Писец. История одного туриста

Платон Абсурдин

Писец. История одного туриста

Часть 1

00

Моё первое имя – Якоб Гроот, и я – турист. Правда, мой тур растянулся на целую жизнь. Да и не на одну, пожалуй.

Я хочу рассказать вам свою историю, и, хотя кому-то она может показаться невероятной, не стоит спешить с оценкой. Я не знаю кто и когда будет читать мою рукопись, но уверяю вас – все события, которые я положу на папирус, происходили на самом деле – даю руку на отсечение.

И пускай вас не смущают странные названия, слова, персонажи, или непривычная для вас обстановка – не торопитесь делать какие-либо выводы. Возможно, время, о котором я рассказываю, ещё не пришло. А оно обязательно придёт, поверьте, ибо я знаю об этом как никто другой.

Я не писатель – я лишь скромный рассказчик истории своей необычной жизни.

Возможно, мой рассказ превратится в повесть, или даже в пухлый роман, – в любом случае, если обстоятельства моего нынешнего положения позволят мне закончить свой опус и сохранить его для людей, я буду считать это величайшей удачей.

01

Молодой человек двадцати двух лет, высокий и тощий как пилум, сутулый, немногословный, замкнутый в себе красавец в круглых очках и с оспинами на щеках, которые остались на память о доброй юности, – это я. Точнее, таким я был в то время – сейчас я, конечно, выгляжу иначе.

Если кто-либо из старых знакомцев Якоба Гроота встретил бы меня теперь, то не узнал бы ни при каких условиях.

Но, к счастью, никто из них меня не встретит, потому что Якоб Гроот умрёт молодым.

А когда-то я с отличием закончил местный университет и работал в библиотеке своего родного города.

Я любил читать книги.

Да-да, я читал их, когда был на работе в своей библиотеке; когда обедал и завтракал; когда было свободное время и когда его не было; в сортире, как вы понимаете, я тоже читал. Не читал я лишь когда спал. Но спал ли я вообще? Честно сказать, я не помню. Ведь читать мне хотелось больше, чем спать! Такое тоже бывает, можете мне поверить.

По-своему, я был счастливым человеком – У меня не было задорных друзей, с которыми хочется скоротать вечерок бурными возлияниями и танцами до утра, у меня не было подружки, которую я мог бы пригласить домой, чтобы поговорить о поэзии, но у меня были мои книги и медная труба, на которой я играл время от времени, чтобы отдохнуть от чтения и позлить своего отчима.

Кстати, он был единственным тогда из всех людей на земле, кто освежал мою жизнь своим присутствием и не давал скучать. Гроот – это его фамилия.

Я должен был уехать из его дома, но почему-то не уехал – то ли духу не хватало, то ли денег, а может, ждал удобного случая – я уже не помню. Якоб Гроот не отличался завидной решительностью, скажу я вам.

Но я помню, как мы жили с отчимом под одной крышей, и я его любил с такой же силой, с какой невольник любит своего доброго хозяина, который каждый день потчует его палками и не кормит жареными фазанами. Некоторые называют такое чувство ненавистью – возможно, они не так далеки от истины, как могли бы быть. А настоящая ненависть не забывается, знаете ли, как её ни покрути.

Мясник появился в нашей с матерью жизни, когда мне было лет семь от роду или восемь.

Помню, мы переехали в его дом жарким летним днём, и с того самого лета я стал обыкновенным счастливым ребёнком, потому что моя жизнь превратилась в ежедневный праздник.

Я любил отчима до смерти, и иначе как «мясником» не воспринимал – даже внешний вид красавца выдавал в нём творческого и интересного человека с ярким характером – большое наливное пузо, которое он придерживал своими руками, лоснящаяся лысина и добрые маленькие глазки, как у свиньи, которые всё время бегали и ни на миг не задерживали взгляда на чём-нибудь одном.

Я никогда к нему не обращался и не называл его по имени. Его имени я даже не знаю до сих пор. А если мне приходилось говорить о нём с матерью, то я предпочитал употреблять местоимение «Он». А может, даже «Оно» в знак особенного уважения.

Дома отчим покрикивал, слонялся без дела, пил всякую дрянь из красивых бутылок и снова покрикивал – на меня, на мать, на мух или любимую собаку – ему было всё равно на кого повысить свой неповторимый голос, который можно было спутать со скрипом флюгера на соседнем доме, или с визгом молочного поросёнка, которого решили-таки зажарить и съесть.

