В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Испытания. Том 1

Мы дошли до её дома за этими разговорами о весне, о предстоящем лете и планах на него.

– Смело ты наметил, – сказала Катя на мой рассказ о том, куда я намерен поступать. – Журфак МГИМО это я вам доложу… Почему не в МГУ?

– Хочу международником работать. Как Михаил Таратута, или Александр Бовин, – засмеялся я, хотя вообще-то я не шутил, но одно дело мысли и совсем другое, когда вслух говоришь, о чём мечтаешь, сразу, будто какая-то наивная глупость.

– Вот как ты задумал, значит? На международника идеальная характеристика нужна.

– Я знаю, – сказал я, думая совершенно о другом.

– Знаешь, а со шпаной местной якшаешься, – Катя покачала головой, будто вспомнив свою роль учительницы, а я смотрел, как замечательно блестят её чудесные волосы в свете вечерних фонарей, от ресниц падает густая тень, скрывая глаза, зато зубы в усмешке белые, как ни у кого в этом городе…

…а губы тёмные, и оказались мягкие, и сладкие как сливовые карамельки…

Она отпрянула от неожиданности, оттолкнув меня в грудь.

– Олейник! Да ты… ты… вы, что себе позволяете?! – задыхаясь и роняя сумочку, воскликнула, почти взвизгнула она. И бросилась от меня прочь к своему подъезду.

А я, стоя на ватных ногах, и радостно задыхаясь, поднял сумочку, вот и отлично, теперь железный повод снова увидеть её…

Глава 2. Разбившиеся мечты

Я вбежала в подъезд, и, задыхаясь, прижалась спиной к двери, словно боялась, что он последует за мной. Вокруг большой лампочки висящей под потолком, казавшейся мне сейчас какой-то слишком яркой, жужжа, кружилась большущая муха, то стукаясь о стекло, то снова взлетая и продолжая басовито жужжать. Вдруг я увидела густую пыль на паутине под потолком, давно не красили подъезд, весна, к Первомаю придут, и скамейки во дворе покрасят, и качели, и кирпичи, что огораживают клумбу, цветы посадят, вырастут к осени длинные, бледно-розовые и белые, никогда не знала названия…

Я стояла и думала, вот хожу тут каждый день и не вижу, ни паутины этой не замечала, ни того, какая большая тут у нас, оказывается, лампочка, и муха, откуда, спрашивается, взялась, только три дня, как последний сугроб дотаял, дворник раскидал его по асфальту, и даже луж от него уже не было. Да, тепло стало, вот и мухи проснулись…

Тепло… и губы у него такие оказались тёплые, тёплые… и мягкие… такие мягкие… и прижал он их к моим так мягко…

И пахнут славно, не то, что у Олега, жёсткие, сухие, горькие от табака, и целоваться он совсем не умеет. А этот, мальчишка, сопляк-десятиклассник, но от его прикосновения, продлившегося всего-то миг, наверное, меньше двух секунд, сердце до сих пор не может выровнять бег…

Я его знаю уже два года, когда пришёл ко мне в кружок заниматься танцами, целую ватагу приятелей привёл, неуклюжих и дурных, но они очень быстро исчезли, а Платон остался. Я понимала, что он влюбился, как всегда влюблялись все. Но что мне был какой-то мальчик? Пусть и рослый, как этот, с яркими голубыми глазами, очень светлыми, северными, как у всех в этом туманном городе. Дожди и туманы здесь с мая по октябрь, а с октября по май – снег…

Я и не заметила, как он за два прошедших года вырос и превратился в какого-то редкостного красавца. И поняла это только сейчас, вот в эти минуты, когда стояла и не могла заставить себя двинуться вверх по лестнице. Что это со мной? Влюбилась я, что ли? Как это глупо. Совсем это некстати, и как глупо, ужасно глупо! Олег сделал мне предложение всего два дня назад…

