Голова рукотворная

Тамме всегда говорил рублеными фразами, будто взвешивал каждое слово, а взвесив, подносил его на жестяном подносе. Лёгкий прибалтийский акцент совсем не придавал его речи тягучести, а лишь удлинял паузы, внося особую весомость в сказанное. Поэтому обычно запоминалось всё, что он говорил.

– Мне нужен её сегодняшний маршрут. Километраж. Посмотри по одометру, перезвони мне. Потом одежда. Подробно. Если она была в шляпе – очень хорошо, на камерах сразу видно. И список всех знакомых, кого гипотетически можно навестить.

– Райво, я тебе так благодарен…

– Не за что пока. Собирай информацию.

Тамме сухо попрощался и нажал отбой.

Логинов прошёл в кабинет, включил настольную лампу, похожую на луковку крокуса, и в комнату влился тягучий медовый свет. Открыв ключом ящик письменного стола, который всегда был запертым, он вытащил толстую тетрадь и сделал запись:

«Марина. Рецидив». Затем описал все детали, поставил число и день недели. И только закончив, обратил внимание на предыдущую запись, сделанную чуть больше года назад:

«Марина. Посещение галереи “Арсенал” в Риге. Жёлтый шёлковый платок “Гермес”. Вытащен во время фуршета из кармана плаща посетительницы. В тот же вечер возвращён хозяйке – Вере Мосс».

4

Виктор Мосс родился за месяц до срока, сизо-синим, с открытыми глазами, смотрящими в пустоту. Только веки у него были белыми и полупрозрачными, как у только что вылупившегося птенца. И ещё красный, цвета мяса рот, будто центровая точка мишени на большой голове. Пуповина дважды обмотала шею, оставив чёрные следы пиратским косым крестом – от уха до ключицы.

– Асфиксия, – вздохнув, устало сказала полная женщина-акушер, передавая новорождённого сестре. – Не жилец.

Мать дёрнулась на родильном кресле, захрипела, закашляла.

– Пру! – гаркнула на неё сестра, словно на кобылу. – Капельницу мне сорвёшь!

Младенца подняли за ножки, тряхнули, ударили по попке, чтобы заплакал. Заплакал – значит задышал. Крика сына мать не услышала.

Его поместили в стеклянный кокон, подключили к искусственной вентиляции лёгких. Врач разглядывала его, сумрачно качала седой головой.

– Надо же, – сказала сестра, посмотрев на кокон из-за её плеча, – головка вытянутая, как баклажанчик, виски вмятые, будто мы его щипцами тянули. А пальцы-то, пальцы! Точно скрюченные прутики!

Мать пробыла в реанимации три дня, потом ещё неделю в общей палате, душной и шумной от несмолкающего щебета соседок. Она, сорокалетняя, чувствовала себя чужеродной среди молодых рожениц, часами лежала, отвернувшись к стене, или мерила шагами километры в коридоре возле боксов, за дверью которых находились детки с трубками и в пластиковых намордниках, в большинстве своём обречённые. Иногда она прислонялась лбом к холодной крашеной стене и тихонечко выла, как звери́ца, у которой отняли детёныша.

На десятый день её выписали, но покидать роддом она наотрез отказалась:

– Не уйду отсюда без моего ребёночка!

Её лечащий врач сочувственно посмотрела на неё поверх толстых квадратных очков и молвила:

– Раиса Константиновна, не мучайте себя и нас. В перинатальном отделении делают всё возможное и невозможное. Езжайте домой. Вас есть кому встретить?

Встретить её было некому, да и дома не ждал никто.

– Без Витеньки не уйду! – упрямо повторила она, мотнув головой, и её отросшая неопрятная чёлка упала на бледное худое лицо. Не стриглась ведь, говорили, будто примета такая – беременным нельзя. Глупости, а верила вопреки разуму.

Остаться Раисе не разрешили. Выдали бездушный голубой больничный листок, записи в котором напоминали неровную предынфарктную кардиограмму – безжалостную, циничную, – и выпроводили из больницы почти насильно.

Она появилась на следующее утро, едва забрезжил рассвет, в том же байковом халате, вошла через приёмный покой – никто не остановил. Нянечки громыхали суднами и склянками в перевязочной, роженицы только просыпались и ждали, когда принесут детей на кормление. Раису не заметили. Как не замечали многие в её жизни. Она прошла, как полустёртая тень, по коридору к боксам и замерла в ожидании, когда кто-нибудь откроет дверь.