Мясник раздражал и пугал меня, но я терпел его весёлые выходки и молчал в тряпку – в буквальном смысле, потому что отчим любил затыкать всем домочадцам рты и пасти кляпами, чтобы они не мешали ему наслаждаться жизнью.

А что мне оставалось делать? Детям приходится терпеть всё хорошее – такая у них завидная обязанность.

Когда плешивый мясник накачивался спиртом до самого края, то переставал попадать своей мощной струёй в сортирное очко, отчего пол в уборной становился скользким, а едкий запах вызывал приступы тошноты. В глубине своей детской души я, конечно, восхищался отчимом, но при этом дышал через рот, мыл свои ноги и снова молчал в тряпку.

Моя мать вычищала сортир пару-тройку раз в день, а я любил её более всех на свете – она была единственным близким мне человеком.

От мясника я прятался в кладовке или убегал на улицу – в нашем городке было множество улиц. Но когда отчим, наконец, засыпал сладким и безупречным сном, – если, конечно, не считать его душевного храпа, которым мясник каждую ночь ласкал нам слух и который был слышен даже на чердаке, – мать звала меня в дом, чтобы я мог-таки выспаться.

Ещё он любил плевать на мою нежную детскую макушку. Я почему-то обижался, вытирал ядовитую слюну рукавом и бежал, но тут же получал ногой под зад и падал. От счастья и чрезмерного удовольствия я выпускал реки слёз, а весельчак смеялся и выдавал мне подзатыльники.

Как-то раз мясник, в привычном задорном угаре, лишил собачьей жизни свою же псину – он поднял её за задние лапы и вспорол мохнатое брюхо ножом. Утром потрошёную собачку он куда-то унёс – в свою мясную лавку, не иначе.

Я спрашивал мать, почему мы живём с таким замечательным и заботливым человеком. Она отвечала, что у отчима есть какие-то деньги, а у нас их почему-то нет. Она говорила, что не работает, потому что её не берут на работу, и что у нас с ней нет другого жилья.

«Ты же не хочешь жить в гетто вместе с добрыми переселенцами?» – спрашивала она меня, когда я донимал её своими глупыми вопросами. Я говорил ей, что хочу жить с добрыми переселенцами, но она в ответ целовала меня в лоб и запиралась в ванной комнате.

Когда я пошёл в школу, то в первый же день стал в ней изгоем, потому что стать кем-либо другим, скорее всего, не мог. И не из-за своего происхождения, как вы понимаете, а потому что я сам стремился к одиночеству и покою.

В то время, как мои сверстники играли и веселились, как все обычные дети, я удалялся в какое-нибудь укромное место и читал книги. Или учился играть на медной трубе, потому что желающих дудеть не было, а той школе нужен был собственный трубач. Этот чудесный навык потом пригодился мне в жизни, но при забавных обстоятельствах.

Учителя пытались оградить меня от школьных неприятностей и перевести на домашнее обучение, но я запротестовал, и даже объявил голодовку – о такой форме протеста я прочитал в одной умной книге.

После этого случая одноклассникам запретили меня обзывать и бить, но и на домашнее обучение не перевели.

Школу я, как правило, покидал последним, потому что домой идти не хотел.

Когда я подрос, мясник перестал мне плевать на макушку – он уже не мог этого делать из-за моего роста – в 12 лет я был выше него.

Бывало, правда, он плевал мне в тарелку, но лишь в случаях полного перехода в то чудесное состояние, когда пузатый красавец уже не мог связывать слова в дерзкие выражения и предпочитал им негромкое и дружелюбное мычание.

Но пинаться и ругаться отчим не прекращал с завидным упорством ещё долгое время – на радость мне и моей любимой матери.

А потом моя мать забеременела, но сделала это с такой внезапностью, что я тут же позабыл обо всём на свете.

Она не говорила мне о своём чудесном положении – я услышал, как мясник кричал, что не хочет ещё детей, и что ему «хватает твоего лупоглазого». «Лупоглазым», как вы, наверное, догадались, он называл меня. Мать умоляла его заткнуться, чтобы я не сделал ошибочных выводов из их беседы, но мясник её не слушал и продолжал голосить на всю округу о своих жизненных приоритетах.

