Воспоминания о моем отце

У Медведевых было шестеро детей: Николай, Ольга, Мария, Лидия, Борис и Зинаида. Старшего сына звали Колюнька. Он учился в гимназии, относился к девчонкам покровительственно. Сестры признавали его автоитет, тем более, что он заботился о его поддержании и мог, при случае, больно щелкнуть. Колюнька был любимцем семьи, все-таки мальчик и первенец. По окончании гимназии он пошел работать на завод, а в стране уже во всю шла гражданская война. Ижевск, как стратегический пункт, переходил из рук в руки, за него шла ожесточенная борьба. Во время этих боев Николай сгинул безвозвратно, и никогда о нем не было даже весточки. ( Тут надо отметить, что вопреки сказкам о триумфальном шествии советской власти, которые нам рассказывали на уроках истории, ижевские рабочие революцию не приняли, и на заводе вспыхнул мятеж против новой советской власти. Мятеж был подавлен. Как повел себя Николай в эту непростую пору мы не знаем. Его сестры, видимо опасаясь того, что тень от биографии брата может пасть на их семьи, твердили одну заученную фразу: «Колюнька сгинул в гражданскую». Комментарий С.Е.Сидоровой)

Ольга Васильевна, или тетя Лёля, как старшая сестра, после смерти родителей взяла на себя заботу о младших сестрах. Она вышла замуж после моей мамы тоже за курсанта Оружейной школы, Марка Макаровича Шидловского, который был моложе ее. Подробно о судьбе Шидловских я расскажу несколько позже.

Шидловские

Лидия Васильевна окончила школу, поступила в Московский педагогический институт, где познакомилась с Иосифом Евстафьевичем Валюкевичем, и вышла за него замуж. К моменту получения дипломов у них уже была дочь Женя. После распределения они все вместе поехали в Омск.

Валюкевичи

Зинаида Васильевна была еще совсем девочкой, когда осиротела. Ей материально помогали сестры. Каким-то образом она закончила школу и вышла замуж за удмурта Андриана Кузнецова, которого родные звали Ляно. О дальнейшей ее судьбе я тоже расскажу чуть позже.

В семье был еще младший сын Борис. Он был совсем маленьким, когда опрокинул на себя кипящий самовар, после чего умер. Бабушка не смогла пережить это горе, она несколько месяцев пролежала в коматозном состоянии, а потом угасла. Ей было 33 года. Возраст Иисуса Христа.

Итак, четыре сестры осиротели. Леля взяла на себя лидерство, и дети не пропали в это лихое время. Они сажали картошку в огороде, пускали жильцов и, хотя тянули на нижнем пределе, все же вытянули.

Революцию девчонки сначала не понимали, потом увлеклись всеобщим подъемом духа, не осознавая до конца политической и экономической сущности происходящего. Но одно дело они сделали совершенно осознано и решительно – они отказались от религии. Они заявили: «Нам не нужен такой бог, который забрал у нас родителей!» Девочки сняли со стен иконы и вынесли их в сарай.

После свадьбы папа увез маму в Харьков. На этом закончился ижевский этап его биографии.

Сидоровы

В Харькове началась папина служба в авиации.

Эскадрилья им. Ильича была самостоятельной частью, и командовал ею Нусберг, толстый немец. Первоначально мои родители жили в гостинице «Версаль», где им дали крохотную комнатку. Там я и родился. Из рассказов о том времени знаю только, что моей первой детской кроваткой был чемодан.

Папина должность называлась старший арттехник. В его заведовании находилось вооружение самолетов: пулеметы, бомбы, фотоаппараты. Самолеты были иностранной постройки, представляли они собой бипланы, у которых верхние и нижние крылья скреплялись металлическими лентами-растяжками. Эти самолеты фирм «Ньюпор» и «Фарман» летчики называли этажерками.

В эскадрильи им. Ильича. Папа верхний, облокотился на крыло самолета.

