Смерть автора

– Вы Лилиана Грей? – спросил он хрипловатым голосом. – Вы играете роль Белинды?

– Да, сэр, – ответила я. Он усмехнулся и при этом неприятно выпятил нижнюю губу.

– Вы слишком хороши для этой роли. Настоящая Белинда была куда менее обаятельна.

Возможно, он сказал «не так обаятельна». Я так растерялась, что не сразу поняла, что это комплимент. Мне не совсем ясно, кого он имел в виду под «настоящей Белиндой». Так или иначе, тут у меня за спиной раздался повелительный голос Беркли, который звал меня занять своё место в кадре.

Надо сказать, что съёмки сегодня проходили на открытом воздухе. Мы снимали сцену у окна, для чего Беркли снял за мизерную плату в Сассексе заброшенную усадьбу с одичалым розовым садом, который разросся, как в сказке про спящую красавицу, и выглядит необычайно романтично. Роз пока ещё нет, какие уж тут розы в апреле – листья едва распустились, поэтому декораторы привязали к веткам множество бумажных роз. Единственная настоящая роза на всей съёмочной площадке была в петлице мистера Эминовича (притом жёлтая, а не белая), и он сидел, скрестив руки на груди, и внимательно наблюдал за съёмками. Я, как положено по сценарию, вошла в дом и выглянула со стороны открытого окна. Беркли скомандовал «мотор!», оператор взялся за ручку камеры, а я застыла у окна, притворяясь, будто пытаюсь разглядеть что-то в глубине сада. Почему-то присутствие Эминовича всё время давало себя знать; я не могла о нём забыть и ощущала внутри какую-то дрожь. Я играла скованно, как будто мне и в самом деле было страшно. Тут из кустов появился Имре Микеш и угрожающе выступил вперёд; он приближался к дому с тигриной грацией, положив руку на бедро, и на губах его играла его коронная дьявольская ухмылка (лицо его снимали другой камерой из соседнего окна дома). Он остановился и издевательски повёл в мою сторону своей набеленной рукой, а я изобразила магнетическое4 оцепенение. Вдруг с дальнего конца сада послышался крик Беркли:

– Прекратить! Стоп! Не пойдёт! Мисс Грей, вы стоите, как фонарный столб! У вас на лице должен быть ужас, вы понимаете – ужас! Нужно переснять!

Оператор снова приготовился к съёмке. Я снова отошла от окна, Микеш снова полез в кусты, чтобы выйти из них вторично. Не знаю почему, но каждое движение давалось мне с трудом; я еле передвигала ноги, когда шла во второй раз к окну. Мне не давал покоя пристальный и настойчивый взгляд нашего гостя, с которым трудно было не встретиться глазами. Длинный чёрный Микеш снова выступил из зарослей роз, снова шагнул ко мне и повёл рукой – и тут я услышала леденящий душу смех.

Смеялся Эминович. Столь же ужасно, как сам хохот, было его воздействие. При звуках его смеха Микеш обернулся, споткнулся, сделал несколько шагов назад, окончательно потерял равновесие и опрокинулся на спину в розовый куст. Раздался треск сломанных ветвей, во все стороны полетели бумажные розочки, которые так долго прикручивали наши декораторы. Между тем я видела, как Эминович трясётся от смеха. Вдруг его смех оборвался так же внезапно, как начался, и лишь противная улыбка скользнула по его лицу, когда он взглянул на меня в окне.

Съёмку, естественно, прервали; Микеша вытащили из кустов и помогли ему подняться. Я сбежала с крыльца дома, беспокоясь за него. Он сильно искололся, по его виску стекала струйка крови. Оператор принёс ему фляжку бренди. Беркли рвал и метал.

– Вы длинноногий венгерский осёл! Вы разорили пятичасовой труд наших декораторов! А вам, мистер Моппер, – в гневе обратился он к писателю, – я запрещаю приводить на съёмочную площадку посторонних! В противном случае…

Он запнулся и не нашёл, какую угрозу придумать. Мистер Моппер принялся неловко извиняться и пытаться увещевать его. Микеш, сидя на траве, пил большими глотками бренди, кашлял и чертыхался. Тут к нам подошёл Эминович.

– Мистер Беркли, – мягко проговорил он (он был теперь сама любезность, хотя в улыбке сохранялась искра лукавства – да, «искра лукавства», кажется, так и принято писать). – Мистер Беркли, я приношу извинения за то, что так получилось; со своей стороны, я готов немедленно покинуть съёмочную площадку. Но перед этим разрешите компенсировать причинённый вам ущерб.

