Албазинец

Русским и впрямь тогда быстро удалось найти общий язык с даурами. Это был трудолюбивый народ. Они сеяли ячмень, овес и просо, имели большие стада, ездили на волах и лошадях. В отличие от живших выше по Амуру братских и намясинских тунгусов, которые нередко нападали на селенья казаков, уводя у них скот и лошадей, эти, напротив, делились с русскими всем, что имели. Более того, будучи отличными стрелками из лука, они часто вставали на сторону казаков, когда тем приходилось отражать нападения кочевников и маньчжуров.

Так бы, наверно, и продолжалось, если б однажды люди Хабарова вдруг не обнаружили, что дауры ушли из своих улусов. А впереди зима – где взять пропитание? Пришлось снова садиться на весла и двигаться вниз по реке. Четыре дня плыли до того места, где Амур течет, стиснутый Хинганским хребтом. Через ущелье плыли два дня и ночь, лишь изредка останавливаясь в улусах, чтобы пополнить запасы продовольствия, а еще через два дня достигли устья реки Сунгари. После короткой остановки снова двинулись в путь и потом семь дней плыли мимо берегов, населенных дючерами. Ниже по Амуру встретили новый народ – гольдов, которых Ерофей называл ачанами. Землю они не пахали, скот не держали, занимались только рыболовством.

29 сентября увидели селение на левом берегу Амура, где и решили поставить острог и зазимовать.

А рано утром следующего дня около тысячи дючеров и ачан подошли к острогу и подожгли его со всех сторон. В остроге в это время оставалось чуть больше сотни русских. Устоять против ружей и пушек нападавшие не смогли – бросились к реке, где у них наготове стояли большие струги.

После этого крепость основательно укрепили. А в конце ноября уже зимником сто двадцать казаков были отправлены в улусы, откуда они возвратились с богатым ясаком.

Больше казаков никто уже не трогал. Зима прошла в сборах ясака и поисках пропитания. Местные князцы, поначалу испугавшиеся чужаков, вконец поняли, что особо-то их никто неволить не собирается, поэтому и пошли под высокую руку русского царя, за что их людям была обещана защита от маньчжурских набегов.

Казалось бы, ничто не предвещало беды. Но вот в конце марта к стенам крепости с маньчжурской стороны подошла, как писал Хабаров в своей отписке якутскому воеводе, «сила богдойская, все люди конные и куячные[17]». На вооружении двухтысячного маньчжурского войска были пушки, скорострельные пищали и петарды. Командовал им военачальник Хайсэ.

Дежуривший на подзорной башне казак первым заметил маньчжуров и забил тревогу. Тут же крепость пришла в движение.

– Братцы-казаки! – гремел есаул Андрей Иванов. – Ставайте наскоре и оболокайтесь в куяки крепкие! Не посрамим же Русь святую! Ура-а! – закричал он.

– Ура-а-а! – подхватили его клич казаки.

Но не все казачки успели надеть доспехи, потому как богдойцы, даже не встав лагерем, сходу начали штурмовать крепость. Потому многие бились, как отписал Хабаров в Якутск, «в единых рубашках».

Свист пуль, взрывы петард, крики, стоны раненых…

– За Русь-матушку! – кричали казаки. – За веру нашу православную!

Кричали и падали, сраженные свинцом.

– А ну не дадим узкоглазым поизгаляться над нашими мертвыми телами! – взывал голос есаула Андрея Иванова.

– Бей их! Бей проклятых басурман! – в ответ неслось со всех сторон.

В какой-то момент казаки дрогнули. Это когда богдойцам удалось сделать пролом в крепостной стене, и они ворвались в город. В тот момент богдойский князь Исиней стал кричать своим воинам:

– Не жгите и не рубите казаков, емлите их казаков живьем!

Люди уже было стали мысленно прощаться с жизнью, когда вдруг услышали зычный голос атамана.

– Казачки! – взывал Ярко Хабаров. – Братушки мои! Ну же, соберитесь с силами! Не таких ворогов били – и этих побьем! Только в полон не сдадимся! Лучше смерть, чем позор!

