Вырла

– Майор Финк.

Фрик извлёк добротную подделку «корочки» сотрудника МВД, с печатями, с голограммами.

– Чем могу, майор? – Федор Михайлович кивнул персонажу на стул.

– Проконсультируйте. У меня за месяц семь граждан Таджикистана умерло. Парни до тридцати, почти непьющие. – Финк продолжил стоять.

– Причина смерти?

– Цитирую судмедэксперта: хрен разберёт. На телах зажившие раны. Внутренних повреждений нету. Зато торчун, кхм, эрекция не опадает.

– С кем они дрались?

– С Плесовым. С кем еще? Береньзень фашистами не богата. Плесова я сразу разрабатывал. Алиби у него, типа. На пятом трупе, вчерашнем, следов побоев нет. Погибший, Орзу Манучехри, спортивный пацан. Мой лейтенант не завалил бы. Манучехри Плесова шугал, своих защищал. Конфликт, сука. – «Майор» прикурил от спички.

– Здесь нельзя.

– Мне можно, – отмахнулся фрик. – Съездим к Плесову? Он, вообще, двинутый слегонца. Ты на него глянь профессиональным оком. Сейчас. Лады?

– Окей. Я вас догоню.

«Участковый» вышел. Дикий экземпляр. Придумал каких-то таджиков, мрущих с особой таинственностью. Сериалов пересмотрел?

Феденька разозлился: дооптимизировались! ПНД позакрывали. А в эпоху тотальной информационной доступности они жизненно необходимы! Фейки и фантазии буквально сводят народ с ума. Куда ему «майора», «настоящего детектива» береньзеньского девать? Что у него в кобуре на поясе? Игрушка? Зажигалка? Травмат? Боевой?

Психотерапевт позвонил Калерии Анатольевне и попросил вызвать полицию.

– На хой? Тута она!

Под окном (ФМ удостоверился) мигал спецсигналом УАЗик. Огромный лейтенант салютовал седому фрику. Стоп. Он… не шизофреник? Получается, Федя – эйблист, принижающий возможности инвалидов и лукист, судящий по внешности? Права Софушка.

Теперь эйблиста и лукиста терзал вопрос: «Святой Джон Константин, что произошло с майором Томом?» (полицейский чем-то напомнил ему образ космического путешественника Дэвида Боуи).

Ground Control to Major Tom…

Take your protein pills and put your helmet on3

– Пожар, – через две минуты тряски на заднем сидении ментовоза сказал Финк.

– Вы о чем? – Доктор Тризны прикинулся вежливым невежей.

– Всем интересно, – развел руками полиционер. – Зона раньше была рядом, строгого режима. «Серая цапля». Грохнули там главаря ОПГ, Газу. Кто грохнул – загадка. Видеонаблюдение, собаки, персонала хоть жопой жуй!

– Евген Петрович, чего вы матюгаетесь опять?! – возмутился Короткий. – Жена моя пузатая, – сообщил он Феде. – А мат эту, негативную энергетику передает. От Петровича ко мне, от меня к жене, от жены к ребенку.

– От вас обоих ребенку лишняя хромосома передалась, – фыркнул старший по званию. Эйблист. – И ее производное – ипотека. Короче, еду в «Цаплю». ХЗ зачем, начальство колонии в панике и меня, и с зареченских сел участковых позвали – консилиум, блин. Повестка: что врать федералам. Пока умы морщили, начался мятеж. Зэки валили «пупков». «Пупки» стреляли зэков. Маньяк Авоськин резал и своих, и чужих. Ор, кровища, обосрался кто-то. Компьютерная игра. Без сохранения и с одной обоймой.

– Петрович сныкался за жирным трупешником, – гоготнул будущий отец.