Два дня назад… Я пришла домой, мама, вопреки обыкновению, была дома, сегодня не было дежурства, а так она вечно пропадала в роддоме, который я ненавидела с детства, когда это слово в моей голове превращалось в жуткое чудовище, смесь медведя, почему-то с чёрной шерстью, и змея или дракона. И этот «роддом» похищал у меня маму каждый день с утра и до вечера, и два, а то и три раза в неделю ещё и на всю ночь. Так что я не могла не ненавидеть его… Может быть, если бы мама взяла меня на работу хотя бы раз, я изменила бы своё мнение…

Мы с мамой жили здесь, в Кировске одни, бабушка Юлдуз, мамина мама, умерла, когда я училась в шестом классе, и с тех пор в нашем доме, пропахшем старыми книгами, мы с мамой остались вдвоём. Она не приводила мужчин, и, думаю, их у неё и не было, настолько пренебрежительно она говорила о них всех, весь её мир был миром женщин: женские болезни, рождения детей, мужчинам там не было места. Так считала мама. Понять её было легко, отец бросил нас, вскоре после свадьбы, думаю, жениться его вынудили, потому что должна была появиться я, но долго это продлиться не могло… Я никогда не видела его, алименты приходили исправно и мама откладывала мне «на книжку», все откладывали «на книжку», а бабушка ещё и собирала на страховку, по шесть рублей в месяц, к моему совершеннолетию собралось бы 500 рублей, но этому случиться было не суждено, бабушка умерла, страховка так и не была выплачена, а скопившиеся таким образом деньги, наверное, пропали.

Мы переехали сюда из Ташкента, после землетрясения, в котором погиб мой дед, разрушилась квартира, в которой мы жили, и было потеряно всё имущество, осталось только то, в чём выскочили. Сначала мы приехали в Москву, но там ютились в одной комнате коммуналки у родственников, и, когда представилась возможность поехать в этот городок в Псковской области, где маме как акушеру-гинекологу пообещали место заведующей роддомом в районной больнице, и прилагающуюся квартиру, мы тут же переехали. Я этого, конечно, не знала и не помнила, потому что в 1968 году, когда мы оказались здесь, мне было три года…

И хотя я не помнила своей родины, и Кировск должен был стать мне родным, но, почему-то я этого так и не чувствовала, потому ли, что я была непохожа на всех остальных детей в детском саду, а потом в школе, или потому что мама и бабушка почти каждый день вспоминали Ташкент, Узбекистан, который я никогда не видела, потому что там у нас никого не осталось. И у меня всё время было чувство, что мы здесь временно.

С раннего детства я была влюблена в балет, после того, как впервые увидела фильм-балет «Ромео и Джульетта», с Улановой. Мне было года четыре, мы смотрели его в кинотеатре, и я вся наполнилась чудом, увиденным на экране, лёгкостью, волшебством танца. И решила, что ничего больше не может быть в моей жизни, кроме танца. И потому я заставила бабушку водить меня в хореографический кружок.

Его вела пара балетных Анна Кузьминична и Сергей Владимирович, она стройная и очень строгая с жёсткими белыми волосами, была с нами непримирима и очень требовательна. А Сергей Владимирович, очень мягкий и добрый человек. Но я готова была терпеть придирки Анны Кузьминичны, считая, что без строгости и жертв в виде растянутых мышц, и вывернутых суставов не обойтись. И, когда мне исполнилось десять, сбылась моя мечта, мама отвезла меня в хореографическое училище в Ленинград.

Я очень волновалась, я очень боялась, что меня не примут, сочтут недостаточно способной, не спала всю ночь накануне. Но меня не только взяли, но и восторгались моими «данными», музыкальностью, чувством ритма и прочим. Я сразу стала лучшей в классе, лучшей с большим отрывом. Девочки вскоре стали считать меня задавакой, возможно, я такой и была. Я не так скучала по дому, как другие, потому что маму я дома почти не видела, а бабушка умерла к этому времени, так что стремиться домой, чтобы быть там совершенно одной почти всё время, было бы странно.

