Полная версия
Богатырщина. Русские былины в пересказе Ильи Бояшова
Илья отвечает:
– Правда моя на твоём дворе к стремени конному прикована. Сходи-ка, на неё полюбуйся.
Спустился тогда князь с белокаменной лестницы, вышел на широкий двор: стоит там богатырский конь, а к стремени конному привязан мешок. Повелел князь Илье мешок развязать. Глядят киевские люди: сидит в мешке Соловей, сын Одихмантьев, торчит у Соловья в правом оке калёная стрела. Князья да бояре от одного вида Соловья испугались, друг за дружку попрятались; седые дружинники замешкались, а молодые-то и вовсе смутились. Как вытряхнул Муромец сына Одихмантьева на сырую землю, застонала земля: тягостно ей держать разбойника. У самого Владимира румянец с белых щек сошёл, однако он вида не показывает, возле Соловья похаживает, бодрится, покрякивает.
Говорит князь богатырю:
– Лишь тогда поверю я тебе, мужичина-деревенщина, что передо мной Соловей-разбойник, если засвистит он в моём дворе по-соловьиному, если закричит по-звериному. Повели-ка ему засвистать, повели-ка закричать.
Илья головой качает:
– Пожалей ты, светлый князь, киевских людишек.
Однако тот не слышит:
– Коли не покажешь мне Соловьиную силу, запорю тебя плетьми. Заморю в тёмных подвалах.
Илья велит Соловью:
– Вот что, тать, злодей, сын Одихмантьев. Засвищи, Соловей, но лишь в полсвиста своего Соловьиного. Закричи, но лишь в полкрика звериного.
Соловей отвечает:
– Я бы и засвистал в полсвиста, и закричал в полкрика, да вот запечатались мои кровавые раны, не ходят сахарные уста. Вели князю налить чарку зелена вина и мне её поднести. Как выпью я вина, разойдутся мои раны, порасходятся уста, вот тогда тебя и уважу.
Просит Илья Владимира:
– Поднимись, князь, в свою горенку. Налей чарку зелена вина, да не малую стопу, а в полтора ведра. Поднеси её Соловью-разбойнику.
Князь поднялся в горенку, налил чарку в полтора ведра, развёл её стоялыми медами, поднёс Соловью-разбойнику. Одним духом выпил Соловей ту чарку. Илья ему приказывает:
– Отвернись в сторону от княжьего двора, от киевских улиц, от теремов и церквей!
Однако злодей Илью не послушался: налился кровью, свернулся узлом, засвистел во всю силу по-соловьиному, закричал во всю силу по-звериному. Маковки на всех теремах покривились, луковки со всех церквей попа́дали, околенки рассыпались, а те люди, кто под тот свист-крик попал, полегли, как под серпом колосья. Сам светлый князь Владимир куньей шубой укрывается: ноги его подгибаются, руки не слушаются, и сказать ничего не может. Повсюду лежат мертвы люди. Те же, кто жив остался, бросились в ноги Муромцу:
– Избавь нас, Илья Иванович, от Соловьиного посвиста, от звериного окрика! Мы второй раз уже того лиха не выдержим.
Схватил тогда Илья злодея за сивый чуб, посадил в мешок и отвёз за киевские стены в чисто поле. Сказал там Муромец разбойнику:
– Не быть яду змеиному ключевой водой. Не стать ворону резвым соколом. Просил я тебя, Соловей, не свистать во всю свою Соловьиную силу. Уговаривал кричать вполсилы по-звериному. Не послушал меня, Одихмантьев сын! Полно тогда тебе, злодею, слезить отцов-матерей! Полно вдовить молодых жён, сиротать детей малых!
Сказав это, вытащил Илья богатырский меч – здесь Соловью и конец настал.
Три поездки Ильи Муромца
Сказал Муромец сам себе:
– Нет у меня ни жены, ни наследничка. Не для кого держать цветное платье, золотую казну. Нет, не поеду на дорогу, где богату быть. Не поеду и на дорогу, где женату быть. Взять себе молодую – да то чужда корысть; на белила-румяна будет молодая жёнка падка, с молодцами возьмётся перемигиваться, проситься вечерком за околицу. Не оставить такую, и самому пропасть! Взять же старую – на печи её держать, овчину накидывать, шубой укутывать, киселём кормить, на двор водить. Поеду-ка я на ту дорогу, где убиту быть.