Сейчас я думаю, что мать хотела родить ему ребёнка, чтобы отвлечь от меня или изменить вздорный характер мясника. Но, полагаю, что такие удивительные персонажи изменяются лишь в могиле, – разлагаются на мелкие части и, вероятно, от этого теряют весь свой задор.

В какой-то момент я заметил, что живот у матери округлился, словно она проглотила баскетбольный мяч. Я спросил её, что это может значить. Она ответила, что баскетбол ей никогда не нравился, а у меня будет брат или сестра.

Я не хотел, чтобы из матери, как из тюбика, выдавили брата или сестру для меня, потому что в моём детском воображении рисовалось орущее, ругающееся и плюющееся маленькое, но изумительное существо, которое, при правильном откорме, будет расти и вырастет до размеров мясника. И, что самое замечательное, само станет со временем мясником!

Но моя мать не успела никого родить – она упала с лестницы, которая вела на второй этаж, ударилась головой о дубовый пол, и тут же скончалась.

Я остался один. Родственников у меня не было, и моим опекуном назначили мясника – он был уважаемым гражданином, не раз избирался в Городской Совет, и, вероятно, казался самой подходящей кандидатурой для ответственной должности. О его забавных повадках, кроме меня, разумеется, не знала ни одна живая душа.

Но я почему-то не сопротивлялся опекунству мясника – я снова смирился, как и тогда, когда мне было семь лет от роду.

После похорон матери мясник заставил меня работать в своей лавке.

Затем он перевёл меня на домашнее обучение и, по какой-то причине, перестал пинать.

Днём я работал в лавке, а по вечерам уходил из дома и читал книги в библиотеке или в городском парке.

Потом я смог-таки сдать экзамены, поступить в университет и стал даже получать небольшую стипендию.

Мясник перестал меня пинать, но забирал себе мои деньги, а после окончания университета – моё скромное библиотечное жалованье. Он оставлял мне лишь пару-тройку монет на карманные расходы, но меня это устраивало, как это ни странно.

До позднего вечера я засиживался в библиотеке, потом покупал в дешёвой харчевне скудные булки с вялыми сосисками, но почему-то без соуса, и счастливый плёлся домой.

Если свет в окне комнаты мясника не горел, то я поднимался к себе в комнату и ложился спать. Если же мясник бодрствовал – пил вонючую дрянь и смотрел очередной матч по ящику, то я гулял до третьей автобусной остановки.

Эта весёлая, но короткая часть моей биографии закончилась самым неожиданным для меня образом.

Дальнейшие события, о которых я расскажу, без всяких сомнений, не только наполнили моё существование смыслом, но и позволили мне познать жизнь в её самых прекрасных проявлениях и встретиться с замечательными и добрыми людьми.

02

Всё началось с того, что в соседний дом заселился новый жилец – красивая американка – высокая блондинка с голубыми глазами – по таким сходят с ума.

Мы встретились у дверей – двери наших домов находились всего в паре-тройке шагов друг от друга и не встретиться мы не могли, даже если бы старались изо всех сил.

– Привет! Меня зовут Патриция, – сказала девушка по-английски.

– Якоб. Якоб Гроот, – прохрипел я в ответ и от смущения поправил очки.

Она засмеялась.

– Прекрасно, Якоб! Очень приятно!

Патриция протянула мне свою прелестную ручку – красивее руки я тогда не видел! Я протянул в ответ свою дрожащую граблю, обомлел и тут же влюбился по самые уши.

Это чувство овладело Якобом Гроотом в самой критической форме – я не находил себе места, как младенец, который не получил вовремя сиську, и потерял свой добрый сон.

Я не мог читать книги уже после первой встречи с Патрицией – брал книгу в руки, листал, но думал лишь о красивой соседке и ни о чём другом!

Вы не поверите, но у меня даже не получалось сыграть на трубе простейшую мелодию из пары-тройки нот!

А ещё у меня пропал аппетит, и я стал терять в весе, хотя до той поры это казалось невозможным по причине уже имевшейся врождённой и болезненной худобы.

Мы виделись с Патрицией если не каждый день, то через один.

Она была как всегда приветливой, я же с каждой нашей встречей становился угрюмее обычного.