В детском реанимационном отделении стояла глухая тишина. «Все дети умерли», – мелькнула у неё мысль. Она толкнула дверь и вошла туда, куда вход был категорически запрещён. Стена боксов, разделённая на застеклённые секции, за которыми были коконы с новорождёнными, показалась нескончаемо длинной. Там, в этих сотах, лежали маленькие беспомощные существа, и её Витенька тоже, и он, наверное, плачет, а мамы рядом нет!

Раиса металась от окна к окну, надеясь, что подскажет сердце, где он, но сердце предательски молчало.

– Почему посторонние в отделении? Женщина, как вы сюда попали? – взревел сиреной визгливый голос.

Раиса не отреагировала, продолжая биться мотыльком о стекло, и, как пыльцу, оставляла на нём силы и веру.

И вдруг он заплакал. Она знала – это он, её сынок. Раиса замерла на мгновение, прижалась к окну носом и губами и, вторя ему – нота в ноту, тоже заплакала.

Её ухватили за рукава, пытаясь насильно вывести из отделения, но она выпорхнула, как мелкая пичужка, оставив халат в руках медсестёр. Мятая ситцевая ночная рубашка, едва доходящая до колен, обтягивала невероятно худое тело и маленькие острые груди, болезненно набухшие от несцеженного, никому не нужного молока. Вызванный на помощь санитар схватил её, как тростинку, сложил пополам, положил на плечо и вынес из отделения.

В кабинете главврача горел яркий белый свет, будто в операционной, и пахло чем-то сладковато-горьким. Хозяин кабинета – маленький плешивый человек с умными, чуть раскосыми по-азиатски глазами – барабанил кончиками пальцев по пластмассовому очешнику и пытался поскорее закончить разговор.

– Не надо вам тут появляться, мамочка. Сказано же, позвоним, если что.

– Если что? – хлопала заплаканными глазами Раиса.

– Если всё. – Он смерил её тяжёлым взглядом. – То есть если какие-то новости. Улучшение или ухудшение. А посещать его незачем. НЕ-ЗА-ЧЕМ. Понятно вам? Идите домой, мамочка.

Раиса не шелохнулась. Оно было чужеродным, будто иностранным, пряно-сладким и завораживающим – это слово «мамочка», пока ещё относящееся к ней. Пока ещё.

Видимо, врач думал о том же самом.

– Шансов, конечно, мало. Но бывают чудеса, бывают. – Он чуть было не добавил привычное «девонька моя», но вовремя осёкся: роженица показалась намного старше его самого.

Доктор краем глаза взглянул на лохматую медицинскую карту, которую ему принесла сестра. На заляпанном канцелярским клеем картонном титуле значилось: «Мосс Раиса Константиновна» и год рождения. Неприятный год рождения, некрасивый.

Она снова заплакала. Доктор налил ей что-то в мензурку, заставил выпить залпом. Спросил, ела ли она сегодня хоть что-нибудь, и, не дожидаясь ответа, вызвал нянечку и велел накормить тем, «что там осталось от завтрака».

Когда за Раисой закрылась дверь, он облегчённо вздохнул и скорее по многолетней привычке завершать начатое, чем из любопытства, атрофированного за годы работы в роддоме начисто, набрал номер дежурной сестры детского реанимационного отделения.

– Ринат Ибрагимович, доброго вам утра и хорошего спокойного дня! – раздалась бодрая пионерская речёвка сестрички.

Он не узнал её по голосу, да и какая разница. Русские в одинаковых белых халатах, с крашеным жёлтым локоном, вылезающим из-под шапочки, точно крылышко гигантского насекомого, зажатого сачком, – все они на одно лицо.

– Доложите, красавица, обстановочку.

Сестричка речитативом затянула долгую песнь по журналу, перечисляя неинтересные ему данные и называя фамилии и пол тех детей, кого переводили из реанимации.

Доктор прервал её:

– Что там с младенцем Раисы Мосс?

В трубке раздался шелест страниц и тяжёлый вздох. Когда он услышал: «Мы потеряли», автоматически поднёс карандаш к медкарте Раисы, чтобы сделать особую пометку в правом углу. Но сестра продолжила:

– Мы потеряли его показания за утро, такой переполох был с этой ворвавшейся сумасшедшей мамашей, а санитар Петя жутко неуклюжий, бумаги в кучу, а журнал наш, сами знаете, ещё со вчерашнего дня…

– Да скажи же наконец, – не выдержал Ринат Ибрагимович, чуть не выпалив «бестолковая» и переходя на «ты», – жив он там ещё?

