Первая любовь

Иоаннис Кондилакис

Первая любовь

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Возможно на тот момент мне уже исполнилось пять лет, и я начал осознавать, что предпочитаю определённый тип женщин. Некоторые особы мне нравились настолько, что когда я смотрел на них, или когда они подходили ко мне очень близко, обращали на меня внимание, разговаривали со мною, прикасались ко мне, это вызывало настолько сильные эмоции, что любовь моя к ним казалась чем-то более значительным, нежели обычное заурядное чувство. Поначалу отношение проявлялось исключительно в ощущениях, особенно в прикосновениях, оттого я предпочитал полных и светлых. Чувство общей гармонии и целостного восприятия женщины вряд ли мне было знакомо, если только совсем чуть-чуть, во всяком случае, оно точно было совсем другим.

Среди всего женского пола свое предпочтение я отдавал достаточно взрослым девицам, старше пятнадцати-шестнадцати лет, то есть уже вполне сформировавшимся девушкам. Маленькие девочки, ещё, так сказать, не развитые, не просто не нравились, но даже, признаюсь, вызывали у меня неприязнь.

После восстания 1866 года наша семья была вынуждена переселиться совсем высоко в горы, дабы избежать мести от турок и разорения. Там нас приютил на длительное время священник по фамилии Сингел, и, помнится, я чувствовал себя очень счастливым, регулярно получая от него гостинцы в виде мёда и грецких орехов. Однако главным источником моего воодушевления стали его дочери: две полнотелые девицы с нежной и белой кожей.

Моё любовное влечение ещё не различало ни лиц, ни имён, не знало конкретных предпочтений – оно проявлялось вообще ко всем девицам моего типа и вкуса. Но когда чувство всё же научилось делать исключения, выбрало себе конкретное лицо, то изменился и сам его характер – любовь обрела сердечные привязанности…

Наступил тот день, когда я ощутил, что из всех девиц, которые мне нравятся, одну единственную я любил больше остальных, а вместе с тем пришло и осознание, что лишь её одну и люблю. Звали её Евангела, и была она нашей дальней родственницей. Она не принадлежала к тому типу женщин, который мне более всего нравился: худощавая и смуглая, да и по возрасту была значительно старше – около восемнадцати или даже двадцати лет.

Неодолимо притягательной в ней мне показалась её душевность, чего я до сих пор не испытывал от благоухающей и пышной, но всё же едва ли не бездушной плоти. Во внешнем облике Евангелы, в том, как она стояла и двигалась, в её словах, во взгляде, в игре и шутках ощущалась чудная и сострадающая душа. В её иссиня-черных глазах мне виделось столько чистой и святой доброты, словно от иконы… Её сладостный голос, даже если говорила она что-то совсем пустяковое и несущественное, трогательной музыкой добирался в самые глубины моей детской души и наполнял сердце приступами нежности. Всякий раз её появление в доме несло радость и счастье, а её речь и улыбка становились для меня лекарством от любого расстройства. Вместе с мягкими прикосновениями её рук и бархатными поцелуями губ, благодатью по моим венам разливалось обильное тепло, способное бесследно изгонять всякую боль. И зачастую мне безумно хотелось заснуть в её ласковых объятиях, что мне нередко удавалось, когда, устроившись удобно на её коленях, я погружался в волшебное забытье, отчего, по обыкновению, поздними вечерами её звали к нам домой с колыбельными.

Домашние очень быстро прониклись особенным расположением к Евангеле, и стали пользоваться ею, как верным успокоительным средством, чтобы утихомирить меня, усмирить мой пылкий характер. А вместе с близкими вскорости и все наши знакомые узнали о моей привязанности и глубинных симпатиях и с удовольствием принялись заигрывать с моим раннеспелым чувством: «И на ком же ты женишься, Георгий?» – в шутку допытывались они. И неизменно получали один и тот же ответ: «На Вангеле!», а поскольку были у нас в поселке и другие девушки с таким же именем, я частенько для пущей значимости добавлял: «Тёти Деспины дочке!»

Дома то и дело приходилось слышать в свой адрес угрозы: «Вот расскажем Евангеле, чтоб не любила тебя больше!» – и тут же прекращались мои детские капризы и шалости.

