Девиация. Часть первая «Майя»

Бедный Гном, как мягкий учитель, игнорировался своевольными учениками. Зато после разгромных поражений на полях страстей, он отводил душу, нещадно обличал непослушных соседей, которые скулили по углам и зализывали раны.

Вторым существом, обитающим у сердца, а возможно, в нём самом, был инфантильный персонаж, вроде Пьеро из Нечаевского фильма. Но в отличие от Пьеро большого (суть меня), этот ранимый субъект, ничего, кроме высоких эмоций, не принимал. Любуясь капельками росы на утренних цветах, пурпурными зимними закатами или совершенными рифмами, он впадал в экзальтацию, не чувствовал под собой земли и постоянно влезал в нелепые ситуации.

Это он влюблялся в очередных мальвин, не слушал наставлений Гнома, а затем страдал, обливался горькими слезами, приводил большого Пьеро в уныние. Это он, насмешник, свел меня с Зиной, а потом обрёк на трёхгодичные хождения «за ручку», морща носик от любой нечестивой мысли.

Третьим населенцем, который доставлял наибольшее беспокойство Гному и ввергал маленького Пьеро в брезгливый ужас, был Чёрт, вольготно разместившийся внизу живота. Повзрослев, я гордо назвал его Демоном Плоти, отдавая дань фаллическим культам. Однако власть Чертяки простиралась далеко за пределы первичных мужских признаков. Он тоже вечно влюблялся и желал, но в отличие от Пьеро, вместо держания девочки за руку, подначивал держать её за ногу.

Разбуженный в раннем детстве, но затем изгнанный книжной юностью в темные пещеры (почему и случился конфуз с Зиной), Демон никуда не исчез, продолжал существовать латентно, проявлялся подглядываниями под девичьи платьица да предсонными фантазиями.

Раздолье ему началось после моего возвращения со службы. Питаемый Юркиными советами (о! как Демон восхищался Прохиндеем!), он просыпался, игнорировал Гнома и глумился над эстетствующим Пьеро.

Сейчас неуёмный Чертяка всё больше мучил, подталкивая то к чопорной Майе, то к порочной Миросе, находя в обеих ведомую ему сладость. Порою тошнило от вожделения, которое отвлекало от размеренной жизни, и казалось, пообещай кто выдернуть Демона навсегда, как гнилой зуб – я бы согласился.

А вот с четвёртой населенкой моей особи выходило сложнее. Она не подпадала под разумные объяснения, не зависела от суетливых соседей, и лишь порою прислушивалась к ворчанию Гнома, да отбирала силу у Демона, который, залюбовавшись очередной юбкой, выплескивал ту силу мегатоннами, бесцельно рассеивал в пространстве.

Четвёртым населенцем была Змея. Распознал её даже раньше, чем разбудил плотского Демона. Ещё до школы, в лет пять.

Весной дело было, на майские праздники. Играл я с Юркой и девочками в песочнице, пирамидки ведёрком штамповал. Тут пришли старшие ребята, уже школьники. Среди них Вадим – второклассник, который обижал младших, даже девочек, отбирал игрушки, валял песочные домики. Все его боялись, потому что неуступчивым он давал щелканы и обидно обзывал. Я тоже его боялся.

Вадим заскочил в песочницу, повалял пирамидки. Встал посредине, под грибком, приказал детворе уматывать, потому что он тут будет курить. И чтобы мелюзга отдала ему конфеты, которые в карманах прячут, а если кто не даст, то пожалеет. Друзья Вадимовы обступили песочницу, ждали, когда начнётся представление.

А у меня при себе был шоколадный «Гулливер». Стало жалко отдавать здоровенную конфету – лучше с друзьями поделиться. И так мне стало обидно от бессилия. Подумал: как бы хорошо было, если б Вадим сейчас уписался, опозорился перед девочками. И так представилось мне ясно: как влажнеют его серые брючки между ног, как темное пятно расползается, как течёт из штанин, капает в залепленные песком туфли.

Вдруг почувствовал, как шевельнулось под сердцем, налилось упругой силой. Я не видел, но ЗНАЛ, что это откуда-то взявшаяся во мне змейка, похожая на змею-кобру из телевизора. Змейка ожила, заупружилась, распрямила капюшон, язычком раздвоенным заиграла, потянулась, будто всасывая созданную в голове картинку. А потом как зашипит на Вадима! как вскинется резко! как вцепиться ему в шею страшными клыками, плюющими жёлтым ядом!