Тут он мановением руки вытянул из кармана пиджака пятифунтовую банкноту и вручил её Беркли. Мы все, признаюсь, оторопели. Привязать розы к кустам обошлось не более чем в гинею5, включая кусты, не задетые Микешем при падении. Впрочем, иностранцу трудно разбираться в наших деньгах. Эминович тем временем склонился к Микешу и с усмешкой сказал:

– Расслабьтесь, мой друг; ваша травма скоро пройдёт, – указательным пальцем он вытер кровь с лица «Блестящего мадьяра» и выпрямился. – Сожалею, что так получилось.

Он повернулся и пошёл прочь со съёмочной площадки; до того, как он скрылся между деревьями – я готова поклясться, что видела, как он облизал указательный палец. Не знаю, была ли это поза, хотел ли он притвориться Мирославом из романа мистера Моппера, или же просто отсутствие носового платка. Во всяком случае, съёмки уже не продолжались. Актёры смакуют посрамление Беркли, а я рада случаю отдохнуть и от него, и от Микеша, который от потрясения напился в стельку. Кстати, его царапины вовсе не так серьёзны, как нам показалось – когда пришёл доктор осматривать его, то они уже не кровоточили, и следы от шипов было еле видно. Всё же он так пьян, что Беркли пришлось забрать его к себе ночевать. Этим и закончился наш сегодняшний съёмочный день.

Я попыталась написать всё так, как было, но всё равно я не умею писать так хорошо, как мистер Моппер. Если бы я была настоящей писательницей, у меня, конечно, получилось бы лучше. Во всяком случае, это доподлинные события, и они произошли сегодня днём.

Из Illustrated London News от 29 апреля 1913 г.

Необычайный подарок получил на днях известный киноактёр Имре Микеш, снимающийся сейчас в фильме «Мирослав боярин» по мотивам романа Алистера Моппера. Когда он прибыл в съёмочный павильон и зашёл в свою гримёрную, чтобы проверить, принесли ли ему стакан воды (Микеш требует, чтобы в гримёрной всегда стоял стакан воды), то обнаружил там большой букет жёлтых роз и свёрток, в котором при ближайшем рассмотрении оказалось роскошно переплетённое иллюстрированное издание «Истории пыток» Литтона Стрейчи (Лондон, 1909), к тому же с дарственной надписью на форзаце, не оставлявшей сомнений, кому предназначалась книга. Вышедший из себя киноактёр усмотрел в этой некий гнусный намёк (к сожалению, содержание надписи нам неизвестно) и выскочил из гримёрной, чтобы устроить скандал режиссёру, Фреду Беркли. К сожалению, кто был шутником, сделавшим столь двусмысленный подарок Микешу, осталось неизвестным.

Письмо Лилианы Грей, киноактрисы,

написанное 28 апреля 1913 г.

Милая Вера,

видела бы ты, что творилось вчера на съёмках! Я имею в виду нашего неподражаемого Микеша. «Блестящий мадьяр» пошёл гримироваться, и вдруг раздаётся дикий вопль, Микеш пулей выскакивает из гримёрной, летит прямо к мистеру Беркли – а тот, как на грех, в это время велел сварить себе кофе. Только машинистка принесла ему поднос с дымящимся кофейником, как врывается Микеш и с воплем: «Это вы всё нарочно подстроили!» – хвать кофейник и – ну, ты представляешь себе, что такое разъярённый мадьяр, это даже не итальянец. Мистера Беркли пришлось поливать холодной водой из графина; к счастью, ожоги не слишком серьёзные, потому что большая часть кофе попала на стену. Но у меня, ей-богу, волосы встали дыбом, когда я побежала посмотреть, что же так взбесило Микеша. Представляешь себе, в гримёрной на полу валялись рассыпанные жёлтые розы, а на столике раскрытая книга – «История пыток» с раскрашенными картинками во всех подробностях! Кто-то, видно, прислал её Микешу, потому что рядом лежала разорванная подарочная обёртка. Самое возмутительное, что на книге была надпись – я списала её на бумажку, вот что там было: «Дорогому Имре Микешу с наилучшими пожеланиями и надеждой, что эта книга расширит его кругозор и доставит ему немало приятных минут». Так прямо и написано! Не знаю, какой ненормальный это прислал, но переполох в студии был порядочный, и всё из-за Микеша. Мистер Беркли грозится урезать ему гонорар; уволить он его не может, ведь часть фильма уже отснята, и другого исполнителя на главную роль сейчас вряд ли найдёшь. Студия кусает локти, Микеш дуется, а кое-кто из актёрского состава хихикает. Такие дела.