Я не знал, что мне с этим делать – меня тянуло к девушке невидимой силой, но заговорить с Патрицией первым Якоб Гроот, по какой-то причине, не мог.

Прошла неделя или две, а может, три дня.

Одним чудесным утром я увидел из окна своей комнаты как Патриция о чем-то разговаривала с моим отчимом у дверей. Отчим, этот самодовольный весельчак, улыбался, размахивал руками и что-то рассказывал девушке. Она тоже улыбалась в ответ и делала вид, что с интересом слушает разговорчивого мясника.

Милая беседа затянулась, и я был уверен, что мясник пытается склеить Патрицию, но тем самым разбить своими старческими колоколами мою мечту.

Надо признать, что старым отчим не был – ему было около пятидесяти лет. Правда, это понимаешь лишь тогда, когда тебе самому уже за сорок.

В общем, моя любовь к Патриции, а заодно и к мяснику, становилась невыносимой и не давала расслабиться.

Два или три дня я не выходил из дома и не спал.

С мясником мы не общались, но я слышал, как он ходит по первому этажу и мычит – мне хотелось спуститься и прикоснуться к его плешивому черепу чем-нибудь увесистым.

Но я оставался у себя в комнате, и всякий раз цельный череп пузатого красавца оставался в неизменном виде.

Наступил момент, когда Якоб Гроот, наконец, решился пригласить Патрицию на свидание.

Я думал, что если я этого не сделаю, то свихнусь на радость мясорубу или повешусь в городском парке на потеху благодарной публике.

Я дождался, пока Патриция вышла из дома, догнал её и выпалил какую-то глупость – не помню какую. Помню лишь, как приветливая улыбка тут же сошла с её милого личика.

– Нет, – сказала она и погрозила мне своим пальчиком.

В моих ушах появился звон, и все мои члены тут же онемели.

Патриция, конечно, ушла, а я остался наедине с Якобом Гроотом, чтобы пережить позорный провал.

Пару-тройку дней я провёл лёжа на своей кровати, хотя она и не была самой удобной на свете – её купили, когда мне было семь лет от роду, она порядком износилась и уступала Якобу Грооту в длине, а новую кровать я себе позволить не мог. Или не хотел? Мне кажется, я об этом даже не думал.

Потом появился мясник с красивой бутылкой в левой руке и устроил скандал из-за того, что я, видите ли, не хожу на работу. Он орал так, что забрызгал своей ядовитой слюной мою скромную комнату, но, разумеется, Якоб не обиделся на вспыльчивого человека.

Полагаю, мясник не выселял меня, потому что я отдавал ему своё библиотечное жалование. А может, ему нужен был кто-то, кому можно потеребить нервную систему, но не получить за это в приветливую харю? Я не знаю.

Я выдал ему всё, что было в карманах, и добрый мясник ушел, но не забыл хлопнуть дверью так, что мои любимые книги повалились с полок на пол.

Он продолжал каждый день пить дрянь и хлопать уставшими от него дверями. Но, честно сказать, мне было не до него – Патриция и её неожиданный ответ вкупе с пальчиковой угрозой – вот что занимало мои чудесные мысли.

Я не буду описывать те чувства, которые испытывал тогда Якоб Гроот – думаю, они понятны каждому разумному человеку и не нуждаются в шокирующих подробностях.

Кроме того, я вынужден излагать с краткостью, чтобы не расходовать дорогой папирус без особенной на то нужды.

Следующие дни выпали из моей памяти – я не помню, что я делал. Помню лишь, что кое-как Якоб Гроот смирился со своей неудачей и вернулся-таки на работу в библиотеку. С Патрицией он старался не встречаться, но…

Но как-то вечером, когда я возвращался домой, то увидел её в городе – она шла по главной улице, но не одна – её сопровождал молодой ещё человек лет тридцати.

Судя по его стилю в одежде и манере держаться, незнакомец был приезжим.

Парень шёл в паре-тройке метрах позади Патриции и курил сигареты одну за другой. Можно было подумать, что они с Патрицией не знакомы, а от курения мужчина с минуты на минуту отдаст концы.

Но чужестранец концы не отдавал, но и не отставал от моей соседки, а она время от времени оборачивалась и что-то ему говорила.