Слова атамана подняли дух казаков. Там, где был пролом в стене, они выставили большую медную пушку и стали бить по врагу в упор. Били они и «из иных пушек железных» и «из мелкого оружия». Маньчжуры в конце концов не выдержали и отступили. Но казаки не дали им опомниться. Поздно вечером, надев на себя железные куяки, они предприняли смелую вылазку во вражеский стан, где нагнали на богдойцев такого страху, что те, бросив все свое оружие и снаряжение, дали деру. Тем и закончилась битва при Ачан-городке. Отряд Хабарова, уступавший в силе маньчжурскому войску, потерял в ней убитыми только десять человек, тогда как богдойцы оставили на поле брани около семисот своих людей.

Трофеи достались казакам богатые – несколько сот лошадей с хлебным запасом, оружие, а ко всему прочему еще и восемь боевых знамен. Были и пленные.

Один из пленников рассказал, что за продвижением русских по Амуру давно и внимательно следили маньчжурские соглядатаи, которые каждый день посылали свои донесения в город Нингута, к тамошнему посаженику, который, в свою очередь, извещал обо всем императора. И однажды в Нингуту пришел приказ – немедля собрать войско великое и идти на казаков, чтобы одних, как показал пленный, побить, а других вместе с оружием живыми доставить в Пекин.

После той кровавой битвы с маньчжурами Хабаров понял, что закрепиться русским на Амуре удастся только в том случае, если все его левобережье будет обустроено крепостями и на помощь первопроходцам прибудет большое войско. Об этом Ерофей сообщил якутскому воеводе в подробной отписке. В ней же просил о помощи и сообщал о своих дальнейших планах.

Однако воевода понимал, что у него не хватит сил, чтобы закрепиться на Амуре, и, в свою очередь, обратился за помощью к царю Алексею Михайловичу, для чего отправил в Москву верного сподручника Хабарова Дружинку Васильева Попова.

Царь обещал помочь. Однако вместо обещанного им войска в Даурию в 1653 году прибыл его личный посланец московский дворянин Дмитрий Иванович Зиновьев, которому было приказано собрать подробные сведения о новых землях, о возможностях их освоения и потребных силах для обороны.

Четыре недели находился Зиновьев на Амуре, после чего отбыл в Москву, захватив с собою Ерофея. Прямой и честный Хабаров не пришелся по душе спесивому и властолюбивому вельможе, а ко всему прочему не понравились ему и вольнолюбивые порядки на Амуре, вот он и решил предать того суду. Вроде как заподозрив в утайке ясака. А перед тем царский посланец и в лицо Ярке Хабарову плевал, требуя отчета, и за бороду драл, при этом пытаясь вооружить против него его товарищей. Вот так, пережив на Амуре три тяжелейших года ратных трудов и добившись немалых успехов в деле освоения Приамурья, Ерофей Хабаров по прозвищу Святицкий впал в опалу. По пути в Москву и в самом стольном граде, претерпев унижения, он прожил два года, может быть, самых трудных в своей жизни.

Но Хабарову повезло. Ему удалось избежать дальнейших злоключений. Отчасти в этом ему помог его недруг Зиновьев, который в своем докладе государю отметил, что, несмотря на вольницу, дела на Амуре идут полным ходом. Растут крепости, отстраиваются села, возводятся повсюду православные храмы.

Опалу сняли, Хабарова возвеличили, наградили званием сына боярского за успешное приведение народов Приамурья в российское подданство и отправили в родные приленские места, откуда он несколько лет назад пошел на великий Амур для поиска новых землиц, казны и мягкой рухляди[18]. Однако душеньку-то ему измотали, прежде чем назначить приказчиком поселений между Леной и Илимом, от Усть-Кута до Чечуйского волока. Имущество, которое успел отобрать у него Зиновьев, было ему возвращено. Но по прибытии на Лену Хабарова вскоре арестовали и отправили в Якутский острог, так как он не мог сразу рассчитаться с долгами, сделанными перед даурским походом. Однако ему удалось найти поручителей, и лишь тогда он смог возвратиться на свои родовые земли. В 1667 году Хабаров просил тобольского воеводу Годунова снова отпустить его на Амур, но получил отказ. Видно, такой ответ велела давать ему Москва. И это в самый разгар строительства приамурских городов и весей, которое затеял Хабаров!

Ерофей Павлович умер в 1671 году от Рождества Христова в своей родовой деревне Хабаровке, что недалеко от Усть-Киренги. В тот год его старый товарищ и сподвижник иеромонах Гермоген основал на Амуре, неподалеку от заложенной Ерофеем Павловичем крепости, Албазин монастырь Всемилостивейшего Спаса, ставшего оплотом православия на Амуре.

