Крещение свинцом

– Как мы в тумане не собьёмся?

– Туман по реке, понизу, у вас только ночь. Звёздная. Как вы за верхние окопы выйдете, мы с нижних берём «языка». Или не берём? По-любому пытаемся и отходим с громким боем. Шумим, гремим по второму проходу.

– Миномё-ётчики сразу на-акроют обе ли-инии. Отвлекут. – Комроты попытался втиснуться меж разведки. – И пе-ервый про-оход в минном поле то-оже отрабо-отают. Про вас ни-икто не у-узнает.

– Спасибо, товарищи, спасибо. Воловик, при сменах наблюдателей доведи до каждого маршрут с ориентирами.

– Так точно, товарищ старший лейтенант. – Старшой для чужих чуть ли не под козырёк взял. И уже когда они растянутым гуськом, пригнувшись, выбирались кривым окопом с НП, пробурчал в спину командира:

– Всё сделаю, всё, как положено. А вы, Александр Кузьмич, пока тоже чуток подремлите. Когда в другой-то раз придётся?

Туман густеющими волнами стекал по руслу, подпитываясь сползающей с холмов низовой надтравной дымкой. Журчание накрытой воды становилось громче, звонче воспевали своих возлюбленных лягушки. Какая же бурная и буйная на югах весна! Несколько летучих мышей немыми зигзагами чертили на фоне бледно-розовой ущербно-низкой луны и крупно засеявших зенит цветных звёздных горошин.

Разведчики ждали.

Дежурно то с русской, то с немецкой стороны взлетала осветительная ракета, пронзительно выбеляя затуманенное каменистое урочище и залесенные склоны. Дежурно то с нашей, то с противной стороны коротко отстукивал пулемёт, очередь гаснущим эхом переталкивалась от склона к склону.

Разведчики ждали.

Сырая пронзительная прохлада забиралась за воротник, в рукава, набухала каплями на бровях и кончиках носов.

Разведчики ждали.

Командир и Усатый, слившись в один контур, сдвинули часы с фосфорными цифрами и стрелками. Три-ноль-ноль – развод и смена караулов. Пора!

Сапёры, за ними батальонные, крайними – дивизионные. Ползком в туман, там уже на карачках, на коленях по скользким влажным камням в обжигающе ледяную воду.

Лягушки предательски замолчали. Их заминку восполнили двое батальонных с подхватившим страстное утробное воканье Живчиком. Вышло так убедительно, что сами зелёные возмутились прибытием конкурентов и вновь заорали, раздувая горловые мешки.

Голова в ноги, голова в ноги – змейкой оползли проволочные растяжки с гремучими консервно-баночными сторожками и взведёнными натяжными противопехотными минами. По сапёрным маячкам вошли в зелёнку.

Туман выпустил в спящий кустарник бесшумные неясные тени.

Двое батальонных ножами сняли часового. Заняли позиции по траншее справа и слева. Всё тихо. Остальные трое батальонных нырнули за бруствер, выгорбились, сцепились мостком, чтобы по их плечам перебежали дивизионные.

Три сорок одна.

Переступать с перекатом стопы, чтобы ничего не хрустнуло, сколько ни тренируйся, быстро не получится. Шажок за шажком.

Вторая линия на указанном участке действительно была пуста. Сползший в траншею богатырь Ярёма привычно ссутулился, пока остальные перепрыгивали по нему за заднюю стенку. Первый, второй, третий… восьмой, девятый. Все? Все. Трудно распрямившись, поднял руки. Копоть и Живчик, поднатужась, выдернули и его.

Всё тихо. Четыре ноль семь.

Вперёд! Вперёд! Вперёд. То есть в гору, в гору!

Они успели подняться метров на двести, когда внизу загрохотало и засияло. Длинные очереди громогласных «ППШ» и гранатные взрывы пробудили обе стороны фронта – словно по команде десятки ракет свистящими огненными точками взвились в небо, вспыхнули, хлопнули, раскрыв парашюты на безжалостные десять-двенадцать секунд и, судорожно догорая, попадали в туман, прошиваемый косо рикошетящими от камней малиновыми и жёлтыми пулемётными трассерами. На румынских пулемётчиков полетели русские мины, русским миномётчикам ответили горные орудия немцев…

Вперёд! Вперёд.