Сказал так и поехал по первой дороге – только пыль закурилась. Бурушко его с горы на гору перескакивает, с холма на холм перепрыгивает, реки и озёра между ног пропускает. Возле самого Смоленска-города преградили Илье дорогу сорок тысяч разбойников.
Атаман их обрадовался:
– Вот так гость прямо в руки к нам пожаловал! Принимайтесь-ка поскорее, ребята, за молодца. Отбирайте у него цветное платье. Вытрясайте золотую казну. Уводите доброго коня.
Говорит Илья атаману:
– Видно, ты, атаман, совсем стар, видно, стал вовсе немощен. Где же ты, лунь седой, пень незрячий, цветное платье видывал? Нет у меня золотой казны, драгоценных камней, есть лишь добрый конь, а на том коне богатырское сёдлышко. Оно, атаман, не для красы, а для крепости, чтоб крепче сидеть было на нём наезднику. Есть ещё у коня тесмяная уздечка, а в той уздечке зашито по яхонту, и то не для красы, а для богатырской крепости. Да ещё у меня на головушке шеломчатый колпак под сорок пудов. И тот не для красы, а для ратной пахоты.
Атаман кричит подельникам:
– Долго мы дали выговаривать молодцу! Окружайте-ка вы, братцы, незваного гостя! Принимайтесь-ка поскорее за дело!
Скучно стало Илье. Снял он со своей головы шлем под сорок пудов да и взялся тем шлемом помахивать. Как в сторону махнёт – улочка. В другую – переулочек. Видят разбойники, беда пришла, побросали кистени и дубины, молят:
– Оставь нас хоть на семена!
Илья Муромец их не слушает – и на семена не оставил. Вернулся затем к латырю-камню и подписал на нём подпись: «Очищена та дорожка прямоезжая».
Говорит затем сам себе Илья:
– Коли вернулся я жив с первой дороги, отчего бы вторую не попробовать?
Поехал Муромец на дорогу, где женату быть. Бурушко его с горы на гору перескакивает, с холма на холм перепрыгивает, реки и озёра между ног пропускает. Долго ли, коротко ехал, видит белокаменный терем. У окошка сидит красная девица. Как завидела девица гостя, зарделась, обрадовалась, вышла встречать на расписное крылечко, низко кланялась:
– Здравствуй, мой белый свет, Илья Иванович!
Повела затем девица богатыря в палаты-комнаты, усадила за дубовый стол, стала яствами потчевать, наливать вина.
Спрашивает она:
– Не притомился ли ты, молодец?
У Ильи и впрямь глаза от того вина смыкаются, руки-ноги от тех яств тяжелеют. Однако Илья не теряется. Говорит богатырь девице:
– Отдохнуть хочу с пути-дороги. Веди меня в свою спаленку.
Девица взяла его за белы руки, повела в богато убранную спаленку, говорит:
– Ложись, свет белый, Илья Муромец, на широкую кроваточку, на пуховые перины-подушки. Для тебя я её стлала, для тебя те перины-подушки взбивала.
Илья отвечает:
– Ах ты, моя душечка, красавица-девица! Отчего бы тебе самой кроваточку прежде меня не попробовать? Отчего бы на тех перинах-подушках не понежиться?
Схватил он её под подпазушки да и бросил на кроватку. Тотчас кровать подвернулась, и улетела девица в глубокий подвал.
Усмехнулся Муромец:
– Видно, что убиту, что женату быть – всё одинаково.
Спустился он затем в подвал, отворил замки-засовы: вышло ему навстречу двенадцать добрых молодцев, удалых товарищей, сильных и могучих. Все они бьют богатырю челом, кланяются до земли:
– Ай, спасибо, богатырь Илья Иванович! Сколько лет отсидели мы у колдуньи – и только нас прибавлялось! Один ты разгадал её, проклятую, нас из плена выпустил. Пусть теперь она сама потужит, поплачется, пусть не видит белого свету, как мы его не видывали.
Говорит им Илья:
– Ступайте с Богом на все четыре стороны.
Вновь вернулся он к камню и подпись подписывал: «И эта очищена дороженька прямоезжая».