Мне Юрка рассказывал, что стал я тогда чужим и страшным: словно подрос, задышал часто-часто, опустил голову, а когда поднял и глянул на Вадима, то глазами не своими – синими, а чёрными. Из них таким ужасом повеяло, что все разом от песочницы отскочили, а забияка нацедил в штаны и пустился наутёк со двора.

Возможно, Юрка обо мне придумал. Дети видели, как Вадим уписался в песочнице, но что я смотрел на него страшными глазами – никто, кроме Юрки не вспомнил. Однако я сам уже знал – со мною ЧТО-ТО НЕ ТАК.

Сначала испугался, посчитал себя уродом со змеёй внутри. Долго не решался, но потом рассказал маме – чувствовал, ей можно. Мама не испугалась, не ругала, лишь посмотрела тревожно и попросила, больше не злиться и прощать: люди, ведь, неразумные, слабые. Даже если очень обижать станут, не злиться, не создавать в голове картинок, поскольку обратятся они явью, принесут горе. За причинённое людям горе мне потом расплачиваться придётся.

Тогда удивился маминой мудрости, потому как, после случая в песочнице переболел ангиной. Беспричинно, казалось: ни мороженного кусками не глотал, ни лимонада холодного не пил. После разговора с мамой, сам для себя зарёкся наисильнейшим зароком, что никогда не напущу Змейку на людей, и думать о них плохо не стану. Пусть, лучше, они отплатят за причинённое мне зло, чем буду болеть за причинённое им.

Зарок почти удался. Боясь накликать беду, старался не думать о Змейке, и она понапрасну не тревожила. Лишь порою, когда меня обижали, чувствовал шевеление под сердцем и знал, что это просыпается Хранительница (как её мама назвала), готовая придти на помощь. Но я не звал, просил умолкнуть, решал проблемы по-людски. Змейка слушалась.

И ещё она предсказывала будущее. Это потом узнал, что она. Сначала думал – у всех так. Оказалось – не у всех. Юрка не мог и ребята знакомые не могли. А у меня мелькнёт случайно в голове какая-то глупость, не придам значения, а оно потом выходило, как привиделось. Начал прислушиваться к чуйкам, что не раз выручало, даже спасало (на службе, особенно). Загордился, будто я провидец. А оказалось – это совсем не я, а она – Змея-Хранительница. Приснилась как-то, сама рассказала. И ещё совет дала: никому никогда о ней не говорить и будущее не раскрывать. Потому оно и закрыто, что знать о нём людям не нужно.

С тех пор плыву по жизни со своим Зверинцем. Пытаюсь слушать Змею, примирить Гнома, Маленького Пьеро и Демона, помещённых в мою беспутную скорлупу, гордо названную Храмом Духа. А душа, будто врозь: мечется, страдает, стучится в загаженный Храм, просит покаяться. И терзаюсь, шепчу Покаянный псалом, зарекаюсь не подглядывать под юбки, не желать жены ближнего своего. На день-два самоотречения достаёт, а затем опять подглядываю и желаю, но самое мерзкое – думаю о том.

Говорил мне отец Гавриил: кто идёт по пути порока, тот непременно, упадёт в бездну погибели. Знаю, нет мне прощения, и не будет никогда. Гореть мне, нехристи поганой, в геенне огненной!

Верно решил я тогда отказаться от стези священнослужителя. Хорош был бы батюшка, который заглядывается на прихожанок и прелюбодействует с ними в сердце своём.

Нисходящая зима 1990. Городок – соседний райцентр

История моего поступления в духовную семинарию и сейчас остаётся тайной для многих. Особого секрета из того не делал, но и не распространялся.

Знали в Клубе Одиноких сердец, где надоумили; знал дед, мать догадывалась, Юрка просёк (насмехался, гад). Ну и, само собой, знал настоятель храма в соседнем райцентре – отец Гавриил.

Случилась эта история за полтора года до встречи с Майей.

В том январе девяностого, после разрыва с Аней, а затем «библиотечного романа» с её мамой, когда маски были сорваны и моя ущербная личина предстала в неприглядном свете всевозможных девиаций, искал я выход из замкнутого круга.

Спасаясь от тоски и отчаянья, сначала подумывал восстановиться в институте, пойти на стационар, чтобы убежать от воспоминаний. Однако чувствовал: переезд в Киев проблему не решит, как и оккультные доктрины госпожи Блаватской, щедро питавшие мой тогдашний ум.