Как-то раз, играл я с соседскими ребятами, сильно упал и расшиб себе лоб. Боже, сколько ж было горя и слёз! Женщины вокруг забегали, засуетились, пытаясь остановить кровотечение и хоть чуточку успокоить меня, но едва появилась Евангела и взяла меня за руку, стоило мне лишь услышать её ласковый голос, как в момент прекратились слезы. Она приложила паутинку на мою рану, и кровь тут же остановилась. Потом она приподняла меня к себе на руки и отнесла домой. Сколько незабываемого восторга и истинного блаженства принесла мне эта обидная ссадина! По дороге она целовала меня и уговаривала:

– Нешто ещё болит? Ну, что же ты?! Разве ж может там болеть – ну, давай тя снова поцелую! Это так ты меня любишь?!

– Очень, очень сильно! – ей отвечал я, и закрывал глаза от своего головокружительного счастья.

– Вот и прекрасно!

И продолжала целовать меня вновь и вновь.

Стоило мне простудиться, самым лучшим врачом мне была Евангела. А как увижу её, лишь коснётся её рука моего лба, какой бы тяжелой ни была моя болезнь, на моих устах всегда проступала улыбка – одно её присутствие имело такую целительную силу, что недуг отступал сам собою. Даже горькие и противные лекарства я с готовностью принимал из её приветливых ладоней.

Самым большим моим счастьем было оказаться рядышком с нею, когда она поднимала меня к себе лицом к лицу, на уровень своих глаз – о, мне казалось, что я парю высоко в поднебесье.

Порою, шутки ради, другие девушки пытались подражать ей и своим особенным вниманием ко мне, нарочитой нежностью, игрой и ласками старались приманить меня и отвлечь от Евангелы. Однако это успеха не имело, и я оставался непреклонен. И когда слышала Евангела, как я признавался окружающим, что только одну её и люблю или замечала, как я вырывался из рук других девочек и нёсся прямиком к ней, она испытывала неподдельный восторг, сжимала меня крепко в своих объятиях и с упоением целовала. Научила она меня и особым припевкам, чтоб знал я, как и чем ответить её завистницам:

– Верность я храню любви, лишь одна мне и мила, а с другими,

то и дело, чтобы скука не заела, да время быстро пролетело.

Но наступил момент, когда в распрекрасном саду моих детских впечатлений выпустил свои обидные шипы зловредный сорняк, имя которому ревность. Первый досадный и болезненный укол я испытал, когда узнал вдруг о том, как некто Яннис, ладный и крепкий парень двадцати лет из нашего села, влюбился в Евангелу и собирается засылать к ней сватов.

Играл я во дворе дома и подслушал эту новость из женского разговора – тут же я вскочил как ошпаренный от распиравшего меня возмущения:

– А нешто Вангела его любит?

– Глянь-ка на ревнивца! – усмехнулась моя мать, переглядываясь с другими.

– Вот, ведь злюка какая! – вмешалась дерзко кузина. – Ну, конечно ж – тебя одного! Самому два вершка, а уж про любовь болтает!

Я возмущенно подошёл к ней, сжимая с раздражением кулачки:

– Меня, сказал, любит! А если тебе не нравлюсь, то Вангеле я нравлюсь! Она сама мне говорила, а тебя даже и не слушаю!

– Вот морду-то состроил! – не унималась она.

– Ага, нешто твоя получше моей будет?! – ещё больше рассердился я.

– Мал ещё рассуждать! А всё ж не любит она тебя нисколечко!

– У-у, будто бы тебя!

– Меня?! – развеселилась кузина напоследок. – Очень-то нужно!

С того самого дня, чтоб задеть меня ревностью пообиднее, стали окружающие подкалывать меня при каждом удобном случае: будто Евангеле я вовсе и не нужен такой, потому как ростом не вышел, да к тому же рядом с Яннисом мне, вообще, ничего не светит. Я же, то плакал, то злился и кидался в них камнями или ещё чем, что под руку попадётся.

Однако худшим оказалось другое: ту же самую игру затеяла со мной и Евангела. Она даже и не подозревала о страданиях, которые мне причиняли её небрежно брошенные по любому поводу слова:

– Больше не люблю тебя такого – к Яннаки своему пойду!

Если б мог я тогда дать верную оценку происходящему, точно озадачился бы и тем, с какой заботой и нежностью всякий раз произносила она имя моего заклятого соперника и понял бы я, что не был он ей безразличен, а любовь её ко мне была не более, чем ребячество.

А тут ещё и сам Яннис принялся меня задирать при каждой встрече:

– Ты, я вижу, мужик что надо, и жену ему уже подавай!

– Погоди, и я тоже буду большим! – ответил я ему, угрожая.