Направил Илья коня в сторону, где богату быть. Долго ли коротко нёс его Бурушко, да вот выехал конь в чистом поле на три глубоких погреба. В одном из погребов красное золото. В другом – чистое серебро. Третий доверху набит драгоценными камнями. Забрал Илья из погребов всё богатство, а на камне подписал: «Очищена и эта дорожка прямоезжая».
Вернулся честной богатырь в стольный Киев и раздал всё серебро-золото бесприютным и сиротам.
Илья Муромец и Поганое Идолище
Говорит Илья:
– Здравствуй, калика перехожий! Как звать тебя, откуда бредёшь, куда путь держишь?
Тот отвечает:
– Что же, здравствуй и ты, Илья Иванович! Али не узнал меня, калику? Не я ли к тебе в село Карачарово хаживал? Не я ли подносил тебе медвяное питьецо? Имя мне – сильное, могучее: Иванище. А теперь иду от Царьграда в стольный Киев к князю Владимиру.
Спрашивает Илья:
– Всё ли в том Царьграде по-прежнему?
Калика так богатырю ответствовал:
– В том Царьграде всё не по-старому, не по-прежнему. Приехал в Царьград к царю Константину Боголюбовичу Поганое Идолище. Сидит сейчас Идолище в белокаменных палатах за дубовыми столами, за сахарными яствами, а к самому царю Константину Боголюбовичу повернулся хребтинищем. Такого вора ещё не видывал свет! Слыхом ранее про него ещё никто не слыхивал! У злодея голова с пивной котёл, между глаз идёт калёная стрела, а в плечах – косая сажень.
Воскликнул Илья:
– Отчего же ты, сильный, могучий Иванище, не очистил Царьград от Поганого Идолища? Отчего не убил проклятого вора?
Отвечает ему Иванище:
– На того вора силы моей не хватит. Здесь надобен иной богатырь.
Решил Илья:
– Скидывай тогда с себя свою каличью одёжу. Разувай лапотки семи шелков с камнями-самоцветами. Подавай мне свою пудовую палочку. А взамен бери моего коня и надень моё богатырское платье. Я пойду в Царьград, повстречаюсь с тем Идолищем.
Так они и сделали. Надел Илья Муромец каличью одёжу, обул лапотки семи шелков, захватил пудовую палочку и пошёл к Царьграду. Долго ли коротко, добрался он до города, заглянул на царский двор к самому Константину Боголюбовичу, позвал царя зычным голосом:
– Эй, царь Константин Боголюбович! Возьми калику в свои белокаменные палаты! Накорми досыта, напои допьяна! За тем каликой пришли к тебе неплохие вести.
Царь Константин Боголюбович таким словам обрадовался, выходит на широкое цареградское крыльцо, приглашает гостя:
– Ступай ко мне в белокаменные палаты!
Перехожего калику и не надо упрашивать: тотчас заглянул он в палаты; крест там клал по-писаному, поклоны вёл по-учёному. Поклонился затем царю Константину Боголюбовичу, а на Поганое Идолище и внимания не обращает. Тот перестал есть-пить, разозлился, насупился, хочет калике повести допрос:
– Ты откуда, такой-сякой, взялся? С коей земли, с коей орды повыискался?
Отвечает калика:
– Я сам от города Киева. Хожу-брожу по Святой Руси, где на поклонный крест помолюсь, где на церковную маковку.
Спрашивает Идолище:
– А что, в том городе Киеве, говорят, есть Илья Муромец, Иванов сын? Коли есть он, то велик ли ростом?
Калика отвечает:
– Налезает на Илью неприметная каличья одёжа.
Засмеялся Идолище:
– Мне и трёх платьев на себя маловато будет.
Вновь спрашивает:
– А помногу Илья хлеба ест?
– Ест Муромец по три крупитчатых калачика.
Здесь Идолище совсем развеселился:
– Экий богатырь, да ещё и славится! Я бы его на одну руку клал, другой ударил бы – только блин бы и стал с него, с Муромца. Я как ем, так сразу по три коровы-яловицы, запиваю их тремя вёдрами пива.
Калика говорит:
– У нашего князя Владимира была коровища-обжорища, тоже много ела-пила да и треснула.
Кровью налился от таких слов Идолище, словно комар напившийся. Опрокидывал он дубовые столы, дорогие вина, сахарные яства. Метнул в калику ножище-кинжалище. Уклонился тот: пролетел ножище в палатную липину, и улетела липина со всей стеной. Не стал калика мешкаться, подхватил Идолище за ноги. Говорит царю таковы слова:
– Вот что, царь Константин Боголюбович, упади-ка ты под лавку, не попади на мой богатырский мах. Кто на него попадёт, тот жив не бывает!