4

Уезжая в Москву, Зиновьев поручил управление амурскими казаками Онуфрию Степанову Кузнецу. Имя этого человека вскоре прогремит по всей Руси после того, как в 1655 году он с небольшим отрядом ратных людей выстоял против десятитысячного войска маньчжуров, пытавшихся захватить построенный еще Ерофеем Хабаровым на реке Хумаэрхэ Кумарский острог.

Чтобы закрепиться на Амуре, царь возымел намерение образовать особое Амурское воеводство. Устроителем его был назначен енисейский воевода Пашков. 18 июля 1656 года в сопровождении трехсот казаков тот выступил из Енисейска. Однако он пошел не тем путем, по которому ходили его предшественники, – не через Илимск, Олекму и Тугир, а отправился по Ангаре и через Байкал, вышел в Забайкалье, где за три года до него уже побывал отряд сотника Петра Бекетова, построившего там несколько русских острогов, в том числе у устья реки Нерчи – Нерчинский городок, который стал главной опорой для занятия и освоения Амура. Местное бурятское и тунгусское население добровольно признало власть московского царя и стало выплачивать ясак. В окрестностях Нерчинска казаки и прибывшие следом за ними переселенцы-крестьяне начали поднимать пашню и сеять хлеб.

В 1658 году Пашков послал из Нерчинска на Амур тридцать ратников искать Степанова, чтобы объявить ему о своем назначении начальником Амурского края. Но тем так и не удалось с ним встретиться.

Однако вскоре отряд Бекетова, спустившись на Амур по Шилке, все же сумел установить связь со Степановым, после чего Приамурье от верховьев и до самого устья реки со всем его левобережным населением вошло в состав Русского государства.

Маньчжуров такое соседство не устраивало. Ведь они сами мечтали о широких завоеваниях. Попытались было помешать русским их продвижению на восток, но поражение в битве при Ачан-городке надолго охладило их пыл. Тогда они перешли к другой тактике – начали насильственное переселение дауров и дючеров в Маньчжурию. Сжигая их посевы, разрушая и уничтожая селения, маньчжуры стремились превратить Приамурье в пустыню. Не имея возможности добывать себе продовольствие, русские-де не смогут долго прожить на этой земле.

К 1657 году даурские и дючерские селения были полностью уничтожены. Амур обезлюдел. Не с кого царевым слугам стало брать ясак, и не у кого было получать продовольствие. Своих пашен покамест было мало, хлеба не хватало, и казаки Степанова вынуждены были совершать набеги на маньчжурские селения в низовьях Сунгари. В одном из таких походов в июне 1658 года отряд Степанова попал в засаду и был разбит. Часть его людей сумела прорвать вражеское кольцо и уйти в верховья Амура. Сам же Степанов, а с ним двести семьдесят казаков погибли в бою.

Почуяв силу, маньчжуры усилили свои набеги на русские городки, выросшие на берегу Амура. Некоторые из них им удалось взять приступом, а затем сжечь и разрушить. Среди этих городков были Албазинский и ближайший к нему Кумарский. Часть оставшихся в живых казаков вынуждена была вернуться на Лену, остальные ушли к Нерчинску.

Безлюдье воцарилось на амурских просторах. Лишь развалины поселений свидетельствовали о бывшей здесь некогда жизни.

Вот таким и увидели Амур Никифор Романович Черниговский и его товарищи, когда они в зиму с 1665 на 1666 год прибыли в эти края. Однако уходить отсюда они не собирались, ибо лучшего места для постройки крепости трудно было найти. Амур тут делает большую пологую излучину, прижимаясь главными водами к русскому берегу. Вдоль всей излучины стеною высится скалистый берег. На нижнем конце ее, где Амур плавно огибает скалистый выступ, и было решено возвести основные сооружения крепости. Отсюда река хорошо просматривалась во все стороны. Не случайно в свое время именно здесь люди Хабарова решили возводить свои фортеции.

Думали: вот наладят жизнь, а потом и пашенным делом займутся. Как это было до прихода на Амур, когда они и хлеб растили, и несли службу в низших чинах.