– Отсиделся в компании умирающего. Вася Чемодан с кишками наружу мне рассказывал про тарзанку, про речку, про девушку, которую любил до первой ходки. Про мамку. Перед смертью не напиздишься. Пробивает нашего человека на сентиментальность. – Финк поджег очередную сигарету. Дым смешался с бензиновыми выхлопами и вонью освежающей елочки. – Вдруг – стихло. И шум, и Вася мой. Стало жарко. Воздух пропал. Я план эвакуации помнил и пополз. Меня Васиной кровью пропитало насквозь. Выполз. С тех пор такой. Зрение восстановили, с радужкой начудили. Я не в претензии. Ладно, бабки крестятся, детишки визжат. Профессия моя с всеобщей любовью не связана. Врачи – молодцы! Рожу спасли, кожу пересадили.

Короткий снова хихикнул, шепнул: «С задницы».

– Больше не выжил никто. Девятьсот трупов. Приехали!

Покуда «майор Том» кричал подозреваемому: «Ромка! Давай, побеседуем!», Надежда Савельевна Плесова, учительница краеведения на пенсии, разгоняла беспардонных беспородных псинок по будкам-коробкам и отпирала калитку, Федор Михайлович искал в интернете фото Финка до пожара. Нашел: мент и мент. Пегие волосики, снулое лицо. Не то, что сегодня. «Сволочь ты эстетсткая», – пожурил Федю Федя голосом Бетала.

Финк и Короткий тем временем вломились в гараж.

– Доктор! – позвал ФМ майор. – Это по вашему профилю.

Плохо вентилируемая коробка семь на восемь квадратных метров была набита резиной. Мистер Тризны прикрыл рот платком, терпя невнятное недомогание вроде того, когда ногу отсиживаешь. «Вата», «иголочки». Только – в голове. Мягко говоря, вредные условия. Хроническая интоксикация убивает организм. Неизбежно страдает психика.

Плесов высунулся из-за матраца, поставленного на попа. Перепуганный, точно хомяк в пылесосе. Статный, в меру мускулистый, прилизанный гелем крашенный блондин с ямочкой на подбородке. Гопник-фашист-метросексуал. Из него торчала отвертка.

– Отчество? – спросил полицейских Тризны.

– Сергеич. А? Его? – Короткий подвис. – Эээ… Валентиныч!

– Что случилось, Роман Валентинович? – Федя принялся перекатывать пятирублевую по фалангам пальцев. Нехитрый фокус для концентрации внимания пациентов-детей.

Безумный взгляд г-на Плесова метался от бородки психотерапевта к бегающей монеточке. Двойственность его личности – «зверь»/ «агрессор» и «жертва»/ «виктим» – мешала ему реагировать однозначно. Роману Валентиновичу хотелось искалечить Федора Михайловича. И молить его о помощи.

– Ты кто?

– Доктор.

– Петрович, он кто?

– Доктор, кто. – Финк вновь курил.

Теодор ухмыльнулся.

– Нахер мне лепила? Я так и так сдохну! – Плесов ударил матрац. – Че зырите? Да, проебался. Все проебал. Все…

– Сделать вам укол? Вы заснете, – предложил ФМ.

– Засну? – Роман Валентинович втянул воздух через сжатые зубы. – Я давно не спал. Пытался, а Глашка меня сцапала!

– Глашка?

Плесов указал на плакат с латиноамериканской «девушкой» лет тридцати пяти, висевший над раковиной.

– Теплая. Ласковая. Прижалась ко мне. Я больной, но я не допился! Явь и галлюны различаю.

– Сам в ляху отвертку всадил? – полюбопытствовал «Майор Том».

– И ты б всадил! Трамала в аптеке нема, мопед мой спиздили, вы ж его не ищете! – огрызнулся Роман Валентинович. – В облцентр мне никак! Я обезболился болью!

«Селфхарм. Аутоповреждение ради отвлечения от психологических либо физических страданий», – про себя цитировал учебник мистер Тризны. – «А это уже тема раздела для дисера: «Селфхарм реднеков». Массовая культура освещает муки среднего класса, элиты и меньшинств. Не гопников».

– Что конкретно вас испугало? Дама с плаката, ее действия?

– Она меня чуть не выжрала! – Плесов вздрогнул. – Обнимала, целовала, а я… задыхался! Как в болоте…

Майор отвел Феденьку в сторонку. Признался, что боится Плесова в обезьяннике запирать, окочурится еще. На полицейских повесят. Жестокое обращение, превышение должностных. Видя скептическую усмешку ФМ, ответил прямо: «Неугодный я. Беспартийный».

