваша милость, сено нужно, месятка…

– Ну, что ж из этого? Молоко продал – сено и месятки купил.

– Ей-ей, ваша милость, не стоит вязаться. Тут у нас господа охотники наезжают, так они молоко не требуют. Они водку пьют, пиво. Да и за коровой тоже ходить надо. А уйдет баба зимой на облаву, так кто за коровой ходить будет? Мы с женой как два перста. Ни подросточков у нас, да и малых-то детей не бывало. A за облаву господа охотники каждой бабе по сорок копеек в день платят да еще водкой поят.

– Стало быть, у тебя теперь ни скота, ни хлебопашества? – интересовался охотник.

– Четыре куры при соседском петухе есть. Нынче две наседки цыплят вывели. Не желаете ли? Пять цыпленков еще отличных осталось. Вот супруге взаместо дичи и принесете, – предложил мужичонка.

– Ну, с какой стати! Цыплят можно и в Петербурге купить. И наконец все-таки я надеюсь что-нибудь убить сегодня.

– Ходить-то вы много не можете. Тучность эта самая у вас… Живот мешает.

– Да… А между тем от тучности-то да от живота я вот и хочу поосновательнее заняться охотой! Авось через моцион сбавлю.

– Да зачем их сбавлять-то? Тучность – это доверие, а живот – красота. Как круглый человек – сейчас ему доверия больше. Дозвольте, сударь, стаканчик из вашей фляжечки… Я вот все жду, что ваша милость присели и закусывать будете, а вы…

– Буду, буду… Только вот простыну – сейчас и начну. А то вспотел, так никакого аппетита. Ты не беспокойся, я тебе поднесу, – успокоил мужика охотник.

– Много благодарны вашей милости, – сказал мужик и даже облизнулся от удовольствия. – С килечкой? – спросил он.

– Нет, сегодня у меня с собой колбаса и сыр на закуску.

– Так, так… В постный-то день оно бы мне и нехорошо скором трескать – ну, да Бог простит.

– Ты и картошки даже себе не сеешь? – спросил опять охотник.

– Есть там малость на задворках – посеяна, да лебедой заросла. Баба копать ленится, а мне самому недосуг. Все с господами. Теперь вот охота началась. Вам рябины, ваша милость, не наломать ли на водку? Баба моя многим охотникам рябину для настойки поставляет. – Да ведь еще рябина не вызрела. Когда вызреет…

– Нет, я к слову только. А уж когда вызреет, то ни у кого не берите. Баба моя вам предоставит. Дайте ей заработать.

– Хорошо, хорошо. Стало быть, ты с женой только тем и кормишься, что с охотниками ходишь по лесам да по болотам?

– От их щедрот-с. Только тем и живы. Вот трех господских собак кормлю по четыре рубля в месяц, а от собак и сами сыты. Ну, господа поднесут с закусочкой… Это тоже. Баба моя на облаву ходит. Вот рябина… брусника-ягода… Грибы… Остыли? Закусывать хотите?

– Сейчас, сейчас.

– Нониче у вас, ваша милость, в фляжке какая?

– Лекарственная. Особый настой. Мне посоветовали от тучности.

– Так, так… А в прошлый раз, я помню, у вас на березовых почках была. И что за водка чудесная!

– Да, но она для меня нездорова.

– Березовая, сударь, почка от семи болезней…

– Только не от моей. У меня легкая одышка.

Охотник стал отвинчивать стаканчик от горла фляжки. Мужичонка предвкушал выпивку и облизывался. Охотник выпил, налил вторично и поднес мужичонке.

– Желаю здравствовать… – сказал тот и потянул водку.

2

Выпив два стаканчика, мужичонка повеселел, надвинул свой засаленный коломянковый картуз с разорванным козырьком на затылок и продолжал:

– А я егерь, прирожденный егерь, так зачем мне хлебопашество! Мне вот господин полтинничек пожертвует, чтоб его сопровождать, да водочки поднесет – с меня и довольно. И сыт, и пьян. Я господ уважаю, так зачем мне мужицкое занятие? Да и так будем говорить: теперича в наших местах ежели картошку посадить, то и то за нее полтину за мешок напросишься. Да и где семена? Без семян тоже не посадишь. Нет, не наше это дело. Наше дело при господах… Ружья только вот у меня нет, ружьем я поиздержался, а то вот я один глаз прищурил, бац – и прямо в цель. Я, бывало, всегда без промаха… Право слово… Только вот теперь что-то руки стали трястись.

– Пьешь много, – улыбнулся охотник, разрезывая кусок ветчины на ломтики и, сделав бутерброды, один из них дал мужичонке.

– Господа охотники, ваша милость, больше пьют, верьте совести, – отвечал мужичонка и прибавил: – Нет, не оттого у меня руки трясутся, что я пью много, а я, ваше здоровье, медведя испужался – вот у меня с той поры и началось.