Я думала только об одном, танцевать в Кировском театре. И мы, ученики, много раз участвовали в постановках, вначале в детских спектаклях, потом в ролях детей или карликов. Но к четырнадцати годам некоторых из нас стали брать и в кордебалет. И я была среди первых. И дальше моя карьера должна была развиваться исключительно успешно, об этом говорили все преподаватели, об этом говорили мои подружки, которые были скорее при мне своеобразными фрейлинами, причём не я так назвала их, меня стали называть «принцессой». Я думала, ничья зависть меня не достанет, потому что я уже парила высоко над всеми. Но достала меня судьба или что-то ещё, сказать трудно, но я была жестоко наказана за большие амбиции и чрезмерную уверенность.

Однажды ранней весной, я ехала в трамвае и случилась авария: кто-то перебегал трамвайные пути, трамвай резко затормозил, люди попадали, в том числе и я. Но я хорошо владела своим телом, и даже не ударилась бы, но на меня налетел какой-то грузный мужчина и придавил собой…

Я очнулась уже в больнице, даже мама уже успела приехать. Я почти ничего не чувствовала. Кроме одного: моя жизнь закончилась. Сотрясение мозга, перелом трёх рёбер с ранением правого лёгкого, ушиб позвоночника и сложный вывих колена, навсегда поставили крест на моей карьере балерины. Не говоря о том, что я провела в больницах и после в санаториях целый год, мне пришлось вернуться домой. И вот, с пятнадцати лет, я не могла придумать, куда же мне двинуться дальше, какую теперь определить цель для себя.

Я могла надумать только одно пока, переехать в Москву. Не в Ленинград, представить, что я вернусь в город моей мечты, город, где я была так счастлива, и где теперь для меня ничего не осталось, я не хотела даже думать. Но как мне это сделать, как переехать… Поступить на очное отделение в институт мне не удалось, потому что я не могла достаточно хорошо подготовиться, вот и пришлось вести этот несчастный хореографический кружок.

Поначалу я ненавидела его, а потом… неожиданно мне стало нравиться, аккомпаниатор играла так хорошо, что во мне стало рождаться вдохновение, девочки были старательны, прилежны и у нас стало получаться. Чтобы не терять своего настроя, я всё время включала дома пластинки с классическими композициями, целыми днями и вечерами вместо того, чтобы сидеть перед телевизором, как делали все, я слушала музыку и читала книги. В этом смысле нам удивительно повезло: от предыдущего хозяина, одинокого учителя, который жил в этой квартире до нас, нам досталась замечательная библиотека с сотнями книг. Телевизор у нас показывал плохо, настроить его и наладить было некому, поэтому я смотрела его редко, лучшим развлечением было чтение. Так и проходили мои дни и вечера – занятия с ребятами танцами и книги под музыку.

За мной всегда увивалось много парней. Но я сама не влюблялась. И вообще, все эти глупости меня не интересовали, хотя наша соседка снизу тётя Зарема, настоящая цыганка, между прочим, которая в шестнадцать лет оторвалась от своих и уехала сюда за любимым мужем, который был русским, и не побоялся увести её с собой без паспорта и прочих документов, считала иначе, так и говорила:

– Вот влюбишься, и всё это престанет быть глупостями.

Но муж умер уже и довольно давно, а Зарема осталась здесь, и теперь уже была на пенсии, работала в газетном киоске. Детей у неё не было. И она никогда не сидела во дворе с другими бабусями, и притом знала все новости города раньше других. К ней часто приходили погадать, и однажды я попросила о том же вскоре после возвращения в Кировск. Но она усмехнулась и пробасила, покачав головой:

– Нет, Като, судьба не любит прогнозов, как и погода. Вспугнёшь удачу или притянешь несчастье.

Я засмеялась:

– А как же ты гадаешь, тётя Зарема?

Засмеялась и она, собирая в крупные коричневатые складки своё носатое лицо, и я, в который раз, удивилась, как она похожа и не похожа на саму себя на старых фотографиях.