Бессонными ночами доходило до размышлений о Киево-Печерском монастыре, его уютных пещерах. Удерживала лишь невозможность отречься от самых-самых разных книг, многие из которых не рекомендованы для прочтения спасающимся инокам.

Так и блуждал я лабиринтами сумрачного сознания, пока в конце января девяностого не вошёл в члены Клуба Одиноких сердец, созданного, как водиться, сержантом Пеппером в соседнем райцентре.

После презентации в Клубе рукописного сборника стихов, ко мне подошла Таиса – дочь настоятеля местного храма священника Гавриила. Сопереживая печали разочарованного Пьеро, из которой произросли такие грустные рифмы, девушка посоветовала сходить на беседу к отцу. По словам Таисы, пообщавшись с ним, многие юноши из окрестных мест избирали путь священнослужения, поступали в духовную семинарию.

Я отмахнулся. Какой из меня священник после убийства Аниной любви, после безобразных отношений с Алевтиной Фёдоровной? Мой путь – во мглу, в уныние. И нет спасения заблудшей душе!

– Уныние – тяжкий грех, – растолковывал отец Гавриил, когда я, после недельных раздумий, во Вселенскую мясопустную субботу, все же пришёл в дом священника. – Уныние колеблет доверие к Богу, заставляет забыть, что на всё Его воля.

Отвечая на моё признание о бессмысленности мирской жизни, которая сталкивает желания сердца и ума, Гавриил прохаживался по небольшой комнатке с мерцающей лампадкой в красном углу, убранной иконами. В домашней обстановке священник, одетый в мирское, напоминал Распутина из раритетных фотографий в перестроечных журналах.

– Спасением от противоречия сердца и ума есть смирение, – продолжил батюшка, став против меня, вперив мудрые глаза. – Смирение – это внутреннее принятие Божественной воли.

Говорил – как чеканил. Метал бисер. Только не дозрел я до высшего понимания. Уже жалел, что пришёл.

– Таисия рассказала – священником хочешь быть? – с ходу спросил Гавриил, почувствовав мои сомнения.

– Думал.

– Для чего? – пытливые угольки пронизали душу.

– Ну… Хочу научится духовной жизни, – ответил неуверенно. Кто думал, что здесь допрос устроят.

– Для этого есть книги, а в городах – курсы богословские, воскресные школы, – буркнул священник. Не понравилась, видно, моя причина. Отошёл, сел в кресло.

– Ты плакался, мол, мирское заполонило и тревожит. А ведомо ли тебе: если ступишь на путь священнослужения, то надобно смиряться, воздерживаться от плотских утех, даже мыслей?

– Этого и хочу. Внешних примусов.

– У самого духу нет?

– Недостаточно.

– Борись! Через неделю Великий пост – самое время обуздать дикую плоть.

Я молчал. Мне ли спорить с победившим. Я безвольная амеба и место моё на адской сковородке.

– После грехопадения плоть превратилась из друга во врага для души. С тех пор они стремятся к противоположному, – сказал батюшка. – Эта борьба внутри каждого человека. Бальзака читал?

– Читал.

– Бальзак пишет: «Тот, кто ищет миллионы, весьма редко их находит, но зато тот, кто не ищет, – не находит никогда». Главное – ЖЕЛАНИЕ побороть, а остальное – дело характера и времени.

В комнату постучала, затем прошмыгнула Таиска. В домашнем коротком халатике без рукавов. Подошла к отцу, наклонилась, зашептала на ухо. Мой блудливый взгляд, который собирался обуздывать, скользнул к отошедшему подолу, изогнулся, норовя пробраться в запретный сумрак, дотронуться до прикрытого, которое во сто крат желаннее, чем открытое.

Таиса вильнула попкой, стрельнула глазками, вышла. Видно, чувствовала, как пялился.

Отец Гавриил заметил мои осоловелые очи. Усмехнулся, с прищуром глянул в душу.

– Философы древности умели отказываться от власти, оставлять царский престол, однако похоть побеждать не умели, – сказал осуждающе. – Победа над блудом дается лишь христианам. Но, пока сам не победишь – никто не поможет: твоё всегда с тобой будет. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. В какой книге написано?

Я опять ощутил себя ничтожеством. Вся оккультная шелуха, все философические бредни отлетели, обнажили несовершенного карлика.