Когда мне исполнился год, папу перевели на ту же должность в 7 авиабригаду, дислоцировавшуюся в городе Зиновьевске. Это бывший Елисаветград, ныне Кировоград. Этот город я, хоть и смутно, но помню. Он находится в Правобережной Украине на полпути между Харьковом и Одессой. Во времена моего детства это был город средней величины, довольно благоустроенный. Главные улицы были вымощены булыжником и застроены двух- и четырехэтажными домами с претензией на архитектурную ценность. По городу ездили извозчики и ломовики. Навоз от лошадей моментально подбирался еврейскими мальчиками, поскольку им их родители топили печь. Был разгар НЭПа, который в этом, населенным в большей части евреями, городе, процветал. На каждом шагу были кондитерские, кафе и перукарни (парикмахерские). Украшало город здание театра, рядом с которым мы и жили. Город стоял на берегу реки Ингул. Река это не очень большая, но вполне подходящая для такого города. Помню еще плац, оставшийся от воинских частей, размещавшихся в городе до революции. Возле плаца были старинные казармы. В Зиновьевске был большой завод «Червона Зiрка» («Красная Звезда»). Завод этот выпускал сельскохозяйственные машины. По вечерам можно было наблюдать, как по улицам города маршировали длинные колонны рабочих, одетых в темные одежды. Это были части особого назначения (ЧОН) для борьбы с контрреволюцией.

Рабочие пели песню: За пятiрiчку мы усi повiнни.

Да сбудуватi новi машiни.

Як буде тяжко, переможемо.

Хай живе комуна и свобода!

В городе было много военных: летчиков и кавалеристов. Кавалеристы, привыкшие к тому, что их преимущество перед пехотой у девушек обеспечено, в Зиновьевске попали в непривычную ситуацию. Местные еврейские невесты предпочитали летчиков и женили на себе не только холостых, но и женатых.

Еще помню, что по городу ходила сумасшедшая старушка Софочка, ведя на поводке собачку Бобика. Говорили, что она была когда-то учительницей и сошла с ума от несчастной любви. Я Софочку боялся, а она, как на зло, все время попадалась на пути. Однажды мы были с мамой в театре и сидели на задних местах. Первые же три ряда пустовали. Мама мне предложила сесть туда, чтобы было виднее. Только я скромно присел на крайний стул, как раздался из темноты зала голос: «Мальчик! Ты мне мешаешь!» С воплем «Мама! Здесь Софочка!» я побежал на свое место, а весь зал долго хохотал.

Жили мы сначала в гостинице «Рига», и я немного помню ее длинные коридоры. Потом мы переехали в дом, который назывался «Авербух» по фамилии его дореволюционного хозяина-богача. У нас было две хороших комнаты на первом этаже.

Зиновьевск. 1929 год. Автор этих строк.

Из соседей помню Рутковских. Дядя Федя носил ромб и, кажется, был комэском (командиром эскадрильи). Его жена Мина Карловна была немкой из Поволжья. Это была барыня. Она спала до полудня, принимала в постели кофе и после этого, лежа в постели, начинала петь под гитару:

«Летчик, я тебя люблю,

Сделай мертвую петлю…»

или «Никто любви не знает цыганки молодой…».

Ее мать называли бабушкой Рутковской, хотя фамилия ее была Аб. Во всех списках по алфавиту она была бы первой. С их дочкой Мусей я дружил, хотя она была на четыре года старше меня. У Рутковских был доберман-пинчер по кличке Дукс. Его поили кофе и кормили бутербродами с маслом.

Позже мы еще встретимся с Рутковскими.

Бригада имела на вооружении те же бипланы, но среди них уже преобладали отечественные Р-5 и Р-Z. Командиром бригады был Бергольц. Его я не помню, зато врезалась в память Бергольчиха (так местные дамы прозвали его жену). Бергольчиха была законодательницей мод в Зиновьевске. О судьбе Бергольца я совсем недавно прочитал в газете. Там появилась заметка об истории одного экспоната из Музея Революции. В запаснике музея лежал платиновый с серебром знак почетного летчика Испании. История его была неизвестна. Оказывается, этим знаком был награжден Бергольц, принимавший участие в войне в Испании. При аресте Бергольца в 1937 году этот знак был конфискован и оказался в музее. В момент написания статьи его жена была еще жива, она предъявила на него свои права и получила за него хорошую компенсацию.

В центре командир бригады Бергольц.