– Я рассказываю им то, что они хотят услышать или, наоборот, боятся.

– Но это же обман.

– Им после этого лучше, легче не душе, так какая беда от моего обмана?

Так вот, сейчас, пока я стояла тут и как последняя глупая простушка разглядывала паутину и слушала мух, Зарема выглянула из своей квартиры сюда, на лестницу, и сказала:

– Ну, что стоишь тут? Заходи, – сказала она своим тяжёлым голосом, которому позавидовал бы любой бас из Большого театра.

Я поднялась на четыре ступеньки и вошла к ней. Уже очень много лет Зарема как наша родственница, нередко она даже кормила меня обедом, втайне от мамы, потому что мама немного ревновала меня к старой цыганке, хотя доверяла приглядывать за мной и даже запасной ключ от дома. Вот в надежде на этот ключ я и зашла, потому что болтать сейчас я была не в силах, я хотела побыть одна и подумать, что за смятение чувств со мной вдруг приключилось.

– Садись-садись, чаю выпей, есть-то уж поздно, скоро спать ложиться.

Я со вздохом уселась на скрипнувший табурет. Вся мебель у Заремы была очень старая, она поскрипывала, подрагивая, похрястывала, и позвякивала, каждый предмет на свой манер. Чайник уже стоял на плите, она стала доставать чашки.

– Что, кавалер-то, не понравился?

– Что? Да какой это кавалер, мальчишка-школьник.

– Ну, не знаю, мальчишка ли… Моему Лёнечке тоже семнадцать было, когда мы в поезд вдвоём прыгнули и улепетнули. Так что самый возраст, так-то Катюша. По мне так этот очень даже видный, симпатичный как сейчас говорят, твой Олег Иваныч сморчок против него.

– Вот ещё! – фыркнула я.

Но Зарема только посмеивалась, хотя вопросов больше не задавала. Достала чашки с большими золотыми петухами и стала разливать заварку, себе покрепче, мне послабее.

– Ты, Катюша, не размышляй сейчас, теперь сердечко в смятении, мысли затуманились. Твой Олег парень с будущим, конечно, серьёзный, целеустремлённый, но любишь ты его?

– Конечно, люблю! – выпалила я.

Зарема посмотрела на меня и покачала головой.

– Ну, вот и люби. Только помни, девочка, мужчины такой народ, их терпеть возможно, если только любишь, иначе небо с овчинку покажется.

– Так я и люблю, – опять поспешила я.

– Ну и хорошо. А то подумай… годка два-три ещё не спеши замуж-то, небось, дождётся, – лукаво поблескивая чёрными глазами, проговорила Зарема.

Дождётся… если бы, потому Олег и сделал предложение, что ждёт назначения в Москву, вернее, надеется. Так и говорит: «Мне бы дельце, какое подвернулось посерьёзнее, точно не обошли бы тогда меня». Когда я сказала об этом маме, она подняла на меня удивлённый взгляд: «Это, что получается, должны кого-то убить или ограбить, чтобы твой Олег мог получить повышение?!», её это так возмутило, что я напрасно пыталась убедить её в том, что это не так. В довершении она добавила: «И с чего это он взял, что его переведут сразу в Москву? В лучшем случае для начала в область». Но Олег считал иначе, обещали ему или он ещё по какой-то причине был уверен, что в ближайшее время его ждёт перевод в Москву, но мне он говорил об этом без сомнений.