– Нагорная проповедь Иисуса Христа. Евангелие от Матфея…

Это я знал. Ещё до службы в армии, в восемьдесят седьмом, когда учился на первом курсе института, по настоянию деда сходил во Владимирский собор, чтобы купить Книгу Книг. Не нашёл. Зато за оградой храма ко мне подступил подозрительный гражданин, который за двадцать пять рублей (для студента – целое состояние!) предложил малюсенький Новый Завет и Псалтырь какого-то несоветского мессианского издательства с отметкой: «Эта книга – безвозмездный дар Гедеоновых братьев».

Легендарную книжицу перечитал. Сначала как собрание мифов, но затем, после бесед с дедом, открыл иной смысл. Будучи призванным на строчную службу, взял Книгу с собой. В редкие свободные минуты выучил наизусть Нагорную проповедь. До этой поры многое помнил, даже отмечал для себя, что вот, сейчас осуждаю брата своего, а сейчас смотрю на женщину с вожделением. Ещё бы придерживаться тех заповедей.

Отец Гавриил покряхтел, изучая знающего.

– И как следует понимать эти слова? – спросил уже не так сурово.

– Как рассуждения о сокровищах земных и небесных… – дальше меня заклинило. Тужась выдать что-либо членораздельное, ещё больше смутился.

– Хорошо, но неполно. Эти слова нужно понимать следующим образом. Если человек полюбил земные сокровища, блуд и удовольствия, то он уже не думает о приобретении сокровищ небесных. Понял?

– Пытаюсь.

– Пытайся. Ты говорил, что пожелал найти внешнее ярмо, которое не даст тебе сбиться с дороги. Это юродство! Любая попытка убежать от себя заканчивается встречей на том же месте.

Он помолчал, глядя сквозь меня.

– Один монах жил в египетской пустыне. И так его измучили соблазны, что он решил отказаться от монашеской жизни и пойти, куда глаза глядят. Но, натягивая сандалии, он вдруг увидел другого инока, который также стал торопливо обуваться. «– Ты кто?» – спросил монах незнакомца. «– Твоё собственное Я», – услышал он в ответ. « – Куда бы ты ни отправился, я всё равно последую за тобой».

Гавриил замолк, смакуя послевкусие. Не иначе, ожидал. Нужно было что-то говорить.

– У меня – другое, – сказал я неуверенно. – Не из обители хочу, а в обитель… От мира.

Священник хитро сощурился, кивнул головой:

– От мира, значит… Но Ленин писал, что жить в обществе, и быть свободным от общества нельзя. Слышал?

Я изумлённо уставился на священника.

– Удивился? Мол, Владимира Ильича цитирую, – Гавриил довольно хмыкнул. – Зря. Коммунистическая идея – это светская форма христианства, а Христос был первым коммунистом, чтоб ты знал. Только люди на свой манер ту идею переиначили, как и учение Христа.

– Дед тоже говорил…

– И деда твоего знаю – хороший человек, истинный. Многим людям помог.

Вот как! Этого уж точно не ожидал. За глаза деда ведьмаком называли, как и маму – ведьмой.

– Опять удивился, – заметил священник. – Я пожил достаточно на свете, чтобы отделить зерна от плевел и понять, что нет чёрного, нет белого, как нет безусловного зла и несомненного добра. От нас можно в Киев через Белую Церковь ехать, а можно через Бородянку, примером. Одним путём быстрее, другим дольше, дорога похуже – но рано или поздно доберёшься. Так и к Богу – у каждого своя дорога. Главное – сам путь, потребность идти, устремление к духовным сокровищам, а не земным благам да набиванию брюха. Мерило же на этом пути – любовь. Она и есть Бог, как учил Христос. Всё остальное – накипь от чрезмерного людского мудрствования.

Гавриил пытливо взглянул на меня, уютно расположился в кресле, продолжил:

– Противоборство религии и коммунизма – это противоборство той самой накипи. Сущность одна… Может, чаю попьём?

– Таисия! – позвал, не ожидая согласия.

Двери приоткрылись, в комнату заглянула Таиска. В том же халатике, да ещё нижняя пуговица расстегнута. И глаза мои, заразы, сразу в клинышек между полами стрельнули, где блеснуло молочное бёдрышко. Отвел взгляд: сначала в пол, затем в тлеющую лампадку вперил. Может, так заранее придумали, проверяют?

– Звали, отец?

– Приготовь, доченька, чайку липового, да принеси варенья брусничного, с яблоками, что варил прошлым летом.

Таиска скосила на меня глаза, вильнула подолом и пошла выполнять отцову просьбу. Вроде прошёл испытание, лишь послевкусие зудом отдалось, защемило. Настроение отца Гавриила не переменилось.