– Ну да, – обиженно ответила сестричка. – Я же всегда на удачу юбилейный рубль в бюстик кладу. Чтобы в моё дежурство никто не помер.

* * *

Он не помер ни в это её дежурство, ни в следующее – через трое суток. Случай удивительный: за всю практику Рината Ибрагимовича и медперсонала районного калининградского роддома такого не случалось, ведь, помимо недоразвитых лёгких, у него имелся полный букет разных врождённых патологий – наглядное пособие для студентов и интернов. Маленький Мосс балансировал на грани жизни и смерти недели две после рождения и за время его пребывания в отделении детской реанимации превратился в легенду. Он проделывал невероятную работу, чтобы прожить ещё один день, всеми силами цепляясь за призрачное существование, смысл которого был понятен только ему одному. Мосс уже не был синим, но всё же землистый цвет его вытянутой мордочки внушал суеверный страх видавшей многое пожилой нянечке, убиравшей отделение. Казалось, будто скорбь и боль этих серых дней ушли под кожу и остались там, лишь изредка, во время впрыскивания лекарств, подкрашиваясь жёлто-розовым румянцем.

На пятнадцатый день жизни Мосса дежурная сестра услышала его плач и, подойдя к стеклянному кокону, с удивлением обнаружила, что ребёнок порозовел. Он с жадностью, точно молоко, высасывал кислород из пластиковой маски-намордничка, помогая себе ручками, цепкими, как у детёныша примата, и сестре пришлось его туго спеленать.

Ещё недели три его держали на аппарате искусственной вентиляции лёгких. Раиса ежедневно приходила в больницу, но медицинских комментариев врачей большей частью не понимала. Наконец Ринат Ибрагимович сжалился и нарисовал ей на обрывке тетрадного листка нечто похожее на бабочку.

– Надо, чтобы лёгкие раскрылись вот так. Как крылышки. Для этого мы и…

Дальше снова шли незнакомые ей слова. Поняв, что могла, она, как молитву, твердила: «Раскройся, мотылёк мой, Витенька» – и мысленно целовала сына в невидимые крылышки.

В блаженный день выписки проводить их пришли все свободные врачи и медсёстры. Раису встретила на такси соседка Галина – большая носатая женщина в цветастом брючном костюме, с чёрненьким пейджером на поясном ремне. Пейджер непрестанно издавал неприятные звуки, и Мосс, которому в этот день исполнилось полтора месяца, каждый раз по-своему реагировал на его дребезжание.

– Пчёлка жужжит, да, мой родненький? – наклонялась к нему Раиса, пытаясь поймать его взгляд.

Сын беспокойно крутил головкой, капризничал и вдруг застыл, будто кто-то в нём выключил звук и вытащил батарейку: пока такси стояло на светофоре, ожидая зелёного сигнала, в кабину влетела маленькая бабочка-капустница. Она пометалась, пачкая пыльцой матерчатый потолок автомобиля, и села на платье Галины – на красный мак, растянутый во всю ширь её необъятной груди. Мосс заворожённо глядел на бабочку, и Раиса затаила дыхание: настолько зрелище осмысленного взгляда сына дарило ей невозможное, невыразимое счастье.

Но ничего не подозревавшая Галина, не отрываясь от чтения пейджера, огромной лапищей шмякнула по бюсту, прихлопнув бабочку, как комара, и что-то взорвалось в Моссе. Его организм очнулся, приводя в движение руки-ноги, точно рычаги и поршни, он выгнул спину и заорал с такой силой, что даже водитель вздрогнул.

Раиса, как ни старалась, успокоить его не могла.

До́ма, когда его развернули, обе женщины с удивлением обнаружили, что Витенька порвал на тряпочки простыню, в которую был завёрнут, расцарапав себе пальцы до крови.

– Ничего себе истерика у пацана была! – присвистнула Галина.

Раиса ничего не ответила, быстро разогрела молочную смесь в бутылочке, скормила сыну всё сразу, и он проспал исполинским сном, не шевелясь и не требуя к себе внимания, до самого вечера.

Галина выпила «за новую жизнь» водки, чокнувшись с Раисой шкаликом о её чашку слабого чая, и на прощание, глянув на спящего младенца, басовито молвила:

– Мордоличико какое у него серьёзное! Кажется, забирали из роддома одного, а принесли повзрослевшего как будто. Ой, Райка, смотри, гены-то, гены отцовские как бы не аукнулись!