Царь послушался, залез под лавку, сидит не дышит.
Взялся тогда Муромец поганым Идолищем помахивать. Махнул раз, махнул второй, за ним третий – с того и дух вон.
Илья Муромец и Святогор
Говорит сам себе:
– Раз в бою мне смерть не писана, поеду-ка я до Святых гор, попроведаю те места, разузнаю, есть ли кто, с кем бы смог я на равных порезвиться, своей силой помериться.
Сказано – сделано. Запряг Илья Бурушку, поехал до Святых гор. Долог ли корок был путь – заехал он в глубокие ущелья, в высокие горы. В тех горах и зверь не проскальзывает, и птица не пролётывает. Смотрит Муромец – перед ним гора, только не стоит та гора, как прочие, а покачивается. А под той горой другая гора колышется. Пригляделся – видит, и не горы то вовсе: едет перед ним на коне чудовище. Конь чудовища весь мхом оброс, голова чудовища в небо упирается, седая борода за чудовищем туманом стелется. Вздохнёт чудовище – повсюду гул идёт, а как всхрапнёт его конь – камни отовсюду сыпятся. Такого чуда Илья ещё не видывал, такого гула ещё не слыхивал. Гикнул Илья на Бурушку, подхватил свою палицу в пятьдесят пудов. В один скок поднял его Бурушка. Размахнулся Илья палицей и ударил ею прямо в седую голову. Не почесалось чудовище от богатырского удара, словно был то укус, от которого и укушенное место не зачешется; едет себе на коне, подрёмывает, назад не оглянется.
Воскликнул Илья Муромец:
– Как раньше-то я повсюду езживал, так не одну головушку сбивал своей богатырской палицей! Неужто силы моей поубавилось? Неужто могута стала не та, не прежняя?
Ударил он своей палицей по седому валуну – рассыпался валун, будто сыпучий песок.
В другой раз наехал Илья на чудовище, вновь ударил его в голову – а оно, как и было: сидит на коне, подрёмывает, не пошатнётся, не оглянется.
Огорчился Муромец:
– Впрямь теплится во мне половина от прежней силы!
Ударил молодец палицей по каменной горе – рассыпалась гора, будто глиняная.
В третий раз наехал Илья на чудовище и ударил крепко-накрепко. Здесь оно от дрёмоты очнулось, призадумалось. Повернулось затем к богатырю, схватило его за жёлтые кудри, опустило вместе с Бурушкой в свой глубокий карман и дальше себе отправилось. Да вот только стал конь у того чудовища останавливаться, стали ноги у того коня подкашиваться. Перестал великан дремать, спрашивает своего коня:
– Что же ты по сторонам оглядываешься? Отчего же твои ноги подгибаются? За каждый бугорок стал ты спотыкаться, каждой колдобине кланяться.
Конь отвечает:
– И тебя-то я вожу – похрапываю, а каково двух богатырей на своей хребтине таскать?
Удивилось тогда чудовище, опустило руку в карман и вытащило Илью с конём. Разглядел великан Муромца и начал его расспрашивать:
– Не ты ли наезжал на меня три раза? От первого раза я и не шелохнулся. От второго – голову почесать захотел. От третьего же призадумался – не куснула ли меня прыткая блоха? Показалось мне – поймал я ту блоху да спрятал в кармане. А теперь смотрю: передо мной богатырь. Кто ты есть? Как зовут тебя, с каких ты краёв? И зачем смел на меня, Святогора, наскакивать, от сна меня будить, щекотать своей соломиной?
Отвечал Илья:
– Зовут меня Ильёй, кличут Муромцем, сам я с села Карачарово. Не тебя ли, Святогора-богатыря, земля-матушка не выдерживает? Не ты ли тягу земную поднять пытался? Видно, нужно было мне с тобой, Святогор, познакомиться.
Подтвердил Святогор:
– То меня, сирого, земля-матушка не выдерживает. То я, седой, тягу земную поднять пытался и того подъёма не выдюжил. Ах, спасибо тебе, Илюшенька Муромец! Разбудил, встряхнул, доброй вестью обрадовал: вижу, народились на Руси богатыри. Будь-ка мне теперь меньшим братом, а я буду тебе бо́льшим братом! И хорошо, что ты меня лишь потешил укусами, лишь почесал своей палицей. Если бы тебя я ударил, так от тебя бы один прах и стал: разлетелись бы твои косточки.