– Сами варили? – спросил я, чтобы отогнать наваждение.

– Сам, – неожиданно согласился батюшка. – Я многое сам делаю, не только с амвона проповедую. Это варенье из моей любимой ягоды, делаю его уже лет сорок. Варится очень быстро, поэтому брусничка получается почти как свежая. Рекомендую с чайком пошвыркать, и в качестве закуски к алкогольным напиткам. Но второго не предлагаю без повода. У нас разговор серьёзный.

Гавриил удобнее устроился в кресле, приосанился.

– Так вот, идея свободы, равенства и братства людей, пусть в наивно-поэтической форме, высказанная первоначальным христианством, прошла огромный путь…

Старался уловить смысл, но мысли смещались от великих идей к Таисиному бедру. Гном от этого стыдливо робел, морщился, пытался наставить Демона на путь истинный, к обсуждаемой проблеме, а он, гадина, ждал, когда зайдёт девушка. А ещё размышлял-прикидывал: какого цвета трусики одеты на Таиске – беленькие, в цветочек или в горошек, и как они там ВСЁ облегают. Господи! стыдно-то как!

– …в прошлом веке христианская идея привела к марксизму, который вынес её из мечтаний и возвысил до уровня науки, – торжественно продолжал Гавриил, глядя куда-то поверх меня, в прекрасную утопическую даль.

Двери скрипнули уже без стука. Зашла Таиска, завиляла крутой попкой, принесла на подносе чай и варенье. Удержался, глаз не поднял, но засвербело, забулькало в демонском обиталище…

Гнать меня нужно от этого достойного человека, от святых образов!

Гавриил разлил чай по кружкам, пододвинул мою, подал блюдце с вареньем. Хлебнул звучно, по-домашнему.

– Я вот что тебе скажу, – произнёс священник уже без пафоса. – Парень ты – не дурак, о Святом писании понятие имеешь. Мало кто из нынешней молодёжи цитату из Библии определит. А что на девчат поглядываешь – в том плохого нет, я в твои годы тоже смотрел. Женишься, со временем обуздаешь.

Гавриил взял серебряной ложечкой варенья, отхлебнул чая.

– Для поступления в духовную семинарию, прежде всего, нужна вера в Бога, реальная христианская жизнь и самое главное: нужно определиться, зачем ты туда идёшь. В семинарию идут, чтобы стать служителем Церкви. Не более того. После обучения, если не станешь священником или диаконом, ты никем работать не сможешь. Разве что преподавать Закон Божий. А духовные искания и духовная жизнь больше от человека зависят, чем от образования. Определись с этим.

Гавриил швыркнул чаю, взял варенья, кивнул мне, чтобы приобщался. Неуютно было чаёвничать пред его очами, но обижать не хотел. Черпнул из розетки, посмаковал.

– Вкусное!

– Говорил же. Ишь, как Таисия разсервировала: розетки фарфоровые, ложечки серебряные, нижнюю пуговку разняла, стегнами помыкала. Люб ей?

– Нет! Мы друзья. У меня девушка есть… – сбрехал. Девушки теперь у меня не было, женщины тоже.

– А я уже принял тебя за будущего зятя. Дочка так упрашивала поговорить! Но запала – вижу. И ты возжелал – тоже видел. Эх, молодость.

Гавриил покачал головой, хлебнул чаю, поковырялся в розетке, выискивая целые ягодки. Всё-то он замечает.

– Ну, коли есть у тебя невеста, то Таису не мани и не обидь, – сказал строго. – Они юные, дурные, как тёлки за бугаями, падки на мужскую силу. Богослужения посещаешь?

Вот как умеет, без предисловий.

– Порой. Когда учился в Киеве, во Владимирский собор ходил перед экзаменами. И так…

– Этого мало. А воскресные службы, а праздничные? Потому тебя бес путает, что Церкви сторонишься. Через неделю, двадцать пятого, Прощеное Воскресенье и окончание сырной седмицы, приходи на службу, соприсутствуй, присмотрись – твоё ли дело.

– Приду.

– А я книги дам, чтобы готовился. Перво-наперво, Библию учи, особенно Новый Завет, основы православного вероучения и богослужебного устава. Прочитай церковную историю.

Священник поднялся, подошёл к полке, вынул пару книг, подал мне. Сел обратно в кресло.

– Обязательно нужно знать основные православные молитвы, – в Молитвослове отмечено. Освоишь?

– Попробую.