бывший офицером царской армии. Его сын Волик был старше меня на четыре года. Мы жили в одном доме, Волик заболел скарлатиной и заразил меня. Мы с ним вместе оказались в больнице. В детском зале больницы оказалось несколько десятков детей с разными болезнями от перелома ноги до брюшного тифа. Отболев скарлатиной, мы с Воликом переключились на корь, а затем на ветряную оспу. Чтобы порвать эту цепочку, Веселов выделил нам в штабе комнату, и мы там выздоравливали. Выхаживала нас мама Волика, которая во время войны была сестрой милосердия, а харч нам приносила моя мама. Часто к нам заходил сам Веселов, вот почему я его помню.

Волик учился в первом классе, и мать с ним занималась. В комнате стояла классная доска. У меня при выздоровлении было хорошее настроение, и, незаметно для себя, я в четырехлетнем возрасте научился читать вместе с Воликом. В дальнейшем Веселов преподавал в Академии им. Жуковского. При введении новых званий он разменял свои ромбы на полковничьи шпалы. Волик пошел по стопам отца, во время войны он стал офицером. Через некоторое время он женился. Правда жена от него скоро ушла. Волик сильно переживал ее уход и покончил с собой.

Из папиных друзей помню Чанкотадзе, Пельца, Ермакова, Кузина. Чанкотадзе после войны стал крупным руководителем гражданского воздушного флота, и, что греха таить, мы в экстренных случаях пользовались его помощью.

Папа служил оружейным техником эскадрильи. Одновременно он преподавал в школе младших авиаспециалистов, где обучал оружейных мастеров.

Выпуск оружейных мастеров. Папа во втором ряду третий справа.

Вскоре папа сдал экстерном экзамены за курс школы летчиков- наблюдателей (летнабов), и был назначен младшим летнабом на самолет. Теперь летнабов называют по-морскому штурманами.

О том, как папа справлялся со своими обязанностями, говорит тот факт, что в бытность его летнабом, он завоевывал все первые призы по Украинскому военному округу, а именно: за бомбометание, фотографирование с воздуха и за стрельбу из пулемета. Из пистолета и винтовки он тоже стрелял лучше всех – такова была подготовка Оружейной школы. А призы были неплохие: велосипед, фотоаппарат, малокалиберная винтовка, часы, пистолет Коровина и бесчисленное количество берданок, которые папа загонял на базаре, не донося их домой.

Правда полеты были очень рискованным делом. Многие знакомые тетеньки быстро превращались из жен летчиков в их вдов. У папы тоже было несколько катастроф. Однажды в Севастополе во время ночных учений они попали в луч прожектора, от которого никак не могли уйти. Будучи ослепленными, они врезались в гору. К счастью летчик и папа остались живы.

На маневрах в Коростени в присутствии наркома Ворошилова они взлетали с аэродрома отрядом, то есть в девять самолетов. Два самолета столкнулись в воздухе на взлете. В одном из них был папа. Самолеты рухнули на аэродром. Соседний самолет загорелся. Пилот самолета, в котором находился папа, Массен, погиб, а папу спасла каска. У него была кожаная каска, в которой было два толстых слоя из пробки, а между ними слой стальной стружки. Один слой пробки был пробит, а остальные слои защитили голову. У папы было сильно повреждено лицо, на нем осталось семь шрамов. Голова его оказалась в бензобаке, и папа наглотался бензина. Пришел он в чувство только тогда, когда с него хотели снять сапоги. Он очнулся и крикнул: «Ну, нет. Они мне еще пригодятся!» И все обрадовались, что он жив. На соседнем самолете сгорел летнаб, а летчик Щёгликов остался жив, но лицо его на всю жизнь осталось красным от полученных ожогов.

Папа выздоровел быстро. Он удрал из госпиталя через окно и приехал домой. Первое время, пока не зарубцевались шрамы, он не брился.

Этот эпизод, с столкновением самолетов на взлете, лишний раз подтверждает не раз уже высказывавшееся суждение о том, что маневры 20-30-х годов, руководство которыми приписывается Уборевичу и Якиру, носили показушный характер. На них отрабатывалась не боевая выучка, а слаженность действий на параде. Никогда во время войны девятки не взлетали одновременно. Гораздо легче построиться в нужную фигуру в воздухе, чем тратить на это время на земле, да еще и рисковать при взлете. Такие групповые взлеты делались с одной лишь целью: произвести впечатление на полуграмотное начальство.