Минут через десять всё почти разом стихло. Последним отстучал пулемёт Дегтярёва – ага, значит, наши вышли, фашисты уже выслали поисковые группы и по своим вблизи нейтральной полосы не стреляли.

Вперёд, вперёд, вперёд… Зигзагами от дерева к кусту, от куста к валуну. Вскочил, пробежал десять-пятнадцать шагов, припал к естественному укрытию. Огляделся, вскочил, пробежал… От валуна к кусту, от куста к дереву. Впереди Кырдык и Лютый. Замыкающие – Копоть и Живчик.

Подъём с каждым шагом заметно набирал крутизну. Плотно подогнанная к спине сумка с рацией начала сползать с левого плеча, но остановиться, поправить ремень нельзя. Под куст рядом с Дьяком на колени упал, дыша, часто, как собака, Пичуга. Согнувшись – лбом в землю – подкинул-подтянул аккумуляторы. Ничего, терпит парнишка. Радист и переводчик, перегруженные самым ценным – радиостанцией «РБМ» с двумя аккумуляторами, компенсированы облегчённым боезапасом: их «ППШ» не с барабанными магазинами, а с лёгкими секторными «рожками». И «карманных» патронов по двести штук.

А так-то разведчик, уходя в тыл врага, брал с собой порядка семнадцати килограммов патронов «семь шестьдесят два» – под обязательные пистолет-пулемёт Шпагина и самозарядный пистолет Токарева: пять снаряжённых дисков по семьдесят одному – при умелой прокрутке дисковой пружины – семьдесят три патрона, и столько же в пачках по карманам. Добавить вес самого оружия – три с половиной «ППШ» и увесистый «ТТ», пять-семь гранат – вот ещё десяток кило. Бинокль, кинжал, аптечка, никаких продуктов, только фляга воды.

Почти тридцать килограммов подогнанного, нигде не бряцающего, нецарапающегося и нецепляющегося боеобеспечения – подъём с каждым шагом заметно набирал крутизну.

Луна села за гряду, и звёзды окончательно заполнили разреженную черноту налёгшего на взмокшие росой кроны карагача и лещины космоса. Земля ответно пружинила, остро пронзая пустоту шпилями пирамидальных тополей. Где-то близко уже должна проходить дорога. А над ней, слева – эсэсовский ДОТ.

Обнажённая глина длинными светло-серыми стяжками прошила обжимающую дорогу тёмную вязь акации и крушины. По отмашке командира разведчики развернулись цепью метрах в двадцати от кювета, залегли. Пять пятьдесят две.

– Ярёма и Копоть – на фланги, потом замыкаете. Кырдык и Живчик, на ту сторону. Осмотритесь. Если чисто, мы за вами.

Шесть десять. Звёзды тускнели с каждой минутой. Светает здесь так же стремительно, как и темнеет. Шесть четырнадцать. Наконец-то! Живчик на секунду вынырнул из-за куста, призывно помахал и вновь пропал.

Старшой, Лютый, Сёма. За ними сразу командир, Дьяк и Пичуга. Чуть позже фланговые Копоть и Кырдык.

Едва углубились на двадцать-тридцать метров, как Кырдык дважды тихо крякнул: по только что пересечённой разведчиками дороге спешным маршем шагал патруль. Приближаясь из-за дальнего поворота, громко, не в ногу топали четверо румын. Два почти мальчика и два почти деда, измученные длинными немецкими «манлихерами» – винтовками чуть ли не с Первой мировой – и тяжеленными ранцами. Взгляды под себя, ладони глубоко под лямками. Пояса перекошены штык-ножами и подсумками. Полная безалаберность, как будто в глубоком тылу на отдыхе.