Начали с того, что стали восстанавливать подъездные дороги к Албазину. Очищали их от упавших дерев, гатили топи, бутили ямы. Одновременно принялись возводить часовню – ну как без своего храма православному? Мудрить с архитектурой не стали – сделали все по-простому. Обыкновенный одноэтажный деревянный сруб на сваях из мореной лиственницы с деревянной колокольней. При часовенке – два дома. Тот, что попросторнее, – для батюшки, другой – для сторожа. Часовенку нарекли в честь Николая Чудотворца. Позже на территории острога была возведена Воскресенская церковь с приделами Богородицы Владимирской и Архангела Михаила.

Городок рос на глазах. Укреплялись и его стены, в коих появились две проезжие и три угловые подзорные башни, а также два ряда бойниц для верхнего и нижнего боя, что позволяло вести интенсивный огонь по врагу. Не забыли укрепить и подходы. Вокруг крепости был вырыт ров шириной в три сажени и глубиной в полторы. За рвом с двух сторон в два яруса были вбиты надолбы – стесанные в острый конец бревна.

В остроге помимо двух церквей находилась приказная изба с покрытой тесом крышей, где хранились войсковое камчатное знамя, приходные и расходные книги, челобитные и поручные казаков, а также войсковая казна. Помимо этого были служебные помещения и четыре жилых двора. Еще пятьдесят три жилых двора располагались за крепостной стеной. Избы в большинстве своем курные, рубленные, со всеми ухожами и хозяйством опричь жилья. Внутри – сермяжная простота: горенка с волоковым окном, дубовый стол со скамьями, лавка у стены, в углу печь.

В 1670 году мирная жизнь для Албазина закончилась, когда, переправившись через Амур, к острогу подошла многотысячная армия маньчжуров. Враги попытались взять крепость приступом. Опасность была настолько велика, что в Москву поспешили доложить, что Микифорка-де с товарищами побиты. Но только это все были враки. Атаману и его казакам удалось выдержать длительную вражескую осаду, так что на следующий год старец Гермоген с братией вышли из-под защиты крепостных стен и воздвигли более страшную для врага духовную защиту – они заложили первый камень в строительство монастыря Всемилостивейшего Спаса близ Албазина. Его возводили на средства албазинских казаков, а также на мирские подаяния, ходя по миру с иконою.

Возле монастыря вскоре появилась крестьянская слобода в один посад – Монастырщина, построенная гулящими людьми и переселенцами, приписанными к Албазинскому острогу. Село как село – рубленые избы с огородами, плетневые сараи, овины. В черемуховую пору его не видать. Глянешь издали – одно сплошное белое облако. На въезде в него стоит оберег в виде креста, на который какой-то озорник напялил рубаху с портками. То ли человек, то ли распятый Иисус.

Пашенные крестьяне обрабатывали монастырские земли, разводили скот, лошадей, занимались ремеслами. Следом возникло еще несколько крестьянских селений – ведь народ-то продолжал прибывать на Амур. Кто-то шел в поисках лучшей доли, кого-то сослали сюда за какую-то провинность и посадили на пашню, дав ссуду – старых лошадей и жеребят, которые ни в соху, ни в борону не годились. Ральниками[19] их снабдили тоже старыми и негодными. Пришлось все это покупать у торговцев в долг.

Многие из переселенцев были людьми умелыми и работящими, оттого земли под Албазином уже скоро превратились в хлебородные пашни, и вышло так, что уезд стал полностью обеспечивать себя хлебом, а излишки его продавал. А когда и казаки занялись землепашеством, то и вовсе наступила благодать. Сюда за мучицей да зерном ехали из Селенгинска, Якутска, Нерчинска и даже с далекого Енисея.

В отстроенном Гермогеном монастыре появились первые иноки, которые зарабатывали себе на пропитание тем, что мололи албазинцам и слободским на двух монастырских мельницах зерно.

Когда на монастырской земле был поставлен первый скит, сюда из острога перенесли чудотворные иконы, о которых в народе ходили разные легенды.

Их было три – Святителя Николая Чудотворца Можайского, Спаса Нерукотворного и икона Божьей Матери «Слово плоть бысть», впоследствии названная чудотворной Албазинской.

Все эти иконы привез в далекий край иеромонах Гермоген. А до того времени они находились в Киренском Свято-Троицком монастыре на Лене, который был основан старцем. Надо сказать, что Гермоген не любил рассказывать о себе. По слухам, он прибыл в Сибирь из Москвы, будучи уже иеромонахом. Что его сюда привело, неизвестно. Но дело тут видно вот в чем.