8 октября 1929 года перед вылетом в Киев на окружные состязания.

В первом ряду третий слева папа, на него облокотился его друг Пельц.

В 1931 году папа был назначен начальником штаба эскадрильи, и в этом же году он поступил в Военно-воздушную Академию им. Жуковского на эксплуатационный факультет.

Помню, что в Зиновьевске папа много занимался со мной. В выходные дни мы уезжали на велосипеде за город и целый день проводили на природе. Этот велосипед я хорошо помню, поскольку позже сам учился кататься именно на нем. Уже на Дальнем Востоке я ездил на нем с ребятами на рыбалку за много километров в тайгу. Велосипед был заграничным, так как произведен был в Риге, а Латвия тогда была зарубежной страной. В начале войны велосипед был сдан нами в фонд обороны.

Когда папа, к своему удивлению, обнаружил, что я умею читать, он стал покупать мне детские книжки. Он я уже успел освоить его «Вестник воздушного флота» и «Красноармейское чтение». В «Красноармейском чтении» были помещены портреты всех тогдашних вождей, и я до сих пор всех их помню. Это были Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе, Чубарь, Косиор, Рудзутак, Киров, Куйбышев и Каганович. Зиновьев, Каменев и Бухарин в этой книжке в качестве вождей не значились.

* * *

Однажды я пришел домой заплаканный, меня обидели во дворе, и я хотел пожаловаться. Папа меня одернул, и не велел ни реветь, ни жаловаться. Он строго сказал мне, что я должен давать сдачи. «Не хватает сил кулаками, бейся ногами, грызи зубами, но не уступай. Тогда тебя никто обижать не будет.» Вскоре я последовал этим рекомендациям. Мы тогда отдыхали в Евпатории. Я играл на пляже в песочек с одной хромой девочкой. Ведь Евпатория – это известный детский курорт, где лечат костный туберкулез. Вдруг к нам подбежало несколько взрослых девочек, тоже из Зиновьевска, более того, из нашего дома. Они отняли у моей подруги совок, а все наши сооружения растоптали. От обиды мне захотелось реветь, но вспомнив папин наказ, я выбрал девочку покрупнее и впился зубами ей в спину. Противников как ветром сдуло, и мы продолжили наши игры.

Мое уважение к папе было беспредельным. Мама ко мне была снисходительна, но когда моя самостоятельность заходила слишком далеко, она мне деликатно намекала на то, что папа не одобрил бы этот мой поступок. Для меня такого предупреждения было достаточно.

Уехав в Москву, папа оставил нас в Зиновьевске, так как не ясно было, примут ли его в академию. Да и жить нам в Москве негде было.

Помню, что в Москву мы ехали зимой в переполненном вагоне. На станции Поныри папа купил мне моченое яблоко. Это лакомство я отведал впервые, а следующий раз моченое яблоко я попробовал лет через тридцать. Может быть. Поэтому мне это событие запомнилось, как нечто значительное и прекрасное.

В Москве мы остановились у папиного сослуживца Славы Крылова, который имел комнату в Люблино. Такое гостеприимство было характерно для москвичей того времени, оно было в порядке вещей. Это говорит о том, насколько был силен дух товарищества и сплоченности общества. Сейчас, когда все рассредоточились по отдельным квартирам и не хотят знать соседей по подъезду, от этого духа не осталось и следа.

Крылов, насколько я помню, до Академии был партийным работником, партия послала его в авиацию, и это придало ему вес в глазах товарищей. Следующий раз после академии я увидел Крылова в 1943 году в Ташкенте. Он приходил к нам в гости. Был он военпредом, по званию всего лишь майором, вид имел несколько пришибленный. Оживился он только после того, как они с отцом распили «Ликер шасси», смесь спирта с глицерином, которую заправляют в систему гидравлики самолета. Только после этого возлияния он немного разговорился. Он сказал, что ему, с его активным партийным прошлым, с большим трудом удалось избежать репрессий, но морально он надломился и запил. А тогда в 1932 году он был молодым жизнерадостным курносым человеком.