Дьяк буквально ощутил, как слева напрягся, залучился злой энергией Живчик – такой лёгкий трофей! Наверняка в заспинниках у них и хавчик, и экспроприированные у местных шмотки. Только что где-то намародёрствовали и прут домой. Отсылать родне в Констанцу или Яссы.

Лес разорвался в отдельные гряды, на всё ширящихся полянах низенькое солнышко искристо розовело влажное разнотравье. Сбиваемая роса чётко обозначала след. Ещё и певчие птахи предательски смолкали, едва группа входила под ивовые или ясеневые завесы. Выбрали хоть и одинокую на лёгком всхолмье, но достаточно плотную толпу разлапистых каштанов в окружении колючих кустов шиповника и дерезы. Залегли: командир, Дьяк и Пичуга с рацией по центру, остальные – широким кругом по границе рощицы. Наблюдать и дремать по очереди – через одного!

Пичуга, едва скинул мешок и вытянулся, мгновенно отключился. Дьяк покосился на командира, но тот нарочито отвернулся. А потом и вовсе ушёл к Старшому.

– Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, – тихо-тихо запел за спиной внезапно появившийся Лютый, – из мёртвых воздвигл еси Лазаря Христе Боже. Темже и мы яко отроцы победы знамения носящее…

– Тебе победителю смерти вопием: осанна в вышних, благословен Грядый во имя Господне! – также шёпотом подхватил Дьяк.

– Осанна в вышних, отец диакон! – Лютый в рейдах всегда демонстративно открыто крестился.

– Да, с Вербным тебя, брат Антиох.

Улыбающийся Лютый уселся рядом, плечо в плечо. На всякий случай пооглядывался и – мол, попала грязь – переломил автомат, изъял затвор, просмотрел, протёр боёк чёрной тряпочкой.

– А я помню: к бате протоиерей ещё царский приезжал. Мощный такой старик. Весь круглый, тяжёлый, точно дубовая бочка. Бывало, разгладит усы да как дунет через белую бородищу: «Сам, Владыко! и нас, по подражанию онем… в предпразднственный сей день ваия… и ветви древес в руках носящих… соблюди! и якоже онии народи! и дети! осанна Тебе приносящих, сохрани-и-и!!»

– Тише ты!

– Гм, в образ вошёл. – Лютый подсоединил магазин, передёрнул затвор. Проверил предохранитель. – Командир возвращается. А меня нет. Как не было.

И, опять шёпотом, удаляющееся:

– Благословен Грядый… во имя Господне…

Забавный человек Антиох Лютиков, какой-то сложнейший замес чистоты и наивности с лукавой прагматикой. Обаятелен, артистичен, постоянно в контексте: с одними – такой, с другими – совершенно противоположный. А ещё от времени суток и от погоды может легко меняться. Белобрысый, круглолицый – кажется с пермяцкой кровинкой. До всего интерес. И руки всё время в деле – что-то вертит, крутит, совершенствует – спуск пистолета, баланс ножа, брючные карманы. Уже двадцать шесть, а не женат. До войны всё метался, искал себя. Верит глубоко, искренне, службу знает – с пяти лет в алтаре прислуживал. Но об отцовской стезе даже слышать не хотел. Вот и проискался.

Дьяк оглянулся – никого, скинул сапоги, накрыл голенища развёрнутыми портянками. Вот он, дух русского воинства. Даже ветер возмущённо закачал верхними ветвями, осуждающе зашуршал листвой.

Пичуга вроде бы даже не дышал, как вдруг из-под надвинутой поперёк лба до носа пилотки:

– Неужели вы в это верите?! Вы же взрослые люди.

– Во что «в это»?

– Ну, в Бога этого. Двадцатый век на середине. Предельно глупо.

– Ты прав, да, когда встречаются верующий и неверующий, один из них обязательный дурак.

– В смысле: для вас я дурак?

– Всё взаимно. Ну, ты правильно меня понял.

– Да это… – Пичуга уже сидел, – это правда глупо! Вы же радист, человек технически образованный. И что – чудеса? Какие чудеса? Какие? Где?