В 1620 году была учреждена Тобольская и Сибирская епархия, в духовное ведение которой входили все территории от Уральских гор до Тихого океана. У тобольских архиереев тут же возникли трудности, ибо легче было в сибирских условиях построить церковь, чем обеспечить новопостроенные храмы опытными священнослужителями и причетниками. «В Сибири теперь попами стала скудость великая», – сообщал в 1638 в одном из своих донесений в Москву архиепископ иркутский Нектарий. Решить этот вопрос церковные власти попытались при поддержке правительства. Предполагалось организовать добровольное переселение духовенства в Сибирь из епархий центральной России.

Архиереям в Казанской, Ростовской и Великопермской епархиях и в Москве предписывалось подобрать для отправки в Сибирь священников – «людей добрых, крепкожительных, духовных учителей, которые б были по преданию и по правилам святых апостолов и святых отцов, а не бражников». Однако пожелавших покинуть свои места нашлось немного – слишком опасным был путь на восток, да и необустроенность на новых местах была великая. Так что в 1640 году в Сибирь вместе с новым архиепископом Герасимом отправилось всего шестьдесят человек, включая домашних. Позже дело наладилось, и ряды духовенства стали пополняться усерднее. Однако потребность в священнослужителях здесь еще долго ощущалась.

Иеромонах Гермоген прибыл в Восточную Сибирь с одним из правящих тобольских архиереев и тут же принялся за строительство храмов. Первые зиждители сибирских монастырей были людьми грамотными и энергичными. Они отличались непоколебимой верой в Христа и благочестием. К таким людям относился и иеромонах Гермоген, за которым прочно закрепилась слава ревностного поборника православия, талантливого проповедника, организатора и устроителя монастырской жизни.

Глава 3. Под сенью святых образов

1

Гермоген появился в окружении нескольких монахов и послушников. Завидев спускающуюся к реке процессию со святыми образами и хоругвями, вслед за ней бросилась толпа зевак, а бывшие в ожидании на берегу Амура настоятели обеих албазинских церквей и их служки как-то разом подобрались и стали ждать появления старца.

Это был невысокий человек с темной бородою на бледном, покрытом глубокими рытвинами изможденном лице вечно пребывающего в постах человека. На нем была обыкновенная монашеская ряса и старенькая скуфья на голове. Трое из его постников несли святые иконы. Впереди процессии шел рыжеволосый, долговязый монашек в клобуке, державший в руках икону, именуемую «Слово плоть бысть» с изображением Богоматери с ребенком во чреве. По обеим сторонам лика ее были видны два шестикрылых серафима.

Эта икона с некоторых пор стала символом защиты местного казачества в борьбе с врагом. Теперь всякий раз, когда маньчжуры подходили к стенам Албазинской крепости, монахи поднимали эту святыню высоко над головой и, молясь во славу победы русской, держали ее до тех пор, пока не заканчивалась битва и враг постыдно не отступал.

Вслед за долговязым монашком в ряске послушника не спеша и с чувством собственной значимости двигался круглолицый безбородый отрок, прижимавший к груди икону Святителя Николая Чудотворца Можайского. Спаса же Нерукотворного нес широкоплечий чернявый молодец со смоляными кудрями на голове. То был Шандор, цыганский сын, некогда сбежавший из своего родного табора, кочевавшего по Сибири с медведем. Однажды в Иркутске он случайно попал на воскресную службу в Благовещенский храм, откуда вышел совершенно другим человеком. Завороженный убранством церкви и всем, что увидел во время службы, он решил принять православную веру. А когда кто-то из святых отцов услышал, как он поет, то его тут же пригласили в церковный хор. Вопреки воле родных цыганский юноша целиком окунулся в православие и возмечтал служить диаконом.

Добрых и светлых людей на пути у цыгана встречалось немало. Первым его наставником стал отец Тихон, служивший настоятелем в одном из иркутских храмов. Тот помогал восемнадцатилетнему Шандору познавать законы Божьи. Еще тогда, когда он впервые переступил порог церкви, понял, что его жизненная стезя там, где храм. Постигать все приходилось с азов. Юноша ни дня не учился в школе, но, взявшись за алфавит, освоил его за три дня – настолько высока была его тяга к учению.