Но сейчас я не думала об этом, сейчас я думала только, как унять волнение и перестать думать о мальчишке Олейнике…

А я тем временем дошёл до дома, хотя больше бы подошло сказать: долетел, потому что во мне не было веса, а за моей спиной широко раскрылись крылья. Не заметив как, я дошёл до дома. Взлетел на второй этаж, дверь у нас редко бывала закрыта днём. Танюшка не услышала, как я вошёл, у неё играла мягкая голубая пластинка из «кругозора» с песенками, кажется, из «Танцора диско», любят люди всю эту индийскую романтику. Я заглянул в её комнату, дверь у неё всегда распахнута, даже ночью, как и на веранду, любит простор. А сама она сидела на полу среди листков бумаги, всегда любила рисовать, и мне кажется, она рисует постоянно, всегда при ней блокнот и угольный карандаш, ну, или простой. Или просто ручка, и что-то чирикает на всём, что ни попадётся, хоть на газете. Даже пошла в художественную школу прошлой осенью. Причём сама записалась. Пришла и сказала маме:

– Я в художественную школу записалась, они сказали, чтобы ты пришла, там… заявление какое-то надо или… что-то…

Вот и сейчас, сидит в носках и трикошках, в моей старой футболке, коса заплетена небрежно, заколка съехала, всё время такая смешная, лохматая, одежда висит на тощей фигурке.

Проигрыватель рядом, чтобы можно было заводить музыку снова и снова. Что-то увлечённо рисует, что-то, что лежит перед ней, а мне не видно. Я прикрыл двери, чтобы не слушать зажигательных ритмов диско, и пошёл к себе. Всё же хорошо, что у нас здесь большая квартира, что маме как писателю полагалась ещё одна комната, поэтому у нас всех по комнате, и к тому же большой зал со скрипучим полом, двумя большими тоже скрипучими диванами и телевизором.

Я зашёл к себе, и тоже закрыл дверь. Переодевшись в старые домашние джинсы, я посмотрел на Катину сумочку. Так хотелось заглянуть внутрь!

Я спрятал её в шкаф, чтобы не видеть и не испытывать искушения открыть маленький замочек, и посмотреть, что внутри. Едва удержался, старался изо всех сил.

А на следующий день я пошёл встречать Катю утром к её дому. Протоптался минут сорок, опоздал, конечно, в школу, но зато проводил её до Дворца пионеров.

Когда она увидела меня у подъезда, остановилась на мгновение.

– Олейник… ты…

– Я твою сумочку принёс.

– Принёс он… – хмыкнула она, забирая сумочку из моих рук.

Я обрадовался, что она не заметила слова «твою», и не сердится всерьёз, это могло значить только одно…

…Напрасно он думал, что для меня это значит «не заметила», я отлично заметила, но всё во мне противилось тому, чтобы поставить его на место. Мне было приятно, что он идёт рядом, я чувствовала его запах: свежий запах юности и какого-то хорошего крема для бритья, и губы его пахли замечательно, это я отлично помню… Вот надо же, думаю об этом! Похоже, желается мне продолжение.

Мы болтали с ним о кино, «Айвенго» и «Африканца» с Катрин Денёв, которые шли в кинотеатрах с прошлой недели.

– Может быть, сходим?

– Ты же был?

– Так с понедельника в «Космосе» новый французский фильм. Пойдём?

Он смотрел такими сияющими глазами и так улыбался, что отказать я, конечно, н смогла. И только после, уже вечером, когда он снова проводил меня из Дворца пионеров до дома, и я поднималась по лестнице на дрожащих ногах, улыбаясь сама себе, как дурочка. Мама была дома, выглянула из кухни.

– Катя, ты? Мой руки, как раз котлет пожарила.

Котлеты, несомненно, из кулинарии, что была на театральной площади, сама мама никогда не лепила котлет. Меня научила Зарема, потому что бабушка «этих русских» котлет не признавала, готовила то, димламу, нарын, манты и, конечно, плов. Но для всего этого нужно было хорошее мясо, ну, хотя бы не очень хорошее, но говяжью вырезку, а тем более баранину достать было почти невозможно. Правда, когда мама освоилась на новом месте, то появились у неё знакомства и связи, и приносили нам сумки домой со всевозможными деликатесами, как приносили и дефицитные сапоги, модные платья, косметику, конечно же, духи. Так что всего этого, как и прекрасной мебели, ковров и прочего у нас в доме было, как мама выражается, quantum satis.