– Э, да пока ты вырастешь, я уж себе Вангелу заберу.

Меня разрывала злость и чувство бессилия. Готов был затоптать его живьем, но был вынужден смиряться и отступать перед его тираническим превосходством – он был и старше, и куда как сильнее. Однажды я высказал матери всю свою досаду:

– Ну почему ж ты не родила меня сразу взрослым?!

В ответ мать снисходительно улыбнулась:

– Так всегда случается, все сначала родятся маленькими, а потом взрослыми вырастают. И ты станешь таким же как Яннис, таким же большим.

– Но пока я буду расти, он заберёт себе Вангелу!

Мама попыталась успокоить меня и усадила к себе на руки:

– А разве ж не сказала тебе Евангела, что только тебя и любит?

– Да! А Яннис говорит, что пока я буду расти, он себе её заберёт.

– Ну не последняя же она, сынок! Как вырастешь, найдёшь себе другую, даже лучше!

– Не-е! Я Вангелу хочу, чужой мне не надобно!

– Вот и хорошо, упрямец ты мой! Значит возьмешь себе Евангелу, а этого Янниса незачем слушать.

Сколько б я отдал тогда, чтоб стать вдруг взрослым, да задать хорошенько Яннису!

По прошествии некоторого времени справляли мы свадьбу моей кузины, среди приглашенных были, конечно, Евангела и её жених, привели на праздник и меня – а то куда ж им без меня-то?! Во время танца заприметил я, как Яннис всё крутился возле Евангелы, и начала во мне распаляться жуткая ревность! К тому моменту уж все в посёлке про меня знали и с любопытством наблюдали за моей реакцией. Вдруг один из танцевавших прокричал во всеуслышание, да ещё нарочито и с задором, обидную для меня частушку:

– Глянь на его росток, кума, и на его обличие,

А хочет-ца любви большой, вот так неприличие!

– А давай-ка, ответим ему, прошептал мне на ухо чей-то дружеский голос, подсказывая слова новой припевки:

– Ты не смотри, что очень мал и низенького роста,

Мне сердце разом отдают, а разлюбить непросто!

Изнутри меня распирало негодование и упрямство, и я даже умудрился половину стиха пропеть в мотив предыдущего, и тут нежданно мне на подмогу пришла Евангела, и своим сладко-звонким, мелодичным словно колокольчик голосом посвятила мне новую припевку:

– Напрасно думаешь, что мал – нет опыта у сердца,

В душе моей такая страсть – и взрослому с ней тесно! 

Продолжая движение в ритм хоровода, она подошла ко мне вплотную, наклонилась и при всех поцеловала меня! Яннис пристально глядел на меня и как будто ухмылялся, или мне так только казалось, но в тот самый момент я вдруг разрыдался от переполнявших меня эмоций. Евангела отошла со мною в сторону, взяла меня к себе на колени и спросила:

– Чего ж ты плачешь, душа моя? Неужто не знашь, как крепко тебя я люблю?

– А Янниса, стало быть, уже не любишь?! – навзрыд допытывался я.

– Нет…  Не люблю ни капельки.

Если бы не был я совсем ребёнком, то, верно, смог бы распознать нерешительность и сомнения в её словах. Евангела лгала мне, потому что сильно его любила! А вот чувства Янниса оказались пустыми и никчемными – он передумал жениться, а ещё через некоторое время обручился с другой девушкой. Впервые обнаружил я, как горько плакала Евангела, и, хотя эти слёзы выдавали её истинное отношение к Яннису, меня ж это убедило в ещё больших симпатиях к ней и в злейшей личной ненависти к её обидчику.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Шли годы, Евангела оставалась незамужней, а я, как и прежде, очень сильно её любил. Так мне исполнилось восемь, а вскоре и десять лет. Учёбу в школе я мог продолжить лишь перебравшись в ближайший город, от которого наше село находилось на расстоянии суток и даже более пути. Мне совсем не хотелось покидать наш дом, к тому же я нисколечко не чувствовал в себе ни стремления к наукам, ни потребности исследовать новые края. Наш посёлок, где жила Евангела, где обитала вся моя родня и мои друзья, я считал достаточным для полноты своего счастья, однако, как ни крути, всё, что я мог себе позволить на тот момент, это вволю плакать, а оттого, и вправду, детских слёз пролилось немало. Единственным моим утешением оставалась надежда, что вернусь я оттуда грамотным, знающим, повзрослевшим и по-столичному раскованным, а, стало быть, сделаюсь ещё достойнее своей возлюбленной.