Илья говорит:
– Буду меньшим твоим братом!
Побратались они и поехали вместе по Святым горам. Кони их с горы на гору перепрыгивают, через реки-долы перескакивают. Сколько с тех пор прошло времени – никто из них не ведает.
На одной горе лежит каменный гроб. Святогор-богатырь с коня слез, домовину осмотрел. Говорит он меньшому брату:
– Неспроста здесь каменный гроб. Ложись прежде ты в него, Илюша, примерь на себя его длину-ширину.
Илья не смел старшего брата ослушаться, залез в домовину, да вот только больно широка домовина для Ильи Муромца. Илья говорит из гроба:
– Неустроен он! Неладен есть!
Отвечает Святогор:
– Выходи, меньшой брат, поскорёхоньку. Видно, не для тебя тот гроб. А для меня вот в самую пору.
Илья говорит Святогору:
– Неладно тебе, старший брат, ложиться в ту домовину: чую – не выйти из неё тебе будет.
Однако лёг Святогор в каменный гроб, а гроб будто по нему. Просит он Илью:
– Крышка гробовая рядом лежит. Прикрой меня ещё и крышечкой.
Илья послушался, а та крышка сразу к домовине и приросла – не сдвинуть её обратно, как Муромец ни старается. Взялся Илья за палицу: хочет крышку расколотить. Как только ударил в первый раз – появился на домовине железный обруч. Ударил второй – ещё один обруч выскочил. В третий раз ударил – третий обруч оковал домовину: не разбить его, не разорвать.
Просит Святогор из гроба:
– Брат меньший! Возьми мой меч, секи тем мечом железные обручи.
Илья не может Святогоров меч и от земли поднять, не то что сечь им железные обручи.
Говорит Илья:
– Не поднять мне твоего меча, старший брат! Не оторвать его от земли!
Тогда Святогор просит:
– Припади, Илья, к щёлочке малой. Я вдохну тебе силы вдвое больше, чем у тебя была. Тогда станешь владеть моим мечом, разобьёшь железные обручи.
Илья послушался, припал к малой щёлочке. Вдохнул в него Святогор силы. Взялся Илья за Святогоров меч, но как только ударил – наскочили на домовину ещё железные обручи.
Просит Святогор-богатырь:
– Припади вновь, Илюша, к той малой щёлочке, я вдохну, будет силы у тебя втрое больше прежней.
Однако говорит Муромец Святогору:
– Видно, на роду тебе написано в том каменном гробу почить. Что же до силы твоей, то, как вдохнул я её в первый раз, так во мне столь её прибавилось, что земля под ногами взялась шататься и проваливаться. Подумал я: негоже коню хватать овса без меры – издохнет от обжорства. Негоже и доброму молодцу брать того, что ему на роду не положено. Не надо мне более твоей силы. Хватит её и половины.
Застонал Святогор, заворочался: не откинуть старому богатырю гробовую крышку, не разорвать седому железные обручи.
Сказал тогда Святогор:
– Ай, прав ты, Илья Муромец! Кабы припал бы ты ещё раз к малой щёлочке, вдохнул бы вдохом моей полной силы, то уснул бы мёртвым возле гроба, здесь бы твоя жизнь и скончалась. Ты вот что сделай, меньший брат: привяжи-ка моего коня к тому дубу, что стоит на Могуч-горе. Привяжи его плотно-наплотно, чтобы там и издохнул добрый конь, чтоб никому более не владеть конём богатырским.
Илья последнюю Святогорову просьбу выполнил: привязал Святогорова коня к дубу на Могуч-горе. Отправился затем со Святых гор Илья Муромец. Земля под ним гнётся, покачивается – силы-то в нём вдвое больше прежнего.
Никита Кожемяка
Пришёл черёд и князю Владимиру. Прилетел Змей на княжье белокаменное крыльцо, говорит князю:
– Коли мне не отдашь свою младшую племянницу Любаву Путятичну, спалю весь Киев – ни единой избы не оставлю. Был ты, князь, с пряжей, будешь с сажей.