Вот и котлеты эти, ей конечно, заведующая кулинарией прислала, не сомневаюсь. Но и как иначе, если последние девятнадцать лет почти все женщины рожали у моей мамы.

Но сейчас я думала не об этом, и не об аппетитном запахе котлет, что распространялся по квартире, а о том, что мне надеть завтра, когда мы пойдём с Платоном в кино. И вдруг мама вернула меня из высот моего мечтательного парения на землю одним вопросом:

– Олег тебя встретил? Звонил раза три.

Батюшки… Олег… я и думать забыла о нём. А ведь я согласилась выйти за него, он мой жених. И ведь была рада… Как же так? Это значит, что я плохой человек? Нет, не человек, я дурная, ветреная женщина…

Я села на кровать. Дурная женщина… а ведь я и женщиной ещё не была.

Словом, ни в какое кино я не пошла. Поэтому с этого дня я стала прятаться от Платона. Во-первых: мне было стыдно за то, что я обманула его, во-вторых: я решила быть правильной невестой, а в-третьих: я вдруг вспомнила, что Платон мой ученик, и если кто-нибудь увидит меня с ним, то могут уволить из Дворца пионеров и, что ещё хуже, выгнать из института. Я пряталась всеми возможными способами: выходила раньше, вызывала Олега, чтобы проводил меня. Я не знаю, видел ли нас Платон, я не вертела головой на улицах, а на глаза мне он ни разу не попался. Наверное, обиделся, и решил больше не связываться с такой обманщицей.

Меж тем снег окончательно растаял, асфальт просох, просохли и выбоины в нём, кое-где начали набухать почки, появлялась трава, мать-и-мачеха на припёках, а в воздухе пахло весной, жизнью. Солнцем. Самое лучшее время в году. И вот, когда прошла уже неделя с нашей с Платоном последней встречи, Олег вдруг закатил мне гадкую сцену. Это было впервые за весь год, что мы встречались.

– Я слышал, ты не скучала?

– Когда это?

– Этот школьник Платон, говорят, дежурит у Дворца.

– Что?! – я даже остановилась, а мы шли с ним как раз из кино, того самого, на которое приглашал меня Платон, с фильма «Банзай», смешная французская комедия, почему-то детям «до шестнадцати».

– Следишь за мной, что ли?!

– А что следить? Одни мы в городе? Его на этот фильм и не пустили бы, а ты с ним по городу ходишь. Ты что, Кать? Он же тут лидер неформальной группировки, вся эта шпана, бандиты настоящие, драться выходят с цепями и нунчаками самодельными. Они же через пару лет окажутся все в колонии. И этот кавалер твой малолетний… – он всплеснул руками. Руки у него длинные и сам он весь длинный, вроде и складный, и недурён, но куда ему, рыжеватому, до Платона…

– Ты… что городишь-то, Олег?! Что ты городишь?! – разозлилась я.

Мы стояли уже у нашего подъезда, я пригласила бы его наверх, чай пить и целоваться, но после этих слов… ну, Олег…

– Ты… знаешь, что… ты не ходи за мной.

– Что?!

– Да ничего! И не звони больше!

И дёрнув расхлябанную дверь в подъезд, я побежала вверх по лестнице, стуча каблучками по деревянным ступеням. И, вбежав в квартиру, сразу заперлась, чтобы Олег не вздумал войти за мной следом. И ведь что он придумал! Это же надо…

Но с другой стороны… Если такое себе придумал, будет ему именно так…

…Совершенно невозможно, но Катя позвонила сама. После девяти дней, когда она всеми способами демонстрировала, что я ей безразличен. Этот её прокурорский всё время оказывался рядом с ней, я даже пройти около не мог, не то, что подойти. И дело не в том, что он даже явился к нам в школу и заставил завуча вызвать меня «для беседы», долго говорил и умничал на тему: «Неформальные молодёжные объединения и вред, который они приносят обществу, формируя будущую криминальную прослойку».