– Пробуй. Но главное – вера в Бога и христианская жизнь. Единственное, что хочу тебе посоветовать – не впадать в отчаяние. Бог милостив. Он – не такой, как мы, чтобы насмехаться над чужими ошибками или радоваться им. Он покроет, вразумит и помилует. Но постепенно, помаленечку. Так, чтобы помилованный и вразумленный не приписал своих исправлений себе, а только Ему. Жду двадцать пятого в храме.

Отец Гавриил хлопнул руками о поручи кресла.

– Таисия!

Дверь отворились, смущённая Таиска ступила в комнату – точно стояла за дверями и подслушивала. Видимо, и о зяте слышала, и о глупых тёлках, которые за бугаями.

– Проведи гостя. Да книги заверни в кулёк, чтоб не отсырели. Погода на улице мерзкая.

Я поблагодарил за гостеприимство, пошёл за Таиской в веранду. Пока обувался, та норовила расспросить о беседе. При этом так коленце из-под халатика выставила, что я, случайно зыркнув снизу, не мог удержаться, чтобы ещё и ещё не зыркнуть (точно – беленькие, с кружевной розовой оторочкой).

Вот как! Привела о карьере священника хлопотать, а сама сети липкие расставляет. Ещё говорят: мужики на женщин падки. Попробуй тут, не упади. Разве что больным нужно быть или содомитом.

Последующие месяцы занялся подготовкой к экзаменам: читал и конспектировал Новый Завет, пробовал осилить Ветхий, учил молитвы. В Прощеное Воскресенье пошёл на службу к отцу Гавриилу, потом ходил по воскресеньям.

Однако как ни захватило духовное просвещение, блудливые мысли не оставляли. Вечный искуситель, почувствовал, что может потерять одного из приверженцев, путы ещё больше закручивал. Меж строк священных историй в воспалённом мозгу мелькали то Таискины трусики, то Анино холодное тело, то детское постижение мира.

Томимый позывами на блуд, я до исступления молился преподобному Иоанну Многострадальному Печерскому об избавлении от душетленных страстей плотских, но особого облегчения не чувствовал. Оставалось уйти в монастырь и закопать себя по грудь в землю, как Иоанн.

Юрка, змеюка (вот кто истинный служитель Князя мира сего!), догадался о моих бдениях. Приходил, отрывал от занятий, подшучивал над потугами обуздать норовистую плоть и рассуждал: тоже, мол, готов вести праведную жизнь, но лишь когда на грешную не останется ни сил, ни денег. Даже предлагал напоследок загулять, да так, чтобы аж отвернуло. Гад-искуситель – одним словом.

Хорошо ему – он попросту живёт, не морочиться, что грешит каждой мыслью. А я думаю, и страдаю от того, но всё равно грешу. Так кто из нас пропащее: он – не ведающий, что творит, или я – ведающий, но творящий?

Глава девятая

Весна 1990. Окрестности Городка

Голова шла кругом от исканий и сомнений, которые продолжались до середины мая. Когда уж совсем запутался, решил к деду съездить, искать совета – он мудрый, вечный, как сама жизнь.

Мой дед – Антон Иосифович – мамин отец, служил лесником в километрах двадцати от Городка. После смерти бабушки, ещё до моего рождения, дед перебрался в лес, построил сруб древлянским способом – без единого гвоздя, выкопал колодец, разбил небольшой огород, завёл корову. Там и жил без электричества и остальных привычностей, сторонясь людской суеты.

Дед, разменявший в ту весну девятый десяток, оставался таким же, каким помнил его с детства: сухой и вертлявый, с паклей седых волос на непокрытой голове, с невусовым коричневым пятнышком посреди лба, меж бровями. Чтобы лучше видеть, – отшучивался дед.

Оказалось, дед меня ждал, предчувствовал гостя, потому прибрался загодя, дичи припас. После обмена семейными новостями, пригласил в беседку под разлогой липой, оперившейся майскими темно-изумрудными листочками.

– Не томись, выкладывай, – без предисловий начал дед, усаживаясь напротив за столиком и раскуривая закопченную трубку.

Я рассказал, не вдаваясь в подробности. Рассказал, что побоялся людской молвы, оттолкнул полюбившую меня девушку, а затем, глупыми надеждами и недостойными желаниями, поманил её мать. О непримиримости ума и сердца, безуспешных борениях с телом, решении стать священником, визите к отцу Гавриилу и о том, что пути моего духовного познания сплошь усеяны терниями. Потому сомневаюсь в пригодности к служению Церкви.