Твоя

Лилиана.

Ответ Веры Кордофф, театральной актрисы,

от 1 мая 1913 г.

Здравствуй, Дэйзи!

О шутке, сыгранной над Микешем, я прочла вчера в газете; честно признаюсь, что я не разделяю всеобщего возмущения по этому поводу. На мой взгляд, Микешу недурно утёрли нос. Давно пора было сбить с него спесь. Подумаешь, сыграл Тамерлана! Выходка с «Историей пыток» – просто прелесть. Я имела счастье или несчастье играть вместе с ним в оперетте «Граф Монтекристо» и могу подтвердить, что это форменная пытка. Ручаюсь, поэтому он и взбесился. А впрочем, он не много потерял – он же получил дополнительную рекламу.

Не могу привыкнуть звать тебя Лилианой. Как много воды утекло с тех пор, когда мы с тобой вместе дебютировали в «Соборе Парижской богоматери»! Как там твоя роль Белинды? Надеюсь скоро увидеть тебя на киноэкране.

Всегда твоя

Вера.

P. S. Ничуть не удивлюсь, если книгу ему прислал сам Мирослав-боярин, о котором сейчас столько толков. Это было бы в его стиле.

Из журнала The New Age, №18/1913 г.

Необыкновенный ужин Мэтью Арчера, или

Как опасно быть литературным критиком

Наш постоянный автор Мэтью Арчер неоднократно просил Алистера Моппера, удвоившего свою литературную славу после переиздания романа, представить ему Мирослава-боярина – или же того, кого писатель за него выдаёт. Недавно Моппер любезно согласился. 3 числа он пригласил Арчера в ресторан «Континенталь Нуво» в Сохо, обещая привести туда и своего героя. Мы печатаем отчёт Арчера с некоторыми сокращениями.

Я прибыл в ресторан уже после захода солнца, поскольку мистер Моппер указал весьма позднее время встречи. Едва я зашёл в полутёмный зал, как сразу же увидел писателя – он сидел у стены в дальнем углу, и рядом с ним был какой-то худощавый господин с длинными волосами. Когда я приблизился и поздоровался, Моппер отрекомендовал мне соседа по столику как своего друга Мирослава Эминовича.

– Очень приятно, – сказал я, пожимая его руку, – Мэтью Арчер.

Мистер Эминович – в дальнейшем он выразил пожелание, чтобы я называл его просто Мирославом, – весьма оживился, услышав моё имя.

– А, так вы тот литературный критик, с которым мне предстоит беседа? Что ж, занятно, – улыбнулся он. У него довольно необычное лицо; черты его крупные, но лишённые резкости, мягко обрисованные. В нём есть что-то от Генри Филдинга, если только позволительно вообразить себе Филдинга с усами. Однако выражение этого лица не столь благодушно. Одет он был хорошо, хотя и странновато: на нём был шевиотовый костюм цвета гречишного мёда, с жёлтой розой в петлице, кремовая шёлковая сорочка, но при этом ноги обуты в разношенные порыжелые сапожки, а шею вместо галстука обвивал восточный шёлковый шарф кричащей красно-жёлтой расцветки.

– Вы всё ещё придерживаетесь своего мнения о жителях Восточной Европы? – вдруг спросил он, подмигнув мне. Я растерялся. Я писал эту статью, когда и не предполагал, что встречусь с ним лицом к лицу, и теперь задним числом видел, что в статье можно усмотреть вещи обидные для другой нации.

– Всё, что сказано в статье, касается исключительно героя романа мистера Моппера, – попробовал возразить я. Он снова улыбнулся.

– Но я и есть герой романа.

<Моппер вызвался угостить критика ужином и предоставил ему выбрать блюда по своему вкусу. После того, как все необходимые заказы были сделаны, Мэтью Арчер возобновил беседу с человеком, называвшим себя Мирославом.>

Я спросил его, не смущает ли его, сколь чёрными красками нарисован он в романе. Мирослав усмехнулся.

– Что вы; в романе я выведен гораздо более романтической личностью, чем я есть на самом деле.