– Пусть лейтенант из города трамал привезет. У меня реланиум, слабенький. Для паллиативного, что для нас – валерьянка. Под трамалом парень успокоится. Вы сможете его допросить. Тут, дома. – Мистер Тризны изучал роковую Глашку. Милая она была. Уютная, как герань в кашпо из макраме. Или это чесалась его детская травма – привычка к пошлому?

– Он не опасен?

– Бессонница, галлюцинации, страхи. Он слишком дезориентирован и подавлен, угрозы он не представляет.

– Ну, и славненько. Я вас подброшу до поликлиники.

***

Хороший мастер, верующий, в храме челом бьет: о пятерках детям, здоровье родителям, терпении в эквиваленте золота, молчании – жене. А себе – о клиенте, который закажет уйму сложных, дорогих деталей.

Супер-клиент обычно появляется в момент максимальной неготовности мастера. Кара Божья!

Виски Волгина зажало в раскаленных тисках похмелья. Рот высох. На границе зрения вспыхивали фиолетовые круги и линии, пока румяный столичный гусь требовал выполнить непростую резьбу за два часа. И его деньги упускать было нельзя: у Лили, дочи, зуб разнылся, за коммуналку долгушку прислали – под сто косарей. Поэтому Василич, дрожа, вытачивал на сорокалетнем станке «инновационную» фигню.

Заходил Эдуард Хренов, бывший артист бывшей филармонии.

– Врачика тю-тю! С поликлиники! Финк арестовал! – наушничал он звучным баритоном. – Калерия Анатольевна говорит – наркоман. Что б он нам в мозгах нахуевертил?! – Хренов кашлянул. – Есть… лекарство?

– Дядь, блядь! Шкыньдзёхай адсюль! Не мешай!

– Хамло ты, Витя! Вся семья у вас деревенская, скажу, деревянная.

Слесарь замахнулся, культурный пенсионер удалился.

– Буратина картофельная!

***

Не стоит просиживать льняные штаны в обитом дерматином кресле, если сомневающихся в собственном психическом здравии нет-с. Богобоязненный отпустил Федора. До завтра.

Мистер Тризны прогулялся по единственной аллее Парка Победы. Съел уникальную береньзеньскую булку из сладкого хлеба ни с чем. Запечатлел на фото береньзеньский валун, о который в 1887 году споткнулась лошадь, запряженная в бричку изысканного поэта Иннокентия Анненского. Анненский пробыл в Береньзени три часа и написал утраченное стихотворение «Пердь святая».

Федя понял, что на чистом сарказме он здесь быстренько заработает обострение гастрита. Нужно расслабляться. Йога йогой (попробуй, мотивируй себя битый час на коврике пародировать животных), а с негативной рефлексией что делать?

Подвал, где продавали самогон, нашелся сразу. ФМ сталкером последовал от автобусной остановки «Панфиловцев двадцать. Универмаг» за мужчиной с щеками спаниеля и солоноватым ароматическим шлейфом. Мужчина оглядывался на Федора и прибавлял шаг.

В «пещеру», где горела «лампочка Ильича», заливая крохотное помещеньеце неярким «церковным» светом, несчастный вбежал.

– Маньяк! – Он вооружился шваброй и огрел бы ею психотерапевта, но у того имелся ценный опыт общения с буйными: швабру ФМ перехватил, волнения пресек.

– По сто грамм?

– Эдуард. – Проводник пожал Федору руку. – Актер. Драматург.

– Сочинитель, – кивнула девушка-продавщица. Та самая чудаковатая соседка, любительница Куло. – Тысячу восемь рублей и одиннадцать копеек должен! И я больше не верю, дядь Эдь, что у вас мошенники всю пенсию выклянчили и что ваша дочь лечится от нервной худобы!

– Анорексии, – подсказал Федя.

– Видала я вашу дочу. Она весит как три меня в мокрых шубах!

