Жизнь и страх в «Крестах» и льдах. И кое-что ещё

Несмотря на то, что предложению этому не суждено было сбыться в том объёме, в каком хотела бы осуществить тётя Аня, в очень усечённом варианте я всё-таки вынужден был воспользовался её предложением. Она, конечно, знала о наших внутри семейных проблемах и давно предложила ключи от своей квартиры и комнаты чтобы я имел возможность ходить туда делать свои уроки. Несколько раз я этим воспользовался, но обнаружил, что это не очень удобно, поскольку я часто заканчивал свои домашние уроки далеко за полночь, а мама не хотела, чтобы я ходил по улице в такое время. А вот в июне 1956 года, когда Аркадий заканчивал 2-годичный курс Энергетического техникума, Нэля 3-й курс своего техникума, а я 10-й класс школы и готовился к выпускным экзаменам, мне пришлось воспользоваться тётиным предложением по полной программе. Она тогда уехала на целый месяц в санаторий на Чёрном море. Я по сути дела тогда у неё жил. Было только одно неудобство – обедать и ужинать приходилось ходить к маме домой и брать с собой завтраки. О том, чтобы мне давать деньги на обед в столовой, речь даже не возникала. Результат такого устройства был на лицо – я очень хорошо, т. е. без троек сдал все выпускные экзамены.

Мне так понравилось, что следующий месяц, июль, когда надо было готовиться к вступительным экзаменам в институт, я опять жил у тёти, несмотря на то что она уже вернулась в Ленинград. Поступал я в ЛИТМО отчасти потому, что он находился всего в трёх трамвайных остановках от нашего дома (здание первых трёх курсов), а отчасти из-за его красивого названия. Мои надежды на поступление туда были очень зыбкие – всё по той же причине своих внутренних комплексов, с одной стороны, и общее отношение к высшему образованию, которое царило в нашей семье, с другой. Коротко я бы выразил это отношение так: не для нас это, мы из холопского сословия. Хорошо, что к тому времени я выработал для себя «железное» правило, которым, кстати сказать, пользуюсь всю последующую жизнь:

– Да, я знаю, что мне туда не поступить, мне это «не по зубам», но . . . моя задача состоит в том, чтобы приложить максимум усилий для достижения этой цели. Тогда, если я не поступлю, мне не в чем будет себя упрекнуть.

Поступал я на факультет Точной Механики, где проходной балл в тот год был 26 из 30. Экзамены были по шести предметам – математика (устный и письменный), сочинение, физика, химия и иностранный язык (английский). К моему великому удивлению, я набрал 28 баллов, получив только две четвёрки – по сочинению и английскому языку. Так совершенно неожиданно я стал студентом. Для меня это было триумфом, радости моей не было предела.

Но не следует думать, что моё поступление в институт, да ещё с запасом в два балла, хоть как-то повлияло на мою самооценку. Она как была низкой, так ею и осталась. Правда, теперь мои мысли вертелись вокруг следующего: хорошо известно, что там, в институте, нещадно выгоняют за неуспеваемость, особенно после первого и второго семестров. Таким образом, теперь у меня появилась новая цель – приложить максимум усилий чтобы этого не произошло со мной.

Похоже, что в тот год фортуна медленно, но начала поворачиваться ко мне лицом. Дело в том, что пока я сдавал выпускные (из школы) и вступительные экзамены в институт, Аркадий закончил 2-годичный курс Энергетического техникума и летом уехал по распределению на работу в Новосибирск. Теперь мне по наследству достался такой желанный письменный стол с тремя ящиками, один из которых был презентован Нэле. Но главное это то, что у меня появилось своё рабочее место и теперь я почти ни от кого не зависел. Конечно, разговоры домочадцев мне мешали, но всё-таки не так, как это было раньше, когда мне приходилось делать уроки за тем же обеденным столом, где принимали пищу остальные члены семьи.

ЛИТМО, 1956–1960 г. г.

ЛИТМО расшифровывается как Ленинградский Институт Точной Механики и Оптики. Сегодня он называется Университет ИТМО (Санкт-Петербургский Национальный Исследовательский Университет Информационных Технологий, Механики и Оптики) и по праву является одним из лучших университетов и научных центров современной России.