Дьяк осторожно откинулся на спину, заложил ладони под затылок:

– Клим, ты проснулся? Тогда я подремлю. Прости, чем обидел. Не хотел. Не…

И Дьяк мгновенно поплыл в синее-синее сияние, плещущее сквозь чуть-чуть шевелимую ветерком сочную молодую листву сплетшихся каштановых ветвей. Весеннее, до густоты насыщенное восходящей росной испариной небо нежно поднимало его, принимало, вбирало, покачивая под начало какой-то знакомой, когда-то очень знакомой, но теперь никак не вспоминаемой мелодии. Та-тата… та… тата-та… Та-тата…

– Пора, собираемся. – Командир легко толкнул в плечо, и Дьяк, открыв глаза, увидел стоящих вокруг разведчиков. Все, закинув головы, смотрели на дёргано гудящую раму «сто восемьдесят девятого» «Фокке-Вульфа».

– Так точно. Есть. – Утрясаясь-притираясь спиной, выпрямился под рацией. Выровнял автомат, поправил ремень. Всё.

– Роса высохла, трава молодая, гибкая. Не наследим. Нам до вечера мимо Армянской надо выйти как можно ближе к хребту. Но по пути ищем зенитные батареи. Горные батареи. И танковые схроны. Пойдём по-над дорогой, будем проверять все южные примыкающие. Любых контактов избегаем, только наблюдаем и срисовываем.

Кырдык и Старшой в передовом дозоре на пределе видимости. Живчик, Лютый, Сёма, командир, Дьяк и Пичуга – основная группа. Ярёма и Копоть – дозор тыловой.

Первый же поворот с основной дороги вывел на прикрытый румынским жандармским блокпостом склад горючего.

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. 32 вкопанные цистерны примерно по 8 кубических метров. 2 бронетранспортёра, 1 мотоцикл. По периметру 4 ДОТа, полномерные траншеи, колючая проволока, 3 вышки с пулемётными гнёздами. Охрана – до 30 румынских жандармов и порядка 10 немецких нижних чинов».

Второй поворот выходил в широко открытое поле. Старшой, Лютый, Сёма и Копоть, надев румынские пилотки, прошли по дороге с километр, далее ползком приблизились к зенитной батарее.

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. 4 капонира с 37-мм зенитными орудиями. В 200 метрах на юг в лесочке 4 замаскированных колёсно-гусеничных тягача, 1 фургон „Опель“ с радиостанцией, 2 мотоцикла, 9 прикопанных палаток, навес пищеблока. От 30 до 50 военнослужащих. По нашивкам – 275-й артиллерийский дивизион. Блок-пост – 4 румынских жандарма и немец унтер-офицер. 1 станковый пулемёт. 1 мотоцикл».

Немцы вели себя аккуратно, за пределы постов никто не выходил – значит, минные поля. И жандармы при них не расслаблялись.

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. ДОТ с коммуникациями. Контролирует поворот дороги. Определить количество гарнизона не удалось».

«Координаты: высота***, широта ***. Долговременные укрепления для 7 танков „Тигр“ и 4 лёгких „Т-3“ 5-го полка дивизии СС „Викинг“. В 100 метрах на юго-запад 20 жилых палаток и 5 технических. 4 грузовика, 2 автоцистерны, 1 автофургон с радиостанцией, 1 грузовик со спаренными зенитными пулемётами, легковой „Опель Капитан“. 6 мотоциклов. Гарнизон более 100 нижних чинов и 20 офицеров. 2 ДОТа. По периметру полноразмерная траншея с 2 блиндажами и 6 пулемётными точками. Минирование».

«Викинг»-то здесь откуда? Отстали после ремонта?

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. ДОТ с коммуникациями. Контролирует развилку дороги к хутору N. Хутор занят румынами, порядка роты. 2 грузовика с тендами. 10 подвод. Сплошных окопов нет. По периметру 4 ДЗОТа».