Раиса вздохнула и, закрыв за ней дверь, просидела у кроватки сына несколько часов кряду, беспокойно вглядываясь в какие-то нездешние, тревожные, эльфийские черты его лица и гладя длинные тонкие пальчики.

* * *

Отец Виктора – Александр Мосс – был художником от Бога. Он мог с закрытыми глазами нарисовать фотографически точный портрет человека, проведя пальцами по лицу, как делают слепые. Друзья часто просили его на потеху показать аттракцион: завязывали ему глаза и подводили к столу, где были разложены предметы, стояла ваза с цветами и сидели незнакомые ему люди. Александр минуты две ощупывал всё и всех, его внимательные пальцы не упускали ни единой детали, сканируя каждую грань и выступ, малейшую трещинку и впадинку, и в результате на бумаге появлялся рисунок, от которого все присутствующие замирали. Это было не иначе как шаманство, потому что Александр умудрялся угадывать не только форму и фактуру, но и цвет и нюансы освещения в комнате. Скептики полагали, что он подглядывает, но это не было лукавством, а лишь долгой тренировкой, помноженной на чистый талант высочайшей пробы.

Поэтому, когда Александр ослеп – сначала частично, потом полностью, работы он не лишился. Рисовать зайчиков, пингвинов и принцесс с его одарённостью было, в общем-то, непростительным кощунством, но, словно предвидя свою слепоту, он намеренно выбрал работу иллюстратора детских книг: даже в хлопотные малобюджетные годы заказы поступали без перебоя.

Свою слепоту Александр угадал лет за пять до появления первых её признаков. Это была редкая болезнь глаз с названием, которое он сам изобразил в виде длинной фиолетовой гусеницы с шипами на голове – так фонетически оно звучало.

Раиса в его жизни возникла в конце шестидесятых – тогда, когда зрение начало стремительно уходить. Её к Александру привёл старый приятель, с которым они случайно оказались попутчиками в поезде. Молоденькая секретарь-стенографистка без высшего образования, по какой-то неведомой планиде ехавшая в Калининград из Пятигорска долгими окольными путями искать работу, с благодарностью приняла предложение стать помощницей в доме художника. Одно осознание того, что она будет работать у человека искусства, приводило её в языческий трепет.

На пороге его большой четырёхкомнатной квартиры-мастерской в старинном районе Амалиенау она появилась с обтрёпанным родительским фибровым чемоданчиком, ватрушкой в руках и непуганым счастьем в сердце.

В свои сорок пять Александр был невероятно хорош собой – высокий, темноволосый, широкоплечий. Прусские корни говорили сами за себя. Тонкая голубая жилка на длинной шее, острая пирамидка кадыка, породистый тонкий нос с горбинкой у самых бровей, птичий взгляд светло-серых глаз – все эти Альбрехты Гогенцоллерны и Фридрихи Бранденбургские, лёгким генным дуновением вместившиеся в нём одном, делали его образ ледянисто-таинственным и в то же время манящим своей непохожестью, нестандартностью, притягательным магнетизмом. Он гордился тем, что его предки жили, не покидая этих мест, ещё со времён расцвета Кёнигсберга, хотя и к слову и не к слову поминал, что все поголовно были из плебеев – каретники, шорники и кожевенники. Может, поэтому пролетарская биография и позволила его давно почившему отцу продвинуться по партийной линии при советской власти. А он вот, как отрезанный ломоть, пошёл в «ма́леры», рисует картиночки, собирает вокруг себя кухонную фронду из умеренно-вялых диссидентов и живёт как хочет.

Раиса помогала по дому, общалась с издательствами, отвозила рисунки и забирала по доверенности гонорары, в ту пору позволявшие жить безбедно. Обитала она в той же квартире, в одной из комнат, заваленных старыми плакатами и ватманами с ненужными этюдами, выкинуть которые у неё не поднималась рука.

Любовниками они стали не сразу, а спустя лет пять – для Александра по разгульному куражу, для Раисы по огромной девичьей мечте, которая, как ей казалось, была для него тайной. Толпы поклонников не осаждали Раису никогда, и её наниматель оказался первым и единственным мужчиной в жизни. О чём он по пьяни даже не догадался.