Вскоре папа получил жилье в Москве. Это была крохотная комнатка в деревянном одноэтажном бараке в районе Всехсвятского. Теперь здесь проходит улица Чапаева, а недалеко находится станция метро «Сокол». В этой комнате было очень холодно, деревянная стена изнутри покрывалась льдом, поэтому на нее приходилось вешать одеяло. Больше об этом жилище я ничего не помню. Через короткое время мы переехали в другой дом на Лагерный участок. Этот второй дом тоже был деревянный, но уже двухэтажный. У нас была большая комната в трехкомнатной квартире. Соседями были семьи папиных соучеников, Левандины и Анохины. Лагерный участок находился на краю Ходынского поля. Сейчас на этом месте находятся Песчаные улицы.

Быт был тяжелым: дрова привозили на лошадях, воду тоже. Ходынское поле описано Львом Толстым, как место, где происходило народное гулянье по поводу восшествия на престол царя, Николая II. Во время гулянья была запланирована раздача бесплатного угощения и спиртного. Среди жаждущих выпить на дармовщину возникла давка, много людей погибло, за что царя прозвали Николаем Кровавым. Представляю, что было бы сейчас в подобной ситуации, если народ совсем озверел и готов давиться за водку по очень высокой цене.

В описываемое время Ходынка была занята летними лагерями различных военных учебных заведений. Здесь конники рубили лозу, ползали по полю ромбовидные танки системы «Рено», сновали танкетки, преодолевала препятствия и бегала в цепях в атаку пехота.

Иногда перед военными выступали вожди с бородками. Они забирались на грузовик, используемый в качестве трибуны, и толкали речи, яростно жестикулируя, сверкая очками и тряся своими бородками. Однажды в одном из таких ораторов я опознал Михаила Ивановича Калинина, всесоюзного старосту. Призывали эти вожди обычно к мировой революции и ратовали за международную классовую солидарность.

В 1933 году мы переехали в общежитие Академии на Красноармейской улице. Он возвышался над соседствующими старенькими деревянными домиками и голубятнями. Этот дом казался прообразом будущей Москвы. Но это снаружи. А внутри это было помещение с коридорной системой. В коридор выходили двери двухкомнатных квартир. В каждой квартире жило по две семьи, а вот кухня была одна общая на сорок квартир, она была заставлена примусами и керосинками. Это очень сплачивало коллектив жен командиров. Коллектив был именно сплоченным, а не дружным. Каждая из дам очень много о себе воображала, что вступало в противоречие с унизительными условиями существования, а уж об интеллигенции и говорить не приходилось, с этим было слабовато.

От нашего дома начинался чудесный Петровский парк, простиравшийся до стадиона «Динамо». В то время в парке росли дубы и лиственницы. Все они погибли в суровую зиму 1939-40 годов во время советско-финской войны. Сейчас парк еще жив, но уже засажен чем попало, весь изрезан автомагистралями и затоптан сильно разросшимся населением.

Наш район тогда назывался Ленинградским шоссе, которое начиналось у Триумфальной арки, стоявшей у Белорусского вокзала. Позже эту арку снесли как, якобы, мешавшую дорожному движению. А лет через двадцать ее снова восстановили, но уже около Бородинской панорамы. Это всего лишь один из примеров безжалостного отношения к нашей истории. А может быть, это говорит о том, что нашу историю и культуру кто-то хочет уничтожить?

Вдоль Ленинградского шоссе ходил только один трамвай, это был маршрут №6. Его кольцо было во Всехсвятском. Он проходил под Триумфальной аркой, шел через всю Тверскую улицу, через центр города, каким-то образом оказывался на Разгуляе и уже оттуда шел к своему кольцу в Сокольниках. В трамвае пассажиров обычно было не густо. Считалось, что десять копеек – это дорого. К тому же обычно все работали недалеко от своего местожительства. Окружающие улицы, в том числе и Ленинградское шоссе (теперь это Ленинградский проспект), были застроены почти по-деревенски. Тротуары и проезжая часть были вымощены булыжником.