– Где же это тебя угораздило?

– Господа охотники в лесу забыли. Дозвольте, господин, папиросочку. Очень уж ваш табак прекрасен.

– На, возьми. Тебя в лесу забыли?

– Да, меня. Также вот было в лесу. Господ было много, водка чудесная… Выпили, закусили. Потчуют ведь тоже… У нас господа ласковые. Сами пьют и егеря угощают. Я и заснул. Как уж там было, не помню, – только слышу, что надо мной кто-то фыркает и дышит. Открыл глаза – медведь. Тут я и замер. И опять не помню, что было. Долго ли я лежал, не помню, но когда пришел в себя, медведя уже не было. Я ползком, ползком… Прибежал домой, и день пять била меня лихорадка. Лихорадку бабка-знахарка отговорила, а руки и посейчас трясутся.

– Да был ли это медведь-то? Может быть, тебе спросонок показалось, – сказал охотник.

– Медведь. После мы на него облаву делали. Статского генерала Купоросова знаете? Из железнодорожных он. Так вот он и убил. Тоже отменный господин и завсегда на охоту с ларцом ездит. Ларец такой у него, а там гнездо и бутылки. И каких, каких только сортов там нет! Бенедиктину вы, сударь, пивали?

– Ликер «Бенедиктин»? Еще бы не пивать!

– Ну, вот и я пил. Чудесная водка. Дозвольте, сударь, еще стаканчик из фляжечки. Бог Троицу любит.

– Смотри не усни опять. Уснешь – и уж на сей раз тигра во сне увидишь, а то так леопарда.

– Вы, сударь, все сомневаетесь, что меня медведь обнюхивал? Он не только меня обнюхивал, но и поцарапал лапой. Вон на шее царапина. Я ничком лежал, а он подходит – нюх, нюх… Потом видит, что я не шевелюсь, – лапой меня по шее. Тут я света не взвидел и всех своих чувств лишился. Этим-то меня Бог и спас. Медведь подумал, что я мертвый, и отошел прочь. Ведь он такая животная, которая с мертвым человеком не занимается. Посмотрел, видит, что человек без движениев и не дышит, и пошел прочь. Это мне изволите стаканчик?

– Да уж что с тобой делать – пей. Только ты вот что… Ты пей и закусывай. А то у вас извадка пить и ничего не есть. Ты еще и того бутерброда не съел.

– А я его вот на этот стакашек приберег. Думаю, барин добрый, поднесет еще, так сем-ка я…

– Нет, ты ешь. Пить и не есть нездорово. Да и хмелеешь скоро. Вот тебе еще хлеб, вот тебе колбаса.

– Много благодарны, ваша милость. Ваше здоровье! Тьфу!

Мужичонка выпил и плюнул.

– И что это за водка у господ! – продолжал он. – Кабы наш кабатчик такую водку держал – рай красный бы был. А то у нас водка…

– Ты ешь, ешь, не оставляй. Тогда и руки перестанут трястись.

– Я съем. Мы, сударь, люди-охотники. Привыкли и липовым листом закусывать. Пожуешь липовый листик, а то и березовый – вот и закуска. Желаете, ваша милость, я вам хорошего щенка украду? Только уж этого щенка нужно держать не здесь, а в другом месте, потому бабунцовский егерь как взглянет, сейчас и догадается. Пойдут разговоры, а тогда что хорошего!

– От чьей суки-то? – спросил охотник.

– Сука три медали имеет – во какая сука, а отца из-за шестидесяти верст сюда привозили. Красавец пес и только что не говорит. За пять рублей я для вашей милости в лучшем бы виде украл. Прикажете-с?

– Нет, не надо. Зачем тебя в грех вводить!

– Что за грех, помилуйте… Вот ежели бы вещию какую, а то щенка!

– Да, может быть, он и рубля не стоит?

– Говорю вам, сука с тремя медалями. За отца-то двести рублей давали, но там не согласились отдать. Пес умней меня – во какой. Ну, за три рубля я вам украду, ежели пять рублей дорого.

– Нет, не надо.

– Очень уж мне вам услужить-то хочется, потому вы барин хороший, ласковый. Желаете за рубль?

– Да ведь я же сказал, что не надо.

– Ну, себе украду. Одно вот только – баба у меня непутевая, не воспитает, – проговорил мужичонка, видимо хмелея. – Все ее понятия только одному, чтобы пива выпить, а на это нет, чтобы щенка вынянчить. Ах, сударь, кабы мне другую бабу, то совсем бы я человеком стал!

– А что? Разве нехороша? – спросил охотник.