– Налейте товарищу. Я заплачу. – ФМ рассматривал акварельные рисунки: выразительные, абстрактные и довольно безобразные, они безуспешно маскировали грибок на стенах.

– Ваши? – спросил он «Лилу».

– Ну, мои.

Она поджала губы. В ее «живописи», в тревожной цветовой гамме, где превалировали оттенки бордового, в смещенной композиции и диспропорциональных фигурах с кричащими ртами, угадывались признаки дисфории и посттравматического стрессового расстройства.

– Какие художники вам нравятся?

Продавщица растерялась.

– Ну, я рисую, что мне нравится. – И добавила тихо, стыдливо, что не запоминает сложные иностранные имена.

– Глазунов! Творец! – Эдуард растягивал халявные сто грамм, как диабетик конфетку, как фотомодель котлетку. – Левитан. Айвазовский. А Малевичи с Пикассами – халтурщики и педерасты.

– Слушайте, вы обосновываете вашу вкусовую неприязнь к продукту – произведению – посредством уличения и приписывания изготовителям – авторам – очевидно ненавистной вам гомосексуальности. Что противоречит логике. Если я равнодушен к рэпу. – Федя подмигнул «Лилу». – Продукту. Это не значит, что его изготовители ковыряются в носу. Я ненавижу, когда ковыряются в носу. Но даже если некий рэпер ковыряется в носу, рэп «не мое» не поэтому!

– Сальвадор Дали. – Девушка, похоже, выяснила у интернета, кто рисовал жидкие часы. – Классный.

– Почему?

– Я могу на его картины залипнуть на час, два. Правда ваша, я малахольная. – Она вздохнула. – Мои одноклассницы замужем, детей родили, а я… На картинки пялюсь.

– Я сказал, что вы подвержены мерехлюндии. Печали.

– Да? Зря я вас хамом ругала тогда. – «Лилу», улыбаясь Федору, шлепнула «драматурга» мухобойкой по пальцам, тянущимся к прилепленному скотчем к прилавку «мерзавчику»-пятьдесятграммульке.

– Гамон!

Слово ворвалось в подвал прежде Волгина Виктора Васильевича. Отстал он ненамного. Был он бит и зол.

– Мозг отьебал! Тут коряво, подточи. Тут отполируй. Восемь часов я ему подтачивал! Па канцоўцы: не удовлетворяет качество работы. Выблядок! – ВВ проглотил серию стаканов. – Я ему ебнул. Он – мне. И пошел к Богобоязненному побои снимать. Финк теперь мне путевку оформит – рукавіцы шыць!

Автослесарь заметил Фёдора.

– Ты еще, Масква. Думаешь, я скотина тупая?!

ФМ поддержал зрительный контакт с ВВ.

– Я о вас вообще не думал. И я не из Москвы.

Слесарь сел на пол, спрятал лицо в ручищах и заплакал как ребенок. С подскуливаниями и водопадом слез и соплей.

– О Божа! Што я нарабіў? Бедная, бедная моя Эля! Божа, не вытягиваю я! – проорал он в грязный потолок вместо небес. – Разламываюсь! За что ты меня? Ее – за что?

Феденька (скрытно) записывал видео. Классическая алкогольная истерика! Образцово показательная! Пронаблюдать бы мужика до галлюцинаций и попытки самоликвидации. Для науки. Для диссертации.

***

Майор открыл на экране толстого смартфона за три тысячи рублей текст сказки про Джека и бобовый стебель. Jack and the Beanstalk. Он каждый день прочитывал по абзацу. Не ради переезда в Европу, кому он там сдался! Просто когда мужчине за сорок, секс медленно покидает его мысли, проклевываются вопросики.

Что есть жизнь? Что потом? Что до?

«Чем ты занят?!»

«Учу английский» – универсальная отмазка. И совесть затыкается, и жена – практически бывшая, по мессенджеру.

– Хи климбед уп ту зе ску сру зе клоудс. Джек соу а биаютифюл кастле.

Плесов после укола трамала сопел себе на матраце. Лыбился во сне, слюнявил подушку. Едко пукал. Допрос откладывался. Финк уже собирался подобру-поздорову. Вдруг фашист завизжал резанной свиньей.