В таборе не одобрили выбор Шандора. Мать, испугавшись, что сын, став церковным служителем, теперь не женится, а, значит, не подарит ей внуков, грозилась свести счеты с жизнью. С большим недоверием к выбору парня относились и его брат с сестрой. А у бабушки даже пропал дар к гаданию. Цыгане пытались выкрасть его и увезти с собой, однако не получилось. Так и остался парень при церкви.

А однажды старательного инока заметил старец Гермоген. К тому времени Шандора уже назначили помощником старосты одного из иркутских храмов – должность которую он исполнял с необыкновенным рвением. Гермоген поговорил с отроком, а потом вдруг предложил ему ехать с ним на реку Лену, где старцем был основан Киренский Свято-Троицкий монастырь.

Начало этому строительству положила челобитная священника Илимской Спасской церкви Амвросия Толстоухова, поданная по просьбе крестьян и промышленников Ленского Волока в марте 1663 года воеводе Обухову. Тот с пониманием отнесся к просьбе. В 1665 году от Тобольского митрополита Симеона поступила благословенная грамота, предписывающая «монастырь построить, и церкви воздвигнуть со всяким церковным строением невозбранно».

По грамоте монастырю отводились земли по реке Киренге и Лене, заимка Скобельского и другие. До 1669 года обитель именовалась Усть-Киренскою пустынью, а затем Свято-Троицким Киренским монастырем.

Монастырь начал свою долгую и славную историю на том самом месте, где после возвращения из Москвы на Лену новоназванный управитель приленских земель сын боярский Ерофей Хабаров поставил большой деревянный крест как символ мирного присоединения обширного края к российской земле. Этот крест освящал «черный поп» Илимской Спасской церкви Ермоген, как его величали люди. Он же и стал первым строителем духовной обители Пресвятой и Животворящей Троицы, которая понесла в глухой край свет христианской истины.

В первые же годы монастырь стал обзаводиться хозяйством. Огромную поддержку монастырю оказал Ерофей Хабаров. В 1663 году он выделил деньги на строительство Троицкой церкви, позже передал монастырю за сто рублей мельницу стоимостью в тысячу рублей. Более того, он завещал монастырю свою деревню Хабаровку и близлежащие заимки, которые поступили в распоряжение обители в 1671 году. Пришло время, и монастырское хозяйство стало самым крупным в Прибайкалье – оно снабжало хлебом не только приленское население, но и жителей Камчатки, а затем и Аляски.

Шандор, послушав речи старца о житии приленских монахов, возгорелся желанием подвергнуть себя новым испытаниям на пути служению Богу. А когда в 1665 году несколько десятков казаков после убийства их предводителем Микифоркой Черниговским илимского воеводы Лаврентия Обухова подняли в Усть-Киренге бунт и отправились на вольный Амур, он безоговорочно последовал за старцем.

Теперь он был один из немногих, кто знал всю правду о том, почему Гермоген отправился вместе с бунтовщиками. Хотя нет – всю правду он знать не мог, разве что только его пытливый ум силится добраться до истины.

Вот люди, к примеру, говорили о том, что старца насильно атаман увез с собой на Амур. Но ведь Шандор помнил нечаянно подслушанный им разговор Гермогена с Хабаровым. А говорили они о том, как хорошо было бы наладить духовную жизнь в неизведанных, загадочных краях, коими они считали Приамурье. Нет, не смог бы старец без молитвенной подготовки и упования на промысел Божий уйти в дальние земли. Доказательством тому являлось то, что тот взял с собой на Амур три иконы, которые стали чудотворными святынями. Да-да, Гермоген вместе с Ерофеем Павловым давно обдумывали будущее Приамурья при духовном участии старца. А тут случай подвернулся.

А слух о том, что Гермоген был увезен насильно, скорее всего распространили сами духовные власти, чтобы обезопасить его и себя от обвинения в сочувствии разбойникам и убийцам.

Гермоген ревностно следил за тем, чтобы православные албазинцы посещали храмы. «Всем людям необходимо прибегать к помощи Божией и приходить в храм пред лицо Его, а вам – это он казакам, – по роду службы своей в особенности. Вы – казаки, и жизнь ваша боевая. Каждая пуля и удар сабли не смертоносны ли для вас? Если же вы останетесь целы, невредимы, то сим, несомненно, обязаны благости и милости Божией, дивно охраняющей вас на бранном поле».