– Но кто вы на самом деле, если не секрет? – спросил я, отбросив ложную щепетильность.

– Мирослав Эминович, вдовец, родом из Слатины. Известный также под прозвищем «Мирка-цветочник».

– Вы разводите цветы? – не понял я.

– Нет, я шью.

– Сейчас это его основная профессия, – пояснил Моппер. Я не сумел скрыть своего удивления.

– Вы зарабатываете на жизнь шитьём?

– Я выучился шить много лет назад, – сказал Мирослав, облокотясь на стол, – когда был в заложниках в Венгрии. Знаете, там, в тюрьме, не очень-то выказывали желание меня кормить…

– Так всё-таки, – заметил я, – вы имеете отношение к мадьярам?

– Весьма косвенное и весьма неприятное, – бросил он. – Они меня попросту подло надули.

– А что с вами случилось? – снедаемый любопытством, спросил я. Он помрачнел.

– Ничего особенного, довольно банальная история. Мне должны были передать деньги для повстанческого движения; вместо этого мадьяры присвоили деньги, запихнули меня в тюрьму и в своё оправдание выпустили листовки, в которых смешивали меня с грязью.

– Так вы партизан? – не выдержал я. – Что же вы молчали, когда я спросил вас, кто вы на самом деле?

– Помилуйте, так ли вы хотите знать, кто я? – усмехнулся Мирослав, левой рукой поглаживая усы. – Может быть, вы, наоборот, хотите удостовериться, что я не тот, кто описан в романе?

Я не знал, что на это сказать; ведь в какой-то мере это в самом деле было так. В конце концов, в романе Моппера нет ни слова о партизанах. Тем не менее я решился ответить:

– Меня интересует правда; ведь я критик и исследую соотношение литературы с реальностью.

Тем временем нам принесли ужин. Я обратил внимание, что Мирослав заказал себе одно только клубничное мороженое. Я, однако, был голоден и с удовольствием принял угощение Моппера.

<После тоста за успех романа, который Мирослав поддержал в крайне насмешливом тоне и выпив вместо вина стакан воды (вина он не пьёт), Арчер вернулся к теме литературы и реальности.>

Мирославу было трудно в это вникнуть.

– Но ведь литератур много, – задумчиво произнёс он, – а реальность всего одна. Та, в которой вы и я сидим за столом…

– Это и составляет самый больной вопрос современности, – кивнул я. – Сейчас делаются разные опыты по созданию литературы, которая говорила бы о жизни средствами самой жизни. Достаточно упомянуть новую женскую прозу…6

– Такая литература никогда не будет создана, – прервал меня Мирослав. Он не ел своё мороженое, а только ковырял его, предоставляя ему таять. Я не мог удержаться от мысли, что его худоба вызвана плохим аппетитом; но должен отметить, что вид у него чрезвычайно здоровый – его лицо покрыто медным загаром путешественника, сквозь который светится яркий румянец, а губы алые и пухлые. Отложив ложечку, он докончил:

– И вряд ли такая литература смогла бы доставить кому-то удовольствие. Даже мне.

– О чём вы? – переспросил я, не понимая, что он хочет сказать.

– Реальность, знаете ли, говорит не всегда приятным языком. И что дозволено в литературе, в реальности часто оборачивается проблемами. Я сам с этим столкнулся.

– При каких же обстоятельствах? При тех, что описал мистер Моппер?

– Допейте вначале кофе, – с улыбкой посоветовал Мирослав. – Об этом не стоит говорить, пока вы не закончили трапезу.

Прихлёбывая кофе, я увидел, что Моппер роется по карманам своего костюма с озадаченным выражением на лице. Подняв голову, он сказал:

– Боже, я забыл лекарство в кармане пальто. Придётся спуститься в гардеробную…

– Не вставай, Алистер, – отозвался Мирослав, поднимаясь из-за столика. – Дай сюда номерок, я схожу.

Пользуясь его отсутствием, я сказал Мопперу:

– У вас более чем оригинальный приятель. Он в самом деле был повстанцем?

– В самом деле, – ответил писатель, – хотя и очень давно. В историях, которые о нём рассказывают, совершенно невозможно отделить реальность от вымысла. Поверьте, ему приписывают и более фантастические вещи, чем события моего романа.

– А сам он?

– Сам он не подтверждает и не опровергает ничего.