Раиса была незаметна в квартире, тиха и легка, Александр привык к её неслышным шагам и тихому голосу, и многочисленные его гости тоже не замечали её присутствия. Ходит бесцветная мышка, а и пусть, не так болит душа, когда они оставляют полуслепого Александра одного с горой бутылок и консервной банкой, полной окурков. Девчонка-приживалка уберёт-вымоет, накормит-опохмелит. И как-то всё само убиралось, отмывалось, а хозяин квартиры получал еду и своевременный рассол. Лишь когда она выходила из дома по делам, Александру становилось неуютно, он сразу натыкался на стулья, которые раньше легко обходил, или замерзал от сквозняка, или не мог нащупать на положенном месте карандаши и ластик. Когда же она возвращалась, всё почему-то сразу становилось на свои места: рука безошибочно брала нужную вещь, а нога ступала выверенно и точно по скрипучим половицам коридора и комнат.

«Любовь», как называла их близость Раиса, происходила редко – раз в два или три месяца. Она безошибочно угадывала, когда Александру было особенно одиноко, тихо проскальзывала к нему в спальню, молча садилась на кушетку. Он проводил рукой по её прямой спине, щупал пальцами бусинки позвоночника, живот и подвздошные кости, выпирающие бугорками на худеньком теле, и непременно говорил, что в её плоти есть что-то скифское. Она смеялась, наливаясь тусклым румянцем, едва различимым на всегда бледном лице, и тыкалась лбом в его плечо, как собака. И тогда он брал её – жадно и грубо, оставляя синие следы от пальцев на груди и рёбрах. А когда всё заканчивалось, просил принести ему водки и велел уходить с глаз долой. И сам же смеялся нелепости собственной шутки. Всё, что касалось глаз, теперь для всех было запретной темой.

К нему ещё продолжали ходить разномастные девицы из богемы, и часто Раиса слышала, как они возились в его спальне, повизгивая по-свинячьи и постанывая, чего она сама никогда себе не позволяла. Но простого житейского бабьего чутья ей не хватало, чтобы подсказать, как отвадить девиц, пока, наконец, на седьмой год её проживания с Александром к ней не заявились две сумрачные одинаковые тётки «откуда надо» и не пригрозили выселением, потому что прописки у неё не было. Раиса оторопело стояла с ними в прихожей, что-то бормоча и пытаясь забрать назад свой паспорт из их лапищ, когда хозяин вышел к ним при полном параде – в китайском бордовом халате с жёлтым драконом на спине, турецкой шапочке с кистью и с длинной курительной трубкой в зубах. Хмурые тётки набросились на него с обвинениями, но он королевским жестом руки остановил их на полуслове и молвил:

– Шли бы вы, бабашечки, к ангедридной матери. Жена это моя, Райка Мосс. Штамп вам нужен? Будет штамп. Завтра же.

И, не спрашивая мнения Раисы, на следующий день по большому знакомству вызвал расфуфыренную богатогрудую даму с булкой на голове и лентой через плечо, и та расписала их прямо на кухне, не преминув затянуть проповедь о рождении новой ячейки советского общества. Александр тем же царственным жестом – как дирижёр, цапающий последний оркестровый аккорд в кулак, точно муху, – прервал её пламенную речь и кивком головы дал понять, что концерт окончен. Подписи свидетелей в её бумажках уже стояли.

С тех пор девицы в дом не приходили, но «всплыли» пятеро несовершеннолетних детей Александра, рождённых в разное время, в разных городах и от разных женщин. Эти женщины, прослышав о его женитьбе, начали названивать, требуя части гарантированного наследства. Когда Раиса снимала трубку, их голоса сливались в одно многоголосье, требовательное и злое в телефонном вакууме. Александр заявил ей, что со своим бабьём разберётся сам, а её задача – не совать нос, куда не нужно.

В остальном их жизнь не изменилась.

Вскоре Александр ослеп полностью. Как ни парадоксально, он продолжал работать карандашом и кистью, не отказываясь ни от одного заказа. Это были всё те же книжные иллюстрации, а в конце восьмидесятых появились комиксы, интерес к которым как к чему-то западному, почти запретному рос с невероятной быстротой. Как правило, от художника не требовалось создавать новый образ, а только продолжать уже известную серию. Раиса получала в издательстве распечатку с изображением героев – суперменов, детективов, красоток и монстров, делала ксерокопию на почте, затем разводила на кухне желатин напополам с клеем «Момент» и аккуратно тонкой кистью прорисовывала лица и фигуры по контуру. Когда смесь застывала, Александр прикасался к рисунку подушечками пальцев, запоминая форму выпуклостей, а Раиса рассказывала ему про цвета на картинке и читала сюжет, по которому следовало работать. Ему этого хватало, чтобы создавать великолепные комиксы – такие, что в издательстве так и не узнали о том, что зрение ушло от него полностью.