– Баба – король, но, будем говорить так, гуляющая… Судейского генерала Ивана Астафьича знаете? Я уж и то ему говорю: «Эх, – говорю, – ваше превосходительство, кабы вы помогли, чтобы мне с моей бабой разводом…» Оттого у меня и хозяйства нет через эту самую бабу. Помилуйте: я выпивши – собаки не кормлены. А ведь господа спрашивают, отчего собака худеет. А ей плевать на собаку… Ей что? Ей только бы самой гулять. Дозвольте, ваша милость, еще папиросочки…

– Ты мне места-то покажи, где дичь – вот что, – сказал охотник. – А то сидим, сидим и никакого толку. Собирай вещи, да пойдем.

– В момент-с… Сделайте одолжение… Места у нас есть, места хорошие, места первый сорт.

Мужичонка засуетился. Охотник тоже поднялся с места, застегиваясь, вешал через плечо фляжку и приготовился в путь. Встрепенувшаяся собака виляла хвостом и радостно смотрела ему в глаза.

Для моциона

1

– Холоднов я… Демьян Холоднов… Демьяном Васильевым Холодновым меня звать. Так и зовите Холодновым, – сказал егерь, сухой, жилистый старик с седыми усами и бакенбардами, но еще очень молодцеватый и напоминающий своей фигурой отставного солдата николаевских времен. – Я, сударь, прирожденный егерь. Я птицу и зверя знаю, как самого себя, – продолжал он. – А только нет теперь охоты, совсем нет. Помилуйте, нешто это охота, коли каждый день кто-нибудь да бродит все по одному и тому же месту с ружьем и собакой!

– Да ведь как же ты хочешь иначе-то, коли у нас арендует земли целое общество охотников, – отвечал охотник – средних лет, в франтоватом костюме мужчина с ягдташем с иголочки, с отполированной фляжкой через плечо. – Кто членские деньги внес в общество, тот и бродит.

– Верно-с… А только выходит баловство и ничего больше. Для настоящей охоты выводки-то где заведутся, так их охранять надо, пуще глаза беречь, а потом и навести на них барина. «Вот, мол, пожалуйте». А тут как охранишь, коли сегодня один с собакой прошел, завтра – другой? А дичь, ведь она слышит, что с собакой прошли, она улетает. Да ежели и охранил бы выводки, будем говорить так, то не знаешь, кого на них навести, не знаешь, кто у тебя настоящий барин! Сегодня один приехал и пошел бродить, завтра другой – и все они господа, и всем служи. А я привык одному барину служить, одного барина знать – и вот тогда я буду ему верный раб. Я у господина Расколова тридцать один год егерем был. Господина Расколова изволили знавать? Большой барин был. Вот Ковылино его было… Малинники тоже его. Шестнадцать тысяч десятин в здешней губернии имел. Крепостные его мы были, и я сначала казачком около их милости состоял, а потом в егеря попал и тридцать один год… Любил он меня, царство ему небесное, и когда нам воля вышла, то, чтобы не отпустить меня, десять рублей мне жалованья положил и месячину. Так я месячину и десять рублей каждое первое число из конторы и получал, пока они не ослабели. А тут ослабли, продали у них все с аукциона – я и пошел бродить по охотничьим домам. Где десятерым господам служишь, где двадцать пять человек господствуют, а теперь вот пришлось служить, так и целая полсотня господ.

– Больше… – поправил егеря охотник. – Нас членов больше семидесяти пяти человек.

– Ну, вот извольте видеть, даже больше семидесяти пяти, так как тут услужить стольким господам! И рад бы, да как тут ухитришься по-настоящему услужить! Да и каким манером? Выбрать-то даже барина любимого не можешь, чтобы за настоящего барина его считать, потому сегодня один приехал, а завтра другой, а потом и нет их. А ежели который и зачастит ездить, то только ты его выберешь в настоящие барины и пристрастишься к нему – смотришь, он уж и пропал. И месяц его нет, и два нет, и три, а то так и больше.

– Все занятые люди… – пробормотал охотник. – Есть дела – ну, и не ездят на охоту.

– Мне-то, сударь, от этого не легче. Каково опять нового любимого барина выбирать, чтобы к нему пристраститься! А без барина я не могу, вот что ты хочешь, не могу, – продолжал егерь. – А пока ты пристрастишься – все трын-трава. Никакого порядка. Есть выводки, приехал какой ни на есть член, штучку-другую убил, а остальных собакой разогнал, а это уж непорядок. Вот оттого у нас и дичи нет. Вот теперь бродим-бродим, а с чем вашей милости вернуться? Ведь это не охота, а срам, коли с пустым ягдташем.

– Ну, ничего… Зато я хороший моцион сделал, – снисходительно дал ответ охотник.