Первый курс – он самый трудный

Если читатель думает, что наша студенческая жизнь началась в аудиториях института (примечание для молодых читателей: так в те годы назывались университеты или, как сегодня принято говорить среди молодёжи, универы), он сильно ошибается. На самом деле она началась в дренажных канавах Карельского перешейка, куда мы были направлены в первый же учебный день нашим уже ставшим родным институтом. Нашей задачей было с помощью топора вырубить кустарник, который вырос на дне и по бокам этих канав за последний десяток лет, освободив тем самым русло канавы для стока воды. Мы были посланы туда по распоряжению не то Горкома, не то Райкома нашей любимой и единственной партии. Отелем нам тогда служил сеновал второго этажа совхозного свинарника. Но это всё-таки было лучше, чем если бы в самом свинарнике. Всё-таки забота партии и правительства о студентах чувствовалась и здесь. А вот про питание наша партия почему-то забыла – еду мы должны были готовить сами. Моей группе №113 тогда сильно повезло, потому что среди нас оказалась Лариса Герман, которая добровольно взвалила на себя самую трудную и ответственную задачу – кормить целую группу из 30 человек в течение двух недель без выходных. Проделала она это настолько блестяще, что некоторые из нас питались даже вкуснее, чем у себя дома. Своим самоотверженным трудом за эти две недели сентября мы, наконец, заработали право на начало студенческой жизни, теперь уже в аудиториях института.

Этот первый год в институте, боясь быть выгнанным за неуспеваемость, я работал дома всё свободное от сна и лекций время. Мне даже хочется сравнить тогдашнюю мою работу дома и в институте с известным изречением президента России В. В. Путина, который однажды сказал, что он работает в Кремле «как раб на галерах».

В то время учебный график студентов выглядел таким образом: шесть дней, с понедельника по субботу, по шесть часов лекций или лабораторных занятий. К этому следует добавить уйму домашних заданий. Единственный выходной, воскресенье, я посвящал той же учёбе. Несмотря на то, что Аркадия с нами уже не было, в комнате, помимо меня, почти всегда присутствовали ещё три взрослых человека, которые не могут не разговаривать, что мне, конечно, сильно мешало. Ввиду этого мне пришлось изменить своё расписание следующим образом: я приходил из института, обедал и ложился спать на теперь уже свой диван. Просыпался я от тишины в доме – это означало, что все домочадцы отошли ко сну и, значит, наступает моё время для домашних заданий. Как хорошо, что в то время телевизоры были довольно дорогой игрушкой и мало кто их тогда имел. Если бы такая игрушка была в нашем доме, я бы и спать не смог. Теперь же, в полной тишине я делал свои домашние задания до 2-х, 3-х, а иногда и до 4-х часов утра, затем шёл досыпать оставшуюся часть ночи.

Из новых предметов первый курс в институте запомнился, прежде всего, черчением, которое отнимало уйму времени. Кроме того, поскольку все наши чертежи были в формате А0 (площадью 1 м2), их можно было выполнять только на чертёжной доске, а это означает, что в институтской чертёжной аудитории. Боюсь, что сегодняшние студенты, которые для изготовления чертежей используют CAD/CAM (сomputer-aided design / computer-aided manufacturing), сидя за компьютером в комфорте своего дома, меня просто не поймут. Но это ещё не всё. Тогда в нашем здании была всего одна чертёжная аудитория на 500 студентов 3-х факультетов первого курса, а чертёжных досок в ней было не более 40. Представляете, какая была конкуренция на получение рабочего места в чертёжной! Если вы везучий и сумели прибежать в чертёжку после третьей пары лекций одним из первых, вашему плану на этот день суждено сбыться. Если нет, попытайтесь на следующий день быть проворнее. В ней, как правило, приходилось работать над чертежом до самого её закрытия в 11 часов вечера. А запомнилась она ещё и спёртым воздухом, который там имел место быть уже через пару часов после того, как 40 человек трудились «в поте лица» в замкнутом помещении с очень низким потолком. Регулярное проветривание каждые два часа несколько освежало воздух, тем не менее, я всегда покидал чертёжку с головной болью. В дни, когда я после лекций оставался делать чертежи, мне даже давали деньги на обед в институтской столовой. Во все другие дни мама говорила: нечего тратить деньги, после занятий приезжай обедать домой.