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. ДОТ с коммуникациями. Определить количество гарнизона не удалось. Контролирует развилку дороги к хутору N. Хутор сожжён, охраняется отделением жандармов».

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. ДОТ с коммуникациями. Контролирует поворот дороги. Определить количество гарнизона не удалось».

За день над разведчиками на малой высоте пролетели шесть групп – от сорока до шестидесяти «юнкерсов» под прикрытием одной-двух эскадрилий истребителей «FW-190». Встречно с Краснодара в сторону Новороссийска и Туапсе пролетели три группы четвёртых «илов» и вторых «пешек», машин по двадцать-тридцать, прикрытых пятком «МиГ-3». Наши летели высоко, но всё равно где-то с вершин хребта их пытались достать немецкие зенитки.

А вот по дороге движение было скудным: от Армянской в сторону Шептальской пропылила одна колонна из семи крытых брезентом грузовиков в сопровождении броневика и двух мотоциклов с пулемётами, прогремели два одиноких броневика, протрусили рысцой четверо кавалеристов. Встречно отчаянно продымил открытый бортовой «Опель» с десятком румын в кузове и прополз обоз из двадцати пустых конных повозок с одним-двумя местными полицаями в каждой.

Правда, трижды пришлось залегать, чтобы не засветиться кавалерийским разъездам. Один раз прямо в открытом поле. Разъезд мелкой рысью протрусил метрах в тридцати от уткнувшихся в землю, не успевших даже скинуть предательски торчащие из молодой травы вещмешки, разведчиков. Да ещё и лошади учуяли, начали похрапывать, перетаптываться, подёргивать ушами. Всадники смолкли, заоглядывались, вскинув автоматы. Две-три секунды решали всё. Но тут прямо из-под коней из куста дерезы шумно взлетели два здоровенных петуха-фазана. Немного отлетев, тяжко плюхнулись и побежали, блестя золотыми шеями.

– Ич! Ич! Хад! Хад! – наперегонки рванули в погоню кавалеристы. Серые воротники с чёрными петлицами – эсэсовцы. Тот самый батальон «Горец»? Грузины или шапсуги? Или чеченцы? Кто бы понимал. Даже Кырдык только плечами пожимал: «Эч – наше тюркское, хад – не помню. Не ингуши. Не балкарцы. Не карачаи. Не знаю».

Внизу, на гравийных осыпях под, казалось бы, такой сонной трассой то и дело скелетились десятки сброшенных с проезжей части остовов сгоревших советских и немецких грузовиков. Возле мостика мелкой, почти ручья, но скорой речушки жалко чернели собранные особой группой восемь искалеченных лёгких «Т-26» и «Т-60». И уже на подходе к станице приятно лежал на боку обезбашенный «Тигр».

Станица широко разметалась по низинке, полукружьем стекающей к невидимо петлявшей в камышах речушке Псыж. Лёгкие холмы, окружавшие долину, у горизонта резко вздувались серьёзными горами. В больших пустых огородах и зацветающих вишней садах – мелкие мазанки под тростниковыми крышами на окраинах; чуть меньше огороды, но крупнее мазанки под черепицей – в центре. Два каменных, сероштукатуреных двухэтажных административных здания. Длинная деревянная школа сильно обгорела.

Быстро вечерело. За час наблюдений – никаких признаков жизни. Просто никаких. Ни собаки, ни курицы. Ни человека. Только воробьи и дальние стрижи над камышами.

– Командир, мы с Живчиком в центр сходим? Пошарим? – Копоть заранее выложил «карманный» боезапас Ерёме, оставив только заряженные магазины. – Пока не стемнело.

– Давайте. – Не спорить же Смирнову с добровольцами. – Только на час. До администрации и назад. Без контактов, даже с гражданскими.

– Так точно, начальник.

– Мы будем возле вот того домика, на холме, в орешнике.

– Замётано, командир!

Копоть и Живчик перебежками помелькали вдоль заборов и растворились в проулке.

Обходящая станицу глиняная колеистая дорожка кривилась по-над оврагом. Из каждой недосохшей лужицы на его дне неслись страстные лягушачьи воканья. Казалось, это главная примета южной весны.