– А вот, изволите видеть, ежели вы такие слова говорите, стало быть, вы не охотник. А настоящему охотнику это обида, чтобы ни с чем вернуться. И сколько у вас таких! Сколько охотников наезжает, а станешь ему говорить вот эти самые слова, а он сейчас: «Я для моциона». Выпустит на воздух два заряда, а то подстрелит ни в чем не повинную ворону – вот с него и довольно. Да вы-то еще ходите, так действительно оно как будто бы для моциона, а ведь другой как! Только вошел в болото, прошелся с полверсты, нашел кочку и садится. «Садись, Холоднов». И начинается вместо охоты-то, будем так говорить, выпивка и закуска. А говорит: «Я, – говорит, – для моциона…» Какой тут моцион, помилуйте!

– Ну, все-таки, еда на свежем воздухе… На свежем воздухе больше аппетита. Также и переваривается все лучше.

– Так выдь ты на огород за охотничий дом, выпей, закуси – тогда и ходить не надо, и охотничьих сапог надевать не придется… А то иной приедет… И собака при нем в сто целковых, ружье рублей в триста, а поведешь его в лес – смотришь, он ягоды или грибы собирает. Ты ему об дичи разговор заводишь, а он тебе отвечает о белых грибах.

– А что, в самом деле, – перебил егеря охотник, – нельзя ли у вас где-нибудь здесь белых грибов купить? Я бы хотел привезти жене в подарок.

Егерь улыбнулся.

– Надо по деревне баб поспрошать. Есть у них… Как не быть… – отвечал он и опять продолжал: – Третьего дня господин Ваганцев приехали, пошли на болото, сели, выпили всю свою фляжку, потом набрали неспелой брусники, положили все это в фляжку – с тем и уехали. – Гм… И ничего не убил? – спросил охотник.

– Из-под носа дичь вылетала. Я им указывал… Два промаха дали, потом махнули рукой и говорят: «Наплевать». Тем и дело кончилось.

– Ты мне, Холоднов, все-таки белых-то грибов разыщи, когда в деревню вернемся.

– Разыщу, разыщу, ваша милость.

– Да ежели есть черника у кого набрана, то я и черники фунтов десять купил бы. И кисель, и пироги из черники – прелесть что такое.

– Как черники не быть! И чернику найдем.

– Ну, то-то… Теперь ей время. Вон сколько ягод повсюду…

Охотник присел к кочке, стал собирать ягоды черники и отправлял их в рот.

– А по весне, сударь, так у нас просто смеху подобно, что было! Кто ни приедет из охотников – сейчас березовые почки для вина собирать. Наломает березовых ветвей с почками, набьет себе ягдташ – вот тебе и дичь. С тем и домой возвращается. А теперь другая сибирь – рябина для водочного настоя…

– Ах да… Вот хорошо, что напомнил… – подхватил охотник. – Наломай-ка ты мне, Холоднов, рябины. Жена даже просила, чтобы я рябины привез.

– Слушаю-с.

– Да давай ломать сейчас. Вон сколько рябины. И надо полагать, самая спелая. Ломай вон с того дерева, а я с этого ломать буду.

Охотник остановился около одного дерева, а егерь около другого, и начали ломать грозды рябины. Егерь улыбался, крутил головой и бормотал:

– Оказия! Почитай, что все наши господа охотники на один покрой…

2

– Тут рябины на целую четверть водки хватит, – говорил охотник, уминая в своем ягдташе ветки рябины с гроздьями ягод.

– Какое на четверть! Тут вы, сударь, можете смело полведра настоять, – отвечал егерь. – Даже на полведра и на четверть хватит.

– Ну, тем лучше. Да и на самом деле приятно, что не с пустым ягдташем домой возвращаешься. Поди разбери, что там. В рябине может быть и дичь.

– Разве уж больше не думаете ходить? А я было думал…

– Нет, довольно. Устал я – вот в чем дело. Мы ведь достаточно бродили. Я так думаю, что мы верст восемь прошли.

– Что вы, ваша милость! И трех верст не прошли.

– Ну, вот… Ежели уж не восемь, то шесть верст наверное.

– Помилуйте… Да ведь мне места-то известны. Ведь нам теперича, ежели вот так наискосок пойти, то через четверть часа мы в деревне.

– Так ведь мы шли не наискосок. Мы колесили. Но в деревню я еще все-таки не пойду. У меня аппетит разыгрался, и мне хочется поесть в лесу на легком воздухе. Ты покажи-ка мне поудобнее местечко, где бы можно было поудобнее расположиться, – обратился охотник к егерю.

– Да вот тут на опушке полянка. И место сухое, и пеньки есть. Пожалуйте.

– Может быть, далеко? Так уж тогда лучше я здесь. Устал я очень. А доктор мне сказал так, чтобы и моцион был, и чтобы не очень утомляться.

– Четверти версты не будет.

– Ну, веди.

Егерь и охотник зашагали. Охотник то и дело останавливался, рвал чернику и ел ее.