Ещё из проблемных предметов для меня, как и следовало ожидать, стала физкультура, которая была обязательным предметом на первом и, кажется, на втором курсах. В нашем институте тогда существовало несколько специализаций – баскетбол, беговые лыжи, гимнастика и вольная борьба и каждый обязан был выбрать для себя один из этих видов спорта. Сам факт, что студент мог выбрать себе специализацию по вкусу, был уже большим преимуществом по сравнению с моими школьными годами. Я имею в виду, что в отличие от спортивных школ, преподаватель физкультуры не имел права выгнать студента за неуспеваемость или бесперспективность, он должен был с этим студентом работать и помогать освоить необходимые навыки, невзирая на его уровень подготовки. Читатель уже знает, что к этому времени я ни одним из перечисленных видов спорта не занимался, а точнее даже не пробовал. Мне было ясно, что в баскетболе с моим ростом делать нечего, гимнастику начинать надо было ещё ребёнком, а на лыжах я вообще никогда не стоял. Таким образом, методом исключения осталась для меня совершенно незнакомая вольная борьба, тем более что в этом виде спорта рост не играет никакой роли. Поскольку меня сразу не выгнали, как это происходило во всех моих предыдущих попытках заняться спортом, я начал самозабвенно тренироваться и делал это даже дома. В результате за этот год я ощутимо поработал над своим телом и впервые почувствовал от этого радость. К тому же там был вполне доброжелательный тренер, Семён Михайлович Гликин, которому я, пользуясь случаем, выражаю здесь свою благодарность. Вот только теперь, впервые за свою недолгую жизнь и благодаря ему я начал получать удовольствие от физкультуры.

Но на первом курсе был и отрицательный момент, связанный тоже с кафедрой физкультуры. Когда выпало достаточно снега, всем студентам первого курса, независимо от выбранной ими специализации, надлежало пробежать на лыжах дистанцию в 5 км. Проводилось это мероприятие в ЦПКО имени Кирова и надо было уложиться в норматив ГТО (Готов к Труду и Обороне). По результатам этой лыжной гонки очень многие, в том числе и я, оказались не готовыми ни к труду, ни к обороне. Тем не менее, зачёт получили все, но осадок от такого фиаско у меня остался надолго.

С остальными предметами первого курса никаких проблем я не испытывал, а от математики даже получал громадное удовольствие. Дело в том, что лекции по математике читал нам очень серьёзный учёный-алгебраист, зав. кафедрой высшей математики, Владимир Абрамович Тартаковский. Надо сказать, что нам, всем студентам ЛИТМО, и до нас, и после, сильно повезло, что мы имели профессором учёного такого уровня. А благодарить нам следует знаменитый своей кровожадностью 1949 год, когда многих выдающихся учёных погнали со своих постов за их еврейскую национальность. Владимир Абрамович был тогда зав. кафедрой Высшей алгебры и теории исчисления ЛГУ (Ленинградского государственного университета), а по совместительству ещё и профессором ЛИТМО. В тот год, поскольку его полностью «освободили» от преподавательской деятельности в ЛГУ, он стал и оставался им до самой своей смерти в 1972 году зав. кафедрой высшей математики ЛИТМО. Кстати сказать, он также был одним из организаторов Ленинградского отделения математического института АН СССР им. В. А. Стеклова, а также и его первым директором (1940—1941).

И вот настала пора первой экзаменационной сессии. К моему великому удивлению, я очень даже хорошо сдал все экзамены. Немного развеселю читателя своим необычным пари, которое перед началом экзаменационной сессии я придумал и предложил своей сестре Нэле: за каждый экзамен, на котором я получу 5 баллов, я обязуюсь в тот же день принести ей пирожное, которое стоило тогда, если кто забыл, 22 копейки; если мой экзаменационный балл ниже 5-ти, она ничего не получает. Нэля не стала возражать против такого беспроигрышного пари – от неё ведь взамен ничего не требовалось. В результате мне пришлось раскошеливаться почти после каждого экзамена. В этом месте у читателя может возникнуть вопрос: а откуда у меня вдруг взялись деньги на пирожные для Нэли? А всё очень просто: я начал получать стипендию, которая на первом курсе была целых 29 рублей. Когда я первый раз с нескрываемой гордостью принёс маме эти деньги, то спросил её:

– Мама, а нельзя ли мне каждый месяц с моей стипендии оставлять 3 рубля на мои личные расходы?