Я, как вы понимаете, решил проследить за ними, потому что иначе Якоб Гроот поступить не мог. Или-таки мог? Вероятнее всего, не хотел!

Мы прошли пару-тройку кварталов, и парочка остановилась.

Патриция кивком своей красивой головки указала спутнику на один из столиков уютного уличного кафе. Тот сел за стол и снова зачем-то закурил, как будто ни разу не слышал о вреде курения и не боялся сдохнуть от перенасыщения никотином и тяжёлыми смолами.

Патриция заняла соседний столик, а я спрятался в колбасном магазине и наблюдал за странной парочкой через витрину. Запах дорогих колбас отвлекал от наблюдения, но желание узнать правду о Патриции было сильнее всех запахов Вселенной!

К парню подошел молодой ещё и быстрый слуга, получил заказ и удалился.

Незнакомец затушил сигарету, дождался своего кофе с пышными булками и закрыл глаза. Патриция же делала вид, что читает меню, и что-то набирала в своём телефоне, но булок почему-то заказывать не стала. Я тогда подумал, что она таким чудесным способом следит за своей великолепной фигурой, как это делают многие незамужние женщины её возраста.

Слуга с подносом проходил мимо, когда иностранец качнулся и рухнул со стула на мостовую как тугой мешок, набитый финиками. Он задел-таки доброго слугу и тот выронил поднос с чашками. Патриция, как ни в чём не бывало, встала и пошла прочь, а я поспешил за ней.

К лежащему парню сбежались люди – он не шевелился, глаза его были открыты, и я подумал, что он-таки отдал концы. И вероятнее всего, от чрезмерного курения.

А одежда иностранца была испорчена жуткими кофейными пятнами и потеряла свой аккуратный вид.

Патриция вернулась домой, ну а я так и остался незамеченным в тот чудесный день, когда судьба Якоба Гроота перестала быть до боли предсказуемой и завела меня туда, где я и нахожусь по сей день.

Следующим утром я прочитал о внезапной смерти молодого иностранца в газете. Погибшим оказался уроженец Австралии.

Писали, что у него остановилось сердце по неизвестным для служителей местного морга причинам. Но я-то знал отчего испустил дух молодой ещё человек! Так мне казалось.

Кроме того, я полагал, что Патриция каким-то образом причастна к смерти интуриста. Мне захотелось узнать правду.

Я взял отпуск в библиотеке и каждое утро дежурил у своего окна – ждал Патрицию.

Но пару-тройку дней она не показывалась.

Я предположил, что она уехала и уже радовался чудесному шансу избавиться от навязчивых мыслей, которые были связаны с красивой девушкой.

Но как-то утром Патриция вышла в красивом модном и синем платье, и с небольшим рюкзаком за спиной. На улице она встретила моего мясника, но проигнорировала его – лишь кивнула в ответ на его примитивные комплименты.

Я мигом оделся и вылетел из дома, вскочил на старый байк, который подарил мне коллега по библиотеке, и поехал за Патрицией. Отчим крикнул мне вслед что-то обидное, но я, к счастью, не слышал его и не обиделся.

Патриция запрыгнула в красивый зелёный автобус и куда-то поехала.

А я ехал за тем автобусом через весь город, пока моя прекрасная соседка не вышла у городского парка.

В парке Патриция села на одинокую скамейку у вонючего пруда. Тот пруд был большим, но вода в нём зеленела со страшной скоростью и воняла тиной.

В парке уже гуляли мамаши с колясками, дети играли в свои бодрые игры, а парочка бегунов в ярких трусах и майках нарезала неровные круги по извилистым дорожкам. Я спрятался за деревьями и наблюдал за Патрицией.

Она что-то набирала в своём телефоне, затем достала из рюкзака книгу и принялась её читать. Мне до сих пор нравится, когда девушки читают книги.

Потом в парке появился новый персонаж – пожилая женщина с палками для спортивной ходьбы. Она просеменила круг, затем села на скамейку рядом с Патрицией, и они перекинулись парой-тройкой фраз. Я не слышал о чём они говорили, и подумал, что это была обычная вежливая беседа о погоде, или о чём-то таком же незначительном.

Потом бабуля откинулась на спинку скамейки и закрыла глаза. Патриция что-то сказала, набрала что-то в телефоне и продолжила своё чтение.