Коллеги по цеху завидовали Александру, к которому переходили самые интересные и денежные заказы, а он ощущал их ненависть кожей, на расстоянии, всё чаще прикладывался к водке и становился невыносимым. Из друзей остались только стойкие собутыльники из помятых диссидентов и одна стареющая полусумасшедшая поэтесса в вечной розовой шляпке и с завитыми буклями на пудреных скулах.

Александр почти перестал прикасаться к Раисе, но она чувствовала: мужская сила ещё не покинула его насовсем, поэтому начала думать, что он за что-то её наказывает. Она изводила себя догадками, каждый день придумывая повод для самобичевания. Однако же ей хватало ума не признаваться ему в этом.

Однажды поэтесса сказала:

– Ты, Рай, надоела ему, как вот эти вот ваши скучные замызганные обои в ромбиках.

И она клюнула длинным носом воздух в сторону стены. Раиса ощутила горький привкус во рту.

– Но ведь он же их не видит…

– И тебя не видит, – продолжала поэтесса. – Ты для него тоже в ромбик.

– Но я же не виновата. Что мне делать? – поёжилась Раиса, не зная, как избавиться от неприятного разговора.

Поэтесса театрально закатила глаза и, прочитав четверостишие собственного сочинения, из которого Раиса поняла только про образ чего-то пролитого на что-то ускользающее, приблизила к ней напудренное лицо и прогнусавила:

– Ну, сделай что-нибудь! Встань хотя бы на подоконник и завизжи, как опоросая свинья. И он тебя заметит, милая.

Раиса подумала, что поэтесса сумасшедшая, но слова её так плотно засели в голове и потеснили все остальные мысли, что спустя пару дней она последовала безумному совету.

Александр вбежал в комнату на её истошный визг и безошибочно определил, что она стоит на подоконнике.

– Ну, Райка, чего же ты? Сигай вниз!

Она прекратила визжать и закашляла.

– Ну же! Сделай что-нибудь стоящее в этой жизни!

Александр подошёл к ней, и на секунду Раисе показалось, что он сейчас столкнёт её.

– Давай, Райка! Это так классно! Низковато, но для тебя в самый раз. Почувствуешь красоту полёта! Раз в жизни!

Раиса была поражена, как изменилось его лицо – стало злым, серым, с синими тенями заломов у носогубки и тонкой линией бледных губ. Он поднял руку – вероятно, для того, чтобы помочь ей спуститься, – но она отшатнулась и в ужасе ощутила, как теряет равновесие. Нога уже ступила на карниз, и железо отозвалось глухим скрипом, прогнулось. Тапок полетел на асфальт. Она едва сохранила равновесие, ухватившись обеими руками за оконную раму. Сердце замерло, и жар полыхнул где-то у горла.

– Райка! – заорал Александр и свесился с подоконника, будто мог увидеть что-то на тротуаре.

Раиса посмотрела вниз, на мокрые лужи, отражавшие серое в крапину облаков небо, потом вверх – туда, где стайка голубей стелилась рваным кружевом над бирюзовой крышей церкви Луизы, и ощутила себя маленькой, никому на этом свете не нужной, забытой. Скажи сейчас её муж что-то грубое, она не поручилась бы, что смогла бы удержаться и не упасть.

Рама чуть скрипнула, ржавая петля выплюнула гвоздь, и тот с лихим звяком полетел на тротуар, целуя по пути водосточную трубу. Александр медленно повернулся к Раисе.

– Иди ко мне, дурочка. Не бойся!

Он снял её с карниза, поставил рядом с собой и со всей силы, наотмашь ударил по лицу.

– Никогда больше не делай так, поняла?

Раиса завыла, опустилась на пол у его ног, потирая ушибленную щёку. Александр постоял немного над ней и ушёл к себе.

Когда он вернулся в комнату через полчаса, она всё ещё сидела на полу и всхлипывала. Он молча поднял её, на руках отнёс в спальню. Потом долго мучил её грубыми ласками, но не попросил прощения и так и не удосужился спросить, зачем она залезла на подоконник. Раиса хотела было отказать ему в близости, но его объятия были такими редкими в последние годы, а она, как малый домашний зверёк, так сильно нуждалась в тепле, что закусила губу, проглотила обиду и позволила ему сделать с ней всё, что он хотел.