При этом я имел в виду мои будущие походы в кино, театр, да может быть и с девочкой, если сильно подфартит; ну в общем чтобы ни в чём себе не отказывать. К моей радости, мама не стала возражать. Забегая вперёд, скажу, что на каждом следующем курсе стипендия увеличивалась на 3 рубля и я набрался наглости получить от мамы согласие на увеличение моего ежемесячного пособия на половину этой добавки, т. е. на втором курсе размер моего пособия для всевозможных развлечений был уже 4,5 рубля, на третьем 6 рублей, и т.д. Таким образом, моё личное материальное благосостояние с каждым годом стремительно росло. Теперь вам понятно, что я совсем не блефовал, когда предлагал Нэле вышеназванное пари – деньги у меня и правда стали водиться.

Как и всегда и везде я стремился найти друзей. И вот нашёл – один из них был Зорик Функ, которого ЛИТМО’вцы хорошо знают, а другой – Валера Бутман, которого они точно не знают, хотя он и учился с нами на первом кусе, но только в первом семестре. Дело в том, что, как говаривали в наше время, он в математике был «ни в зуб ногой» настолько, что никакая помощь ему не могла помочь. В результате его отчислили после первого семестра. У читателя должен возникнуть вопрос: а как же тогда он поступил в ЛИТМО? Ответ очень прост и более понятен сегодняшним российским студентам, чем нам в то время. Его отец был подпольным промышленником и миллионером, о чём Валера мне по большому секрету сам рассказал, и нет никакого сомнения, что Валера был принят в институт за взятку. Как видите, коррупция имела место и тогда, но тогда богатых людей было на два порядка меньше, а честных – на порядок больше. Кстати, сам Валера был вполне приятным парнем.

А теперь один эпизод, связанный с Функом, который врезался в мою память на всю жизнь. На Невском проспекте, напротив Казанского Собора, в то время было кафе-мороженое под народным названием «Лягушатник». Вот туда мы с ним и отправились отметить успешное завершение первой экзаменационной сессии. Следует напомнить, что это был январь, когда в Ленинграде в те годы стоял приличный мороз. Покончив с мороженым, мы вышли в коридор за нашими пальто. Сначала швейцар принёс моё пальто и пытался мне помочь его одеть, на что я, поблагодарив его, категорически отказался. Кстати, я не позволяю делать это со мной даже и сегодня, поскольку считаю, что, если я не способен без помощи одеть своё пальто – это значит, что дела мои так плохи, что «дальше ехать некуда». Сегодня это распространяется на все сферы моей жизни, учитывая, что вот уже 27 лет, как я живу один и надеюсь на такой же ещё срок впереди.

Однако вернёмся в кафе-мороженое, где после меня швейцар приносит пальто Зорьке и теперь уже ему предлагает помощь в надевании пальто. Зорик очень театрально поворачивается к нему спиной и позволяет ему надеть на себя пальто. Затем он поворачивается ко мне и спрашивает:

– У тебя есть рубль?

На что я отвечаю:

– Да, есть, но он последний.

Он нисколько не смутившись, говорит:

– Давай.

Я даю ему свой последний рубль, он его берёт и так галантно передаёт швейцару. Не подумайте, что он когда-нибудь вернул мне его. В самом деле, какая мелочь – рубль, стоит ли помнить о таких глупостях! Тем более, что этот рубль пошёл на самое благородное дело – чтобы мой друг почувствовал себя хотя бы на мгновение богатым и галантным одновременно. Как часто в то время мы могли доставить такое удовольствие другу?