– Да просто секций надо не две на весь город, куда не попадёшь! – заявил я, прямо глядя в его противные зелёные глаза, говорят, жениться на Кате собирается, противная морда, тоже вепс, наверное… – Бассейн всего один на город, только по блату можно попасть, на самбо не записаться, каратэ вовсе запретили. И художественна школа или станция юных техников только одна. Куда деваться-то подросткам? Куда энергию расходовать? Вот и собираются в группировки, болтают. Да музыку слушают.

– Да конечно, музыку! Ты сказки-то не рассказывай, Олейник, – усмехнулся он, дёрнув длинным носом.

– Я не пойму, чего вы от меня хотите?!

– Я чего хочу?! – он даже навис надо мной, сидевшим в кресле, куда я нагло пристроил свой зад, едва вошёл, я не собирался, как мальчик на краешке стула перед ним жаться. Вот я и сел сразу возле входа в кабинет директора, одно дерматиновое кресло справа, второе – слева. А рыжий засверкал глазами ещё злее. И прошипел: – Я хочу, чтобы ты за учительницами не бегал!

Я вдохнул поглубже, думая, не сдуть ли мне его, как Гулливеру…

– Я, Олег Иванович, ни за кем не бегаю. Один раз проводил Екатерину Сергеевну до дома, потому что время было позднее, а её жених… говорят, у неё жених есть, так вот, этот самый жених, не встречал её. А в городе, как вы только что заметили, полно хулиганов.

Он покраснел и надулся, думаю, ему хотелось вытрясти из меня душу. Но он сдержался, выпрямился и, раздувая ноздри, отошёл. И только совладав с гневом, сказал:

– Ну вот что, Олейник, ты вредные иллюзии свои забудь. Собрался в Москву учиться ехать, вот и езжай. Не то поедешь совсем в другую сторону, учиться лес валить.

Я поднялся, и сказал:

– У меня, Олег Иванович, даже в дневнике поведение никогда удовлетворительным не было, всегда отличное, за что же вы меня намереваетесь отправить лес валить?

Он довольно усмехнулся:

– Ну… был бы человек, а дело найдётся.

Я взялся за ручку двери и сказал, обернувшись:

– Да нет, Олег Иванович, вы человек неподлый и даже честный, и ни в чем, ни повинного подростка вы ни в какую тюрьму или колонию не отправите. Всего хорошего.

Думаю, он от удивления открыл рот, но я этого не видел.

Но этот разговор заставил меня действовать смелее, и вот потому накануне Первомая и исполнилась моя многолетняя мечта…

Глава 3. Расцвела под окошком белоснежная вишня, или Очень длинная Вальпургиева ночь…

Это был вечер тридцатого апреля, мне позвонила Катя. Мне позвонила Катя! Вы только вдумайтесь! Нет, никто не может этого представить, если сам не пережил: чтобы девушка, о которой ты грезил пять лет, сама позвонила. Да-да, я готовил доклад по истории, люблю делать всё загодя, поэтому принёс домой книги из библиотеки. Потому что в нашей обширной библиотеке были исключительно художественные произведения. Доклад ко дню Победы, и я поискал не только в библиотеке подшивки старых газет, военного времени и прошерстил их в читальном зале, но и всё, что нашёл о событиях тех лет. Нашёл немного, удивительно, насколько мало было написано, я задумался, где же искать сведения об интересующих меня темах: какие и когда именно проходили бои в здешних местах, сколько человек погибло с обеих сторон, кто, какие части участвовали, без этого моё представление оказывалось неполным, и доклад приобретал какие-то общие черты, а мне это не нравилось. На мои вопросы учительница сказала только, улыбнувшись: «Сразу вижу будущего журналиста. Вот поедешь в Москву, получишь доступ к архивам, если повезёт, конечно, тогда и прочтёшь всё, что тебя так заинтересовало. А пока, Платон Андреич, довольствуйся тем, что нашёл».