Два или три года я проучился в городе. На каникулы обычно возвращался и как только прибывал домой, все мои мысли были о Евангеле. Мать и сестра ревновали меня и уж начали сердиться из-за моей одержимости:

– Бедный ребенок! – сокрушалась мать. – Медом что ли девица намазана?!

Я же начал смутно догадываться, что за «мед» это был или, скорее, ощущать это отчетливее, поскольку до сих пор моя любовь в большей степени была подражательной и неосознанной. Ныне же она стала жечь изнутри и распалять огонёк, которому уж нельзя было не придавать значения.

И в этом личном откровении мне помогла сама Евангела. Было мне около тринадцати или четырнадцати лет, когда в мой приезд на пасхальные каникулы, войдя в дом, я неожиданно обнаружил у нас Евангелу, и предчувствие, что она преднамеренно пришла к нам дожидаться моего прибытия, чуть не заставило меня прыгать от радости. И когда, наконец, мне удалось вырваться из объятий матери и сестры, чтобы подойти к ней, вдруг неизвестные доселе переживания всецело завладели мною – я задрожал и впал в оцепенение…

– Да он же вырос! Прям-таки мужчина! – произнесла Евангела, пристально рассматривая меня. – И даже страшно обнять-то, не то, что прежде!

Эти её слова глубоко обрадовали, но и сильно смутили меня – я почувствовал себя запутавшимся. Я не только побоялся, как раньше, по детской своей привычке броситься к ней в объятия, но даже приблизиться к ней не решался. Но ещё через мгновение я сумел преодолеть робость, мы обнялись, и Евангела поцеловала меня. Щёки мои зарделись, меня опалило изнутри – это были уже другие поцелуи: их как будто стало меньше, но показались они длительнее и словно бы в губы.

Улыбаясь, она обернулась к моей матери:

– Ох, ну надо ж, как вытянулся, и нагибаться к нему не приходится, да и целовать теперь совсем негоже.

Мать ничего не ответила и даже не улыбнулась… Я же не осмелился потребовать разъяснений, хотя слова, сказанные Евангелой, мне показались не вполне понятными. Растерянность моя только возрастала, недоумение и вопросы не иссякали: почему я смущаюсь посмотреть ей в глаза? Отчего я стесняюсь её так, точно вижу впервые? Почему нельзя поцеловать?! А ведь с каким нетерпением мне хотелось стать большим! А что, если и нет в том никакого счастья – быть взрослым? Строгое молчание моей матери доказывало мне, что она больше всех была убеждена в том, что моему возрасту не годятся поцелуи и нежности. Сегодня, по прошествии многих лет, я понимаю, что Евангела пыталась выяснить отношение моей матери, та разгадала этот жест и промолчала в ответ, но это молчание оказалось красноречивым – мать скрывала неприятные мысли, о которых не хотела говорить вслух.

Вечером к нам пришла тётя, и я невольно подслушал, как мама жаловалась ей:

– Заявилась к нам Вангела, Деспины дочка, да как начала его целовать… Жаль, тебя не было – видела б ты её! Будто кровь из парня выпить собралась!

Тётя немного помолчала, а затем прибавила:

– Эта девка разве ж выйдет замуж?! Безмужняя всё шлёндает и жажда ейная теперича как безумие.

– И что ж теперь?! Силы моего ребёнка истощатся этим «ейным» безумием?

– Да то ж лихоманка у неё похотная, – принялась пояснять тётя и перешла почти на шёпот.

Продолжение разговора я уже не слышал (мать выгнала меня из комнаты), но в дверях до меня донеслись её слова – неизвестные, таинственные, похожие на те, что были сказаны тётей, но по тому, как они были произнесены мамой, я догадался, что подразумевалось нечто очень грубое и злое. С тех пор я стал подозревать, что любви моей что-то угрожает, отчего начал беспокоиться и наперёд сильно расстраиваться.

Шла Страстная седмица. В течение нескольких дней Евангела не появлялась в нашем доме, но мы несколько раз мельком виделись по дороге к церкви и на службах.