Второй курс

Второй курс в 1957 году, как и первый, тоже начался с трудовой повинности, но на сей раз куда более серьёзной. Как только мы появились в родном институте 1 сентября, нам объявили, что через день мы отправляемся в Омскую область на целый месяц поднимать целину – один из первых полномасштабных проектов Н. С. Хрущёва. Впереди у него будет ещё много подобных проектов, но этот самый запомнившийся советскому народу. Туда нас отправили в таких же теплушках, в которых в 1941 году везли на фронтовой Запад советских солдат, а несколькими годами раньше – миллионы ни в чём не повинных людей на обширный советский Восток. Там были двухъярусные дощатые нары, на которых мы спали вповалку, укрывшись кто ватниками, кто бушлатами. Ехали мы до Омска дня три или четыре с остановками в крупных железнодорожных узлах, где нас один раз в день кормили в гигантских размерах столовых, предназначенных для солдат Советской армии.

Работали мы в совхозе имени Абая – кто-то на строительстве домов-мазанок, кто-то, как я, например, на сборе урожая копнителем. Копнитель – это человек, который стоит на высокой площадке громадного кузова в 27 м3, прицепленного к зерновому комбайну, куда после обмолота сбрасывается солома. Его задача с помощью вил равномерно загружать и уплотнять весь объём кузова. Когда набирается полный кузов, копнитель нажимает на педаль сброса, которая открывает заднюю стенку, и громадная копна соломы вываливается на землю, освобождая кузов для следующей загрузки. Грязнее этой работы я в своей жизни не встречал, даже и в Мордовском Исправительно-Трудовом лагере для иностранцев, о чём речь ещё впереди. А тогда самым неприятным было то, что после такой работы негде было умыться. На эту тему одна из наших самых скромных студенток, Алла Ведмеденко, даже сочинила такой стишок:

В Абае нету бани,

Мы грязны, как скоты,

Мы чешем наши спины и наши животы,

И кое-что ещё, и кое-что иное,

О чём не говорят, о чём сказать нельзя!

Зато за свою такую грязную работу за месяц я заработал 150 рублей, которые с гордостью привёз домой и вручил маме.

В первых числах октября мы закончили нашу трудовую повинность и отправились домой. На этот раз нам подали плацкартные вагоны, и мы уже ехали, как люди, а не как скоты. Очевидно, чтобы быть людьми, это звание надо было заработать трудом, что мы и сделали за прошедший месяц. 4 октября, находясь в поезде, мы услышали о запуске первого искусственного спутника земли, что и было нами тут же отмечено соответствующим образом в пределах наших скромных возможностей.

Учебный же год второго курса, укороченный таким образом на целый месяц, запомнился тем, что на нём мы впервые столкнулись с инженерными науками, такими, как теормех (теоретическая механика) и сопромат (сопротивление материалов). Эти науки почему-то считались более серьёзными, чем традиционные математика, физика и химия. Тогда среди студентов ходила такая поговорка: сдал теормех – стал настоящим студентом, сдал сопромат – можешь жениться. Я же, как и раньше, продолжал трудиться как «раб на галерах». Комплекс неполноценности всё ещё был со мной: да, против ожидания, я закончил 1-й курс успешно, но быть того не может чтобы то же самое повторилось ещё хотя бы раз. Расслабляться ни в коем случае нельзя – ведь я не имею права получить даже одну тройку – тогда меня лишат стипендии и как тогда я буду смотреть маме в глаза? Несмотря на мои страхи, я опять вполне успешно закончил и 2-й курс.

По окончании 2-го курса нас опять послали поднимать целину, на этот раз на целых два с половиной месяца – с 1 августа до середины октября. Теперь мы ехали в Павлодарскую область Казахской ССР. Та поездка запомнилась мне всего двумя эпизодами – один смешной, другой безобразный. Начну со смешного, который связан с одним из наших студентов, Толей Кайдановым. Несмотря на то, что он был в другом отряде, но, как известно, слухом земля полнится. У них, в отличие от нас, был искусственный пруд с мутной водой размером 10 на 10 м2, а Толя был большим любителем подводного плавания и дома имел и ласты, и ружьё для подводной охоты. Когда по прибытии он обнаружил этот пруд, то при первой возможности дал своим родителям телеграмму следующего содержания:

– Срочно высылайте ласты.