Группа перемещалась, всё так же осторожничая – крайняя односторонняя улица напрягала все больше: ну, ни малейших признаков жизни. В огородах грязная весенняя пустота. Через приоткрытые двери в холодных хатах – опрокинутые столы, табуреты, растерзанные постели. По земляным полам битая посуда, россыпи муки, кукурузы. Какое-то тряпьё. И даже самодельные куклы.

Дьяк, после первых трёх мёртвых хат, безоговорочно оставался на внешнем дозоре. Пять, шесть, девять, двенадцать – по земляным полам тряпьё, битая посуда, россыпи, опрокинутая мебель.

Внизу в конце проезжей части улицы, возле прощально вздёрнутого журавля-колодца дурно воняла свалка из десятка вздутых уже собачьих трупов. Неохотно-тяжело взлетели несколько грачей и ворон.

– У-у, у-у! Это что?! – На перекладине растворённых ворот висел со свёрнутой головой, наверное, столетний дед.

– Шакалы! У, куйка шакалы! – Чтобы Кырдык запсиховал? Командир едва успел перехватить его за вещмешок:

– Не тронь. Наверняка заминирован.

– Пусти, командир, тамши. Мой отец такой. Борода мой ата такая.

Крайняя хата стояла на выносе. На приличном выносе. Строился хозяин, однако, с характером: всхолмье, с которого станица открывалась как на ладони, венчала высокая пятиоконная хата с большим сараем во дворе, крытым загоном-коровником, свиной стайкой, курятником и летней кухней, окружённая ухоженным садом с готовящимися зацвести айвой, яблонями, грушами, абрикосами, сливой и черешней. За плетёной оградой – высаженные грецкий орех, белые акации, чета высоченных пирамидальных тополей над колодцем-журавлём.

Кырдык толкнул дверь стволом автомата и отскочил. Выждав, Лютый из-под Сёминой винтовки заглянул внутрь. Впрыгнул, за ним Старшой и Кырдык. Внутри всё те же следы дикого разгрома – всё опрокинуто, разбросано. Даже из печи вырвана дверца. На стене меж окон трижды простреленная фотография уже прошлого века: казаки-молодожёны – он в форме при погонах младшего урядника, она в расшитой бисером рубахе с круглым присборенным воротником. Одна пуля попала ей в лицо.

Не было никого ни в сарае, ни в коровнике.

– Товарищ командир! Александр Кузьмич. – У Лютого глаза горели удивлением, даже с какой-то нервной смешинкой. – В свинарнике бабка лежит.

– Какая бабка?

– Обыкновенная. Ну, только очень древняя.

– В смысле – живая?

– Да. Живая. Лежит и смотрит.

– Куда смотрит?.. – За командиром и Лютым в крохотный свинарник попытались втиснуться Дьяк, Пичуга и даже Ярёма.

Слева от входа на кисло-вонючем, занавоженном полу под обгрызенной стеной валялась пара поддонов, покрытых протёртой засаленной кошмой. На этих поддонах уже не лежала, а сидела иссохшая до черноты, большеносая, морщинистая старуха. В белёной льняной сорочке.

– Здравствуйте, мамаша. Мы свои, советские. Русские.

Старуха, сощурившись, несколько секунд вглядывалась в командира.

– Мы русские. Вот, вернулись. Гоним немцев. Почему в станице никого нет?

Потеряв интерес к командиру, старуха, сильно морщась, поочерёдно оглядела Лютого, Дьяка, Ярёму.

– Мамаша, вы меня слышите? Понимаете? – Командир присел на корточки.

– Слышу. Чё орёшь?

Голос оказался неожиданно тонким, чистым, хоть и слабеньким.

– Здравствуйте, мамаша. Так где все?

– Вернулись, значит, предатели. – Старуха бочком-бочком медленно прилегла, с выдохом откинулась на спину. – Вернулись, сволочи.

– Почему «предатели»?