Тем временем вернулся Мирослав, и разговор возобновился. Он извинился передо мной, что прервал беседу, не ответив на мой вопрос.

– Ели бы вы лучше мороженое, – сказал я, – оно ведь совсем растаяло.

– Не стоит, – возразил он, – я не люблю мороженое.

– Зачем же вы его тогда заказали? – изумился я. Мирослав дёрнул бровью.

– Из щепетильности.

– Наконец-то я вижу в вас что-то общее с героем романа, – засмеялся я, – правда, его щепетильность не столь мила, как ваша.

– Да, Алистер изобразил меня несколько односторонне, – отозвался Мирослав. Моппер дружески положил руку на его локоть.

– Мирослав, ты же знаешь, что есть такое понятие, как литературный типаж.

– Литературный типаж! – со смехом повторил Мирослав. – Как по-вашему, мистер Арчер, похож я на литературный типаж?

– Не очень, – честно признался я. Мирослав посмотрел на меня странным долгим взглядом – неприятным, но не холодным, а пронзительно тёплым; неестественная теплота этого взгляда была испытующей, недоброй.

– Об этой вы тоже напишете в своём очерке.

Ужин был окончен, и Моппер расплатился по счёту. Откинувшись на спинку стула его друг спросил меня:

– Надеюсь, вы не станете курить? Должен сказать, я очень плохо переношу табачный дым.

Моппер перебил его:

– Мирослав, ты делаешься иногда несносным. Я предупредил об этом мистера Арчера; и я уже говорил тебе…

– Да, да, – вмешался я, – вам не о чем беспокоиться, я не курю, я употребляю только нюхательный табак.

– Я же говорил тебе! – с укором сказал Моппер.

– Против нюхательного табака я ничего не имею, – улыбнулся Мирослав. – Сам я ним не пользуюсь, но готов вас угостить. Не угодно ли?

– А что у вас за табак? – полюбопытствовал я.

– Наш, балканский табак – с лепестками роз, – Мирослав вынул из-за пазухи большую плоскую золотую табакерку. Изящным щелчком ногтя он откинул крышку и протянул её мне.

Я взял табакерку и уже было опустил в неё пальцы, как вдруг взгляд мой упал на картинку, вставленную с внутренней стороны крышки. Это была эмалевая миниатюра размером не более трёх дюймов в длину и двух в ширину, выполненная тонко и тщательно; но боже мой, каково было её содержание! Не рискну его здесь описывать; само воспоминание о нём бросает меня в дрожь. Скажу только, что вид этой миниатюры вызвал у меня приступ тошноты; моим первым побуждением было вскочить и броситься в уборную, где я наверняка бы расстался с великолепным ужином, так некстати проявившим себя у меня внутри. Так бы оно, вероятно, и случилось, будь я более слабонервным; отчаянно борясь с дурнотой, я перевёл взгляд на виновника моего состояния и увидел его испытующий взгляд, полный скрытого лукавства.

Решив, что мне подобает быть джентльменом, я напрягся и, превозмогая отвращение, улыбнулся; затем взял щепотку табака, вдохнул его и причмокнул, изображая блаженство.

– У вас в самом деле отличный табак, Мирослав, – сказал я, возвращая ему табакерку. Табак и впрямь был хорош – он избавил меня от неприятных ощущений и придал мне сил. Мирослав с улыбкой спрятал злосчастную табакерку.

– Недурно, – с удовольствием отозвался он. На лице его было написано крайнее одобрение. – Я в вас не ошибся.

– Что это, Мирослав? – встревоженно спросил Моппер. – Не отпирайся, ты сыграл какую-то пакость над мистером Арчером. Я видел, как он побледнел.

– Ничего особенно, – промурлыкал Мирослав, – ведь правда, мистер Арчер?

– Всего лишь превосходный образец эмалевой миниатюры, – через силу улыбнулся я.

– Я знаю тебя, Мирослав! Я догадываюсь, что там была какая-нибудь мерзость. К чему это всё?

– К вопросу о разнице между литературой и жизнью, – беззастенчиво ответил Мирослав. – То, что видел мистер Арчер – иллюстрация к «Мунтьянскому изборнику».

– Это, верно, ваша любимая книга? – спросил я.

– Одна из любимых.

– Что ж, – сказал я, – у вас очень оригинальные вкусы; они выдают незаурядный характер вашей личности.

В глазах Мирослава загорелись искорки смеха.