Его родители, хорошо зная, что весь Казахстан, а его Павлодарская область в особенности, страдает от отсутствия открытых источников воды, поняли, что это просто ошибка телеграфистки, пересылавшей телеграмму. Вскоре Толя получил долгожданную посылку, в которой находилось десять тюбиков зубной пасты (!).

Второй эпизод скорее напоминает дедовщину в советской армии и связан с нашим студентом Юрой Павловым. У него произошла словесная перепалка с другим студентом, которого звали Рустам Мамедов и который на нашем курсе был известен, как совершенно безобидный парень. Кажется, Рустам хвастанул, что у него какой-то там разряд по боксу и он легко может расправиться с Юрой, на что Юра тут же согласился с ним подраться. Начался кулачный бой в присутствии всех членов отряда, большая часть которого были друзья Юры, а за Рустама никто не «болел». С первыми же ударами стало ясно, что Юра превосходит Рустама по всем статьям – он сильнее, ловчее и даже техничнее. Всё было бы не так безобразно, если бы, продемонстрировав своё полное преимущество, Юра остановился. Но он продолжал натурально избивать уже поверженного Рустама, а весь отряд спокойно наблюдал эту дикую картину. Очевидно, что Юра, как и В. В. Путин, в детстве прошёл отличную школу дворовых драк, но при этом не получил необходимого морального воспитания.

Третий курс

Из-за целины, которую мы так успешно подняли, учёба на этом курсе началась только в середине октября. Этот курс запомнился тем, что «раб на галерах» начал постепенно привыкать к мысли, что успехи первых двух курсов похоже не были уж такими случайными, какими представлялись мне раньше. «Раб на галерах» уже стал глубже дышать и даже начал замечать жизнь вокруг себя. Тут каким-то непонятным образом меня выбрали в комсомольское бюро курса, а, конкретно, для связи между студенческой массой (по-английски это звучит более красиво – «student body») и деканатом и в этом качестве я получил статус официального представителя студентов в стипендиальной комиссии. Сначала я был настроен очень скептически к этому назначению, но вскоре поменял своё мнение, поскольку понял, что это единственное из всех комсомольских мероприятий, на мой взгляд, полезное для студентов дело. И уж точно не зазорное, как было принято думать о любой другой комсомольской работе.

Стипендиальная комиссия всегда состояла из двух человек – зам. декана нашего факультета Немчёнка Л. С., ответственного за первые три курса, и меня. После каждой экзаменационной сессии эта комиссия (понимаю, звучит смешно) заседала в деканате, а её работа состояла в следующем: обсуждались только те студенты, которые получили хотя бы одну тройку. Я прекрасно понимал свою роль, которая выражалась в том, чтобы почти всегда соглашаться с Немчёнком Л. С. в том, что очередной студент с тройкой не достоин стипендии. Зато такое поведение, полагал я, даст возможность в двух, может быть, даже трёх случаях отстоять стипендию для всерьёз нуждающихся. Ведь даже в то время велась игра в демократию. И действительно два таких случая увенчались успехом. Один из них я запомнил очень хорошо – он был связан с Эдиком Халепским, с которым я тогда дружил и потому знал о нём больше, чем кто-либо другой. В экзаменационной сессии после первого семестра он умудрился получить целых две тройки и, конечно, потерял всякую надежду на стипендию. Когда Немчёнок произнёс фамилию Эдика и уже, уверенный, что я, как и до того, буду согласен с тем, что и этот студент не достоин стипендии, я выскочил «как чёрт из табакерки» и сказал:

– Вот как раз ему стипендия нужна больше, чем кому-либо другому, поскольку его отец погиб на фронте, а зарплата его мамы, продавщицы овощного магазина, всего 70 рублей в месяц.

Я был так уверен в убедительности моего аргумента, что не ожидал от него никаких возражений. Однако я ошибался. На мой аргумент у Немчёнка нашёлся контраргумент:

– Поскольку его мама продавец в овощном магазине, значит она подворовывает и имеет дополнительно к зарплате ещё столько же, а может и больше.

Вот тут я понял, что он попался на формальной логике и «выпалил» ему:

– Вы хотите сказать, что утверждение «продавец в овощном магазине – это обязательно вор» можно найти либо в КЗОТе (Кодекс Законов о Труде), либо в Уголовном кодексе РСФСР?