Командир встал, выпрямился и чуть отступил, вжавшись в общий полукруг.

– Предатели. Бросили нас. На Урал побежали. В Сибирь.

– Эй, ты чего, старая? – вступился Лютый. – Никуда мы не бегали. Дрались всё время. Ну, было, отступали с боями, так теперь сами фрица гоним.

– Не бегали? Так верните мне моих доченек. Трёх. И восьмерых внучек. За мужиков с вас не спрашиваю, сами должны драться. А девочек моих – верните! Где они, коли вы не бегали? – Она закрыла глаза и еле слышно зашептала, но казалось – заорала, загремела, загрохотала: – Внучек и внуков под Покров в Германию забрали. Шестнадцать душ за два дня. А теперь вот и дочек на Украину. Всех, всю станицу неделю как в Донецк на шахты погнали. Пешком, будто гусей. Меня одну помирать оставили – ноги не ходят, а так и стариков угребли. Всю станицу. Кто противился – на воротах повесили. Да уйдите, уйдите! Предатели. Видеть вас никаких сил нету. Сволочи.

– Мать, где воды набрать? – Последним в свинарнике задержался Дьяк.

– В колодцы не лезьте. Они потравлены.

Дьяк пулей вылетел во двор:

– Из колодца не пить!

Внизу, в центре станицы, вздулся чёрный гриб, оторвался, посерел и отлетел круглым облачком. Через двенадцать секунд донесло грохот. В бинокли было видно, как разгоралась одна из административных двухэтажек. Чего там с нашими? Нарвались или сами подорвали? Сами, поди, не желторотики.

Действительно, Копоть и Живчик явились минут через сорок.

Поджаро-жилистый Копоть легко поднимался на холм, оглядывая всё вокруг без поворотов головы. Он всегда так, словно волк, если и поворачивался, то всем телом. Может, шея больная? За ненатужным Копотью мелкий Живчик потел под здоровенным сине-бело-полосатым мешком. Чего там они надыбали? Кроме дозорящего на заднем дворе Сёмы, все вышли навстречу.

– Чего? Да ничего. И никого, как чума прошла. Точняк, чума. И заминировано всё. В дверь полено кинули – видели, как долбануло. Оглохли.

– Вот, бумаги развешены. – Живчик скинул мешок, отёр лоб и подал командиру смятую, с оборванным верхним краем листовку. – Предъявы. Типа, всем явиться на перепись. Похоже, всех «переписали». Теперь никого и нигде.

Воду набрали в глубокой луже позади усадьбы. Вроде навозом не воняла. Костерок развели там же, в яме, под самой ивой, чтобы дым рассеивался листвой. На ужин предлагались два блюда – варёная кукуруза в початках и варёный горох. Главное – с солью.

– Благословский, ставьте антенну, через восемнадцать минут выходим на связь.

– Есть.

Дьяк с Пичугой закинули провод на крайний тополь, подсоединили к рации аккумулятор. Командир подошёл через шестнадцать минут. Оглядевшись, сел на траву, открыл планшет, достал крохотный, исписанный с двух сторон листочек. Пичуга, передёрнув затвор, занял наблюдательную позицию у дороги.

– «Кардинат… высата… широт… 4 укрепа з 37 мм зинитк 200 метр наюг 4 маскеров колеснгусенеч тягача 1 фургон с родиостансие 2 матацикл 9 вкопан палат пищеблок 30 до 50 военслужаш 275 артилизки дивизион 4 дота 2 линии траншеи блопост 4 рома жендарм и нимец ундер 1 станок пульмет 1 мотацикл».

В школе преподаватель выдавал за триста знаков в минуту, у Дьяка даже через три месяца постоянных упражнений выходило не более сотни. При его-то абсолютном музыкальном слухе. Пичуга вообще пока набивал тридцать-сорок.

«Кардинат… высат… широт… дот с камуникации контрол развилке дарог к хутер… Хутар знят романы до рот 2 грузовики с тенда 10 падвод сплош акопа нет па пириметри 4 дзт».