С наступлением Великого Пятка пришло время украшать Господню плащаницу. В воодушевлении звонкими компаниями разбрелись сельские девушки по утопающим в пышном весеннем цвете окрестным лугам и принялись собирать свои пёстрые благоуханные букеты. И был средь девиц негласный уговор, и каждая стремилась принести самое нарядное украшение, а пока плелись веночки, напевали они свои тихие девичьи песни. А уж после праздников, когда настал час разбирать плащаницу, сошлось к моменту много влюблённых охотников до тех цветов, а случалось, что двое иль даже трое тайных воздыхателей не могли поделить желанного букета, так что доходило и до рукопашных. Так с церковными обычаями были переплетены и те другие – особенные, кои занимали ласковым трепетом молодые сердца.

Одна из таких шумных девчачьих компаний взяла и меня с собой – была средь них и Евангела. Всем было очень интересно узнать о том, как я всё это время жил в городе.

– Неужто не скучал по селу? – всё не унималась расспросами одна из девушек.

В ответ я молча кивнул и мельком невольно бросил взгляд на Евангелу, но этого было достаточно, чтобы её подружки всё заметили.

– Вот так хитрец! Ох, как посмотрел-то на неё! – развесились все разом.

– Нет, ты видела?! – обратилась к моей сестре всё та же – самая неугомонная из девчат, – будто и не ревнуешь?! А ему ж Вангела-то поважней тебя и мамы будет!

– Так а мне-то оно зачем? Я ж сестра! Вот вы и завидуйте, коли из всех вас Вангелу себе выбрал.

– Да разве ж мы не ревнуем?! – потешалась другая, – такого себе парня какая ж не захочет?! Вот только нас он чтой-то не особенно жалует – ну не убиться ж нам?! Вот маленьким когда был – ещё куда ни шло…

На это Вангела что-то пробормотала себе под нос, и сердце мне подсказывало, что ей не очень-то нравилась вся эта трескотня. Пытаясь спрятаться и скрыть от других вспыхнувшее лёгким румянцем лицо и побыстрее перевести разговор на другую тему, она побежала к высокому кусту бузины, усыпанному богатыми белыми сладко-пряными соцветиями, потянулась срезать самую пышную ветку:

– Вот эту к центру букета помещу, а вокруг уж другие рядами…

– Ты разве не заметила, как изменился голос Георгия, – обратилась к Вангеле одна из подруг.

– Ну и как же? – переспросила она, делая вид, будто ещё не понимает, о чём речь, хотя и была первой, кто на это обратил внимание.

– Погрубел, да с хрипотцой, словно у кочета прорезается!

– Так мужает же, – принялась объяснять моя сестра, в точности копируя слова матери. – Вона, как вырос-то, неужто не видно?!

Признаться, самому-то мне было даже и невдомёк, что голос мой как-то изменился, но девичьи усмешки и многое из того, что довелось мне услышать в те дни, дало повод и для других откровений. Непривычно-задумчивой мне тогда показалась Евангела – другие девушки, увлечённые игрой и цветами, воодушевлённо напевали праздничные стихиры, а та всё больше отмалчивалась и, похоже, грустила. В какой-то момент я почувствовал на себе её пристальный взгляд, а когда повернулся, глаза наши встретились, и смотрела она на меня как-то неожиданно печально, точно сознавала смущение детского неискушённого сердца – ещё малоопытного и не готового к таким глубоким переживаниям. Впрочем, и в её душе происходили в тот миг сильные перемены, и наполнялась она едва уловимым и тяжёлым предчувствием, словно догадывалась о тех страданиях, что уготованы ей судьбой и вскоре выпадут на её долю. Меня ж неодолимо, точно невидимым магнитом, тянуло к ней, и всяких раз оказывался я где-то поблизости, и вот как-то, очутившись с ней наедине, в отдалении от всех, я услышал её тихий напев:

– Для сердца злее горя нет, чем тайная любовь без света и без воли…

Потом она посмотрела на меня и взгляд её говорил: «Я-то понимаю тебя, бедное дитя, но сможешь ли ты меня понять?!», и на её строгом лице вдруг просияла печальная улыбка.

Принялись девчата трунить и подшучивать друг над дружкой, и о том, как придут их возлюбленные разбирать венки с «платшаницы», как её, по обыкновению, у нас называли. А больше всех и обиднее всего доставалось одной дурнушке – ей в воздыхатели прописали слабоумного Димку – шепелявого заику с язвительной кличкой Лягушак.

– Жень, – обратилась к ней одна из девушек, – а ты в свой венок кардамончика-то вплети!

– А это ещё на кой ей? – ухмыльнулась другая.

– Ну так Димке ж понравится!

– Неужто и впрямь его кардамоном завлечь можно? – подыграла подружкам третья.

– Не-е, лягушки этого не любят! – прыснули со смеху все разом!