На этом малоэтажном фоне самым ярким пятном был Петровский дворец, в котором как раз и размещалась папина Академия. Из других значительных сооружений можно отметить стадионы «Динамо» и «Юных пионеров», центральный аэропорт, кондитерскую фабрику «Большевик», фабрику-кухню, ресторан «Яр», впоследствии переименованный в гостиницу «Советская», а также клуб Академии им. Жуковского.

В 1933 году я пошел в школу, которая находилась чуть подальше теперешнего метро «Аэропорт». Школа была деревянная, двухэтажная. Во дворе находилась двухэтажная уборная: верх для мальчиков, низ для девочек. В школе был цыганский класс, в котором учились цыганята всех возрастов. Говорят, что в энциклопедии, изданной в Германии, было написано, что в районе Ленинградского шоссе живут летчики и цыгане.

В начале тридцатых годов в Москве был очень сильно развит частный промысел. На улице лотошники торговали пугачами и пробками к ним, раскидаями на резиночке, «уди-уди», свистульками, петушками на палочке и прочей дребеденью. По дворам ходили старьевщики-татары и громко возвещали: «Старье берем!», с ними перекликались точильщики: «Ножи-ножницы точим!». Повсюду рыскали цыгане с профессионально острыми взглядами. Среди детей и подростков было много шпаны, звучала речь на воровском жаргоне, слышалась и матерщина, но меньше чем сейчас и не такая примитивная. Иногда трудно было пройти в школу или вернуться домой, поскольку мы постоянно воевали то с масловскими, то с зыковскими, то с башиловскими ребятами.

На наших глазах Москва в 1933-36 годах преображалась. Большие изменения происходили на Тверской, которая расширялась и застраивалась красивыми зданиями. Параллельно со строительством новых зданий шел снос старины. Были снесены остатки Белого города, Страстной монастырь и многое другое. Напротив Моссовета стояла статуя Свободы. Представляла она собой фигуру женщины, свободной от одежд. Ее тоже снесли. Свобода становилась очень немодной. Недалеко от нашего дома была построена четырехэтажная кирпичная школа, и в 1935 году весь наш третий класс был туда переведен.

Теперь об Академии. Она называлась Военно-Воздушной Академией (ВВА) им. Жуковского. Начальником Академии был Тодорский. Он был родом из Тверской губернии, написал в 1918 году брошюру «Год с винтовкой и плугом». Брошюру эту положительно воспринял В.И. Ленин, после чего Тодорский стал знаменитым военным деятелем. До академии он с авиацией никаких контактов не имел. В 1937 году он был арестован и репрессирован, но выжил, а в восьмидесятые годы он написал статью, в которой провел градацию по рангам репрессированных высших военачальников, которую цитируют и поныне.

Комиссаром Академии был Смоленский. В Академии было три факультета: командный, эксплуатационный и вооружения. Папа учился на экфаке в тринадцатом приеме. Начальником факультета был Быстров, носивший орден Бухарской звезды. Академия располагала приличными научными кадрами. Читая литературу об Академии, я часто наталкиваюсь на фамилии академиков Чаплыгина, Ветчинкина, Стечкина, Юрьева и других. Когда папа учился, этих фамилий вовсе не упоминали. С большим почтением произносились фамилии Пышнова и Курина. Тот курс экфака, на котором учился папа (почему-то курсы у них назывались приемами, был сведен в роту. Командиром роты назначили папу. В роте было более ста человек. Среди них были уже зрелые командиры с двумя шпалами на петлицах и совсем молодые, не служившие ранее в армии и носившие голубые петлицы без знаков различия. У папы на петлицах было четыре кубика.

Национальный состав роты был очень пестрым, достаточно сказать, что у них был даже кореец Ким. Учились с ними также две женщины, Коровина и Бразинская. Правда Коровину в середине учебы отчислили. Успеваемость была разная. У папы, как у командира роты, сосредотачивались сведения о сдаче зачетов и экзаменов. Круглым отличником был Водяной, к нему подтягивались Гершгорн и Молотов. Плохи дела были у Когана, Бразинской и Муховикова. Папин средний балл был порядка 4,5.

Курсанты Военно-Воздушной Академии им. Жуковского.