Племянница князя молода, румяна, как с такой расставаться? Заплакал князь, да делать нечего – нет с ним рядом Ильи Муромца. Пришлось ему отдавать Любаву. Змей её когтями подцепил, под небеса унёс. Долго тащил, пока не показалось его пещерное логово. В том логове пленниц Змеевых уже немерено: сидят, о каменные стены головами бьются. Как княжью племянницу увидали, ещё пуще принялись стонать, пышные волосы на себе драть. Кричат в голос:
– Ежели и племянница княжеская отдана в полон, нет нам надежды на избавление! До смерти будем в пещерном логове маяться, Змея поганого радовать своими слезами!
Здесь бы племяннице пропадать, как другим, однако оказалась она смышлёна. Принялась Любава Путятична к Змею ласкаться, о его житье-бытье расспрашивать. Подластилась она как-то к поганому:
– Больно силён ты, больно удал: всех-то ты огнём ласкаешь да когтями поглаживаешь. Видно, нет во всём свете того, кто посильнее тебя будет.
Змей возьми и проговорись:
– Был богатырь Святогор, да тот лежит сейчас в каменном гробу, железными обручами скован.
Любава Путятична не унимается:
– Может, ещё кого вспомнишь?
Змей отвечает:
– Был богатырь Илья Муромец, да о нём уже давно не слыхано: видно, конец ему, Илье, настал.
В третий раз спрашивает княжья племянница:
– Ещё кого вспомни, Змеюшко.
Тот возьми и скажи:
– Живёт в Киеве парень, звать его Никитой, мнёт он кожи на заднем дворе киевского князя: он, пожалуй, посильнее меня будет. Сам Кожемяка о своей силе не догадывается – никто ему про то не сказывал! А если скажет – вот она, моя смерть.
Любава дождалась, когда Змей улетит, поймала голубка и привязала ему записочку.
Получив весть от племянницы, как Змея повывести, князь Владимир обрадовался. Отправился он на задний двор искать Кожемяку. Тот мял в то время двенадцать кож. Увидел Никита князя и так оробел, что со страху те двенадцать кож взял и разорвал разом. Однако как ни упрашивал князь Кожемяку, серебро сулил, золото, полказны ему отписывал, ни в какую Никита идти на Змея не соглашается. Владимир призвал на помощь советчика – старого боярина Бермяту Васильевича. И тот слёзно Никиту упрашивает, в ноги Кожемяке валится – да всё без толку. Князь с Бермятой отчаялись – не знают, что и делать. Уж кого только к Никите ни посылали, а Кожемяка в ответ: «Кто сказал вам, что сильнее я Змея? Меня тот Змей огнём подпалит, ногами затопчет». Так князь и боярин с упрямым Кожемякой и маялись, пока одна столетняя бабка им не посоветовала:
– Посылали вы к тому Кожемяке разумных мужей. А соберите-ка вы теперь пять тысяч неразумных малых деток. Может, детки малые его разжалобят?
Послали к Никите пять тысяч малых деток. Детки плачут, просят:
– Освободи от Змея наших мамок-тятек!
Никита сжалился над детьми. Взял он триста пудов пеньки, насмолил её смолою, весь ею обмотался, чтобы Змей не сжёг его, не съел, помолился на храмы и отправился в Змеиную пещеру.
Увидел Змей свою смерть, смекнул, что делать, и говорит парню:
– Что толку, Никита, нам между собой драться? Знаешь ли ты, что сильнее нас с тобой никого в целом свете не осталось? Давай-ка разделим мир поровну: ты будешь жить в одной половине, а я в другой. Только вот как мы его делить станем?
Никита отвечает:
– Сделаем соху в триста пудов, ты в неё впряжёшься, а я за соху держаться буду: проведём межу по всей земле от самого Киева.
Змей на то согласился. Сделал Кожемяка соху в триста пудов, впряг в неё Змея и принялся от самого Киева межу пропахивать. Провёл он борозду до самого Чёрного моря.
– Ну вот, – говорит. – Землю разделили. Давай теперь море делить.
Змей обрадовался, вошёл в море – да и стал в нём тонуть. Повернул было обратно, а его соха в триста пудов не пускает. Так и сгинул.
Никита Кожемяка всех девиц из Змеиной пещеры повыпустил, племянницу князю вернул и за свою работу ничего от князя не взял – пошёл опять на задний двор кожи мять.