– Благодарю вас за учтивость, мистер Арчер; вы истинный англичанин. Разрешите вознаградить вас за приятно проведённое время.

С этими словами он вынул из кармана серебряный карандаш и вручил его мне. Я покраснел от замешательства и неловко поблагодарил его. Он, вероятно, совершенно необычайный человек – вполне достойный того, чтобы стать прообразом литературного Мирослава-боярина. Я не скоро забуду впечатление, которое произвела на меня эта встреча в «Континенталь Нуво»; во всяком случае, после неё мне стало ясно, что вопрос о соотношении литературы и жизни не так прост, как это кажется.

Из еженедельника Present&Modern Life,

от 11 мая 1913 г.

Литература и жизнь не спешат признавать родство:

похождения новой «Гузлы»

Недавно в The New Age был помещён подробный отчёт Мэтью Арчера о встрече с Мирославом Эминовичем – лицом, претендующим на жизненное соответствие Мирославу-боярину из одноимённого романа Моппера. Автор этих строк надеялся, что соответствие сие будет наконец прояснено; что мы узнаем, наконец, кто такой Мирослав Эминович. На самом деле из очерка, опубликованного в журнале, можно узнать только то, что мистер Эминович носит в петлице жёлтую розу и что он когда-то руководил повстанческим движением против турок – т. е. набор необязательных и много раз повторяемых в прессе компонентов. И кажется, что Арчер и не хочет узнавать больше: вместо этого он заводит с Эминовичем пространный диалог о литературе и жизни, столь же необязательный и не относящийся к существу дела. Без сомнения, грубый розыгрыш, которым ответил Эминович на его разглагольствования, демонстрирует значительную разницу их умственных способностей (не в пользу Арчера).

Кажется, Арчер угодил в ловушку собственных эстетских представлений, поскольку, рассуждая о литературе и жизни, он не замечает, что предмет рассуждения – роман Моппера – не имеет отношения ни к тому, ни к другому. Роман «Мирослав боярин» по своему содержанию фантастический; а фантастика соотносится с жизнью и оправдывается ею тогда только, когда служит материалом для иллюстрации насущных жизненных идей и вопросов – чего в «Мирославе боярине» нет ни грана, поскольку никто не сможет убедить меня в том, что Моппер хотел рассказать нам нечто кроме истории о злодее, гоняющемся за хорошими людьми и всячески им вредящем. И бессмысленно соотносить фантастику с правдой факта, уверяя, что вот-де реальный Мирослав – это можно делать либо по крайней наивности (на которую вряд ли способен взрослый англичанин), либо с неприглядной целью создания коммерческой сенсации, что, видимо, и имеет место в случае Моппера. Проспер Мериме, как истинный художник, был намного сдержаннее и не пытался выводить на публику персонажей «Гузлы» – у него было больше вкуса и такта оставить литературу литературой.

Герберт Уэллс

Письмо, полученное Г. Уэллсом 14 мая 1913 г.

Многоуважаемый мистер Уэллс,

не знаю, возьмёте ли вы на себя труд прочесть письмо от того, кого считаете литературной выдумкой. Однако рискну заявить, что вы ошибаетесь. Вы изъявили желание знать, кто я в действительности. Я с радостью это желание удовлетворю. Я готов ответить на ваши вопросы 16 числа, когда я буду у Алистера. Приходите к нам около 4 часов пополудни, мы с Алистером будем рады вас видеть.

Мирослав Э.

Из записных книжек Г. Уэллса

15 мая 1913. Этот Эминович, кажется, гораздо интереснее, чем его литературный двойник. Я не смог отклонить приглашения, хотя всем известно моё отношение к роману Моппера. Я всегда был из тех котов, которые, по пословице, умирают от любопытства.7

16 мая 1913, 19.00. Больше всего на свете мне хочется сейчас застрелиться. Что дёрнуло меня явиться на встречу, назначенную мне? Сейчас я лежу на диване и твёрдо знаю, что никогда больше не возьму в рот ванильного крема. Боже сохрани кого-либо от встречи с этим человеком!

23.00. Итак, у меня наконец достаёт духу вернуться к событиям сегодняшнего вечера и описать их по порядку, хотя делать это мучительно. Я приехал на такси к дому Моппера ровно в 16 часов, но прислуга, открывшая дверь, сообщила, что писатель нездоров.

– Он лежит в постели, – сказала она, – и к нему пришёл мистер Эминович навестить его. Вы можете подняться к ним наверх.