Через минуту-другую девушка закрыла свою книгу, встала и пошла вон из парка. Я не знал, что делать, – то ли следить за Патрицией, то ли за вздремнувшей старушкой. Я решил-таки остаться с пожилой уже женщиной, потому что, после истории с обкурившимся до смерти австралийцем, опасался и за её жизнь – Якоб Гроот имел привычку переживать за жизнь незнакомых ему людей.

Патриция скрылась за деревьями, а старушка всё сидела в той же позе и с закрытыми глазами, и мне показалось, что на её лице появилась улыбка.

Она сидела так не более часа, пока солнце не завязло в тёмных облаках, и не пошел дождь.

Парк опустел за считанные секунды.

Я же надел капюшон и прикрылся ветками, но уезжать от старушки не торопился.

Дождь усилился и обратился в ливень, но бабка не шелохнулась. Я заподозрил неладное и подъехал к старушке.

Капли стекали по лицу женщины, но ей было всё равно – она улыбалась. А я взял и вызвал врачей.

Помню, что по дороге домой я думал о том, что, наверное, хорошо умирать с улыбкой на лице.

Дома я решил, что теперь я обязан поговорить с Патрицией и расставить, наконец, жирные точки над И. Ведь почившая бабуля под дождём и мёртвый иностранец в испачканной кофе одежде – лучший повод для откровенного разговора двух молодых ещё людей, не правда ли?

Влечение, которое называется влюблённостью для придания романтического привкуса, – сильная штука, скажу я вам. Порой, оно заставляет людей совершать необдуманные и нелепые поступки, которые могут изменить целую жизнь, а бывает, что они приводят к скорой смерти.

После двух или трёх дней борьбы с самим собой, вечером, я постучал-таки в дверь Патриции. Я, конечно, чувствовал страх, но дал себе твёрдое слово не отступать.

Патриция открыла с обычной для неё приветливой улыбкой, но моё сердце вырывалось из узкой библиотекарской груди.

– Я видел тебя в кафе и в парке, – сказал я.

Мне хотелось бежать, но я остался, потому что меня влекло к девушке всё сильнее и сильнее.

– Зайди в дом, – сказала Патриция.

Я переступил порог.

Девушка провела меня в комнату, усадила в кресло, а сама села напротив.

Комната была чистой и светлой. У камина лежала стопка книг, а на столе стоял переносной компьютер.

– Что ты видел? – спросила Патриция.

– Я видел тебя. И тех людей. Которых…

– Следил за мной? И чего же ты хочешь? Рассказать об этом полиции? Глупо! Эти люди умерли своей смертью.

Я молчал, потому что и сам толком не знал, чего хотел. Хотел с ней общаться – и всё тут!

Патриция встала и прошлась по комнате.

– Чем ты занимаешься? – спросила она.

– Работаю. В библиотеке.

– Я так и думала. Учился?

– Да, закончил университет год назад. Изучал филологию.

– Филолог? Сколько языков знаешь?

– Свободно говорю на трёх. Ну и читаю на нескольких. Ещё латынь, древнегреческий…

Патриция оживилась.

– Хочешь выпить? – спросила она.

Я ответил, что хочу. А разве я мог ответить иначе?

Патриция принесла бутылку красного вина, наполнила бокалы, и один протянула мне. Вообще-то я был равнодушным к алкоголю, но в тот день я готов был напиться.

– Я люблю вино, – сказала Патриция на латыни и сделала глоток.

Я был сражён наповал.

– Я тоже, – соврал я, но тоже на латыни.

В тот вечер мы не говорили по-английски. Мы переходили с латыни на древнегреческий, с древнегреческого на итальянский, и за разговором выпили пару-тройку бутылок доброго вина.

Оказалось, что Патриция тоже изучала языки в университете и запоем читала книги, как и я.

Домой я вернулся за полночь – я ещё прогулялся по улицам и полюбовался полнотелой луной, которая как будто поздравляла меня с успехом, потому что больше поздравить меня было некому.

Потом я ковырялся ключом в замке, пока, наконец, не вскрыл его, но и разбудил своим шумом спящего мясника. Отчим выскочил из своей комнаты в смешных трусах и с тем самым ножом, которым он предпочитал вскрывать собак – он думал, что в дом залезли воры.