– Эй, дурёхи ж вы! Тот, кто меня полюбит, на лягушку не похож! И уж точно покрасивше ваших будет! – в сердцах огрызнулась Евгения.

Не обошли девчата остротами и нас с Евангелой:

– Ты, главное, того, – всё подначивала нас одна из подружек, – не забудь веночек свой низенько повесить, а то, глядишь, и незадача: Георгий-то не дотянется, и кто чужой розочки твои прихватит!

Улыбнувшись в ответ, Евангела постаралась сделать вид, будто ей тоже смешно, но мне-то было хорошо заметно, что ей совсем не до шуток. Я ж из упрямства и назло той, что больше всех насмехалась над нами и меня мелким называла, всё-таки дотянулся и снял с плащаницы дорогой мне букет. И хотя для меня в тот момент это показалось настоящей удачей, боюсь, что Евангела тогда испытала тайную горечь, потому как, кроме незрелого четырнадцатилетнего мальчишки, не нашлось ни одного юноши, который позарился бы на её цветы.

………

На следующий после Пасхи вечер Евангела вновь пришла к храму. Похристосовались они с моей матерью и сестрой. Подошла она и ко мне, но целоваться не стала, а слегка коснулась своими губами моего лба.

Остался я дома и на Светлую седмицу, но только единожды нас навестила Евангела, разок и мы сходили к ней в гости. Она преподнесла мне крашеные яйца и кулич, но снова отказалась поцеловать меня, только нежно потрепала за волосы. Я всё ждал, что она первой сделает этот шаг, потому как у меня самого не хватало храбрости. Воспользовавшись моментом, когда Евангела разговаривала с моей мамой, я подошёл к её стулу и присел рядом, показывая всем своим видом огорчение, – я нестерпимо мечтал об её поцелуе. Набравшись смелости, я попытался обнять её, но она мягко отстранила меня рукой.

– Нет, мой дорогой, нельзя! Мы ж с тобой договорились: вырос ты, и впредь возбраняются поцелуи.

– Верно тебе говорят! – с нескрываемым раздражением вмешалась мать, – и так уж его заласкали совсем! Вон шёл бы ты во двор поиграть с парнями, а то всё в доме тут околачиваешься, с нами тётками, – небось не девка! Ну право же, постыдился бы что ль!

Выскочил я из дома, словно ошпаренный, но далеко не побежал, а спрятался за деревом плакать, и когда уходила от нас Евангела, заметила меня, но, побоявшись мою мать (та специально встала у дверей и провожала её взглядом), близко подходить не решилась. Проходя мимо, она посмотрела на меня полным сострадания взглядом, и, не сказав ни слова, молча удалилась.

Зато ко мне подошла мать, и принялась язвительно отчитывать:

– Нет, ты погляди-ка на него, – уж расплакаться успел! Фу, ты! И не совестно тебе, мужик?! А, может, со мною своим горем-то поделишься? Так это ты потому раскис, что не позволила ей цацкаться с тобой, точно с дитём малым?! В твои-то годы и в бабский подол проситься! Уж парень здоровенный, а всё с ним девки любятся и нянчатся, как с малышом, что под себя ходит и в пелёнки гадит? Зазря, видать, ты наукам своим там учишься! Вон, шёл бы тогда в куклы с девчонками играться! Так Вангела-то твоя уж поди забыла, когда девочкой была – небось третий десяток на исходе! А если б замуж вышла вовремя, так и своих бы давным-давно нарожала, – в матери она тебе, дурень, годится, а ты всё плачешься по ней да в жёны грозишься взять! К женитьбе-то твоей она уж старухой станет – морщинистой да беззубой. Неужто, бестолочь, не видишь, что никчёмная она – так и останется плесневеть безмужней. Ты когда-нибудь слыхал, чтоб парни себе в жёны старых дев брали?! Ну и угораздило ж тебя в такую влюбиться – на пятнадцать лет тебя старше, а то и поболе!

Мамины слова всерьёз провоцировали меня и, вместо ожидаемого результата, имели обратные последствия. Не посмею сказать, что я возненавидел свою мать за эти её издёвки и колкости, но я определённо на неё разозлился. Грязь, вылитая ею в изобилии, не могла ни повлиять, не запачкать тот чистый образ, что жил в моём сердце до сих пор. Однако то, что я почувствовал в первую секунду – это глубочайшая боль за мою избранницу, за то, что ожидает её чудовищное несчастье – остаться до старости безмужней.