– МАЙОР! ЗДЕСЬ! ОНА!

Он таращился за спину Евгения Петровича. На стену. С раковиной. И Глашей. Финк обернулся. Ему почудилось, что в углу шебуршится нечто.

Ай хев э констант фиар зет сомесингз олвейз хере.

Феар оф зе дарк. 4

И свет померк.

Глава шестая. Delirium tremens.

Макаров придает уверенности в любой ситуации. Его тяжесть, рельеф его рукояти. Конечно же, умение им пользоваться, а главное, навык не пользоваться им без крайней нужды. Хотя во тьме проку от него не больше, чем от нательного крестика. Он – символ. Сжимай его, молись, пока вокруг черно.

– Ромка! Ты арестован! Э, болезный? Дёрнешься на меня, открою огонь! – рявкнул Финк.

Тишина.

Майор вспомнил о смартфоне. Сдедуктировал, что от неожиданности выронил его, когда развопился Плёсов. Пришлось вслепую шарить по полу в режиме готовности к нападению психа с отвёрткой. «Молоток», майор! Чудо китайской техники обнаружилось быстро. Вопреки паталогической везучести Финка оно даже не треснуло. Луч хиленького фонарика забегал по гаражу, выхватывая маслянистые пятна на грудях постерных женщин. Шиномонтажник валялся под раковиной. С шестигранкой в шее.

– Voi vittu! («От, блин!», финск.) – пробурчал Евгений Петрович.

Здравствуй, бумажная волокита! Объяснительные, формы, справки. Нагоняй от начальства. Угроза внутреннего расследования. Дурная голова ногам покоя не дает. Полез распутывать тайны, комиссар Мигрень?! Гибель гастеров? Да на них всем срать! А Плёсов – гражданин. ИП. Средний класс!

Надежда Савельевна рыдала. Круглая, вечно сетующая на цены/правительство/поколение дебилов тётя с пучком на затылке и россыпью родинок-катышек на веках.

– Сатана попутал. – Она раскачивалась влево-вправо, скрипя табуретом. Из гаража майор ее увел, нечего матери на сыновий труп смотреть.

– Сатана? Кличка такая?

– Отец Поликарп говорит, у него сотни имен. Дьявол, лукавый. Баба Акка его зовет по-вашему.

– Хийси? – фыркнул Евгений Петрович. – Че ж он хотел от Романа?

– Ромашка хотел. Чтоб не было на нашей земле нехристей полосатых!

– Таджиков, – догадался Финк.

– Они ж девок наших портят! – Надежда Савельевна разъярилась, забрюзжала. – Шмыгают, шмыгают. Не лица – мордочки. Не руки – лапки. Прям чертенята, которых мужики под белкой гоняют! Из моих выпускниц половина с ними в койку легла. Ну кто от них родится? Гагарины? Высоцкие?

Майор скорчил гримасу неопределенности. Интерпретировалась она двояко: в качестве согласного осуждения или осуждающего согласия. Никто на Руси Матушке не рад среднеазиатским «гастролёрам». Ни татарин, ни еврей, ни русский, ни финн.

– Как Плесов с Сатаной убивали таджиков?

– Ромашка не убивал! Он обряд делал. Месяц назад семи петушкам бошки снес на кладбище. Ух, я его наругала! Мы этих цыплят могли и продать, и скушать. Но Богобоязненный мне втолковал, что у Ромашки от болезни все. Чуточку ему оставалось, вот он и богоугодное свершить спешил. Бил нехристей. Ты ж ему, Петрович, и мешал! Из-за тебя мой сынок Сатану накликал! Из-за тебя Хийси ваш его забрал!

Полиционер сграбастал мстительные старушечьи клешни, что потянулись к вороту его форменной рубашки лавандового цвета.

– Надьсавельевна, я у вас учился. Я вас уважаю. Ну? Поспокойнее, ладно?

– Как мне без Ромки?! – Она закашлялась на полминуты.

«Недолго», – подумал Финк.

– Молоденьки-и-и-и-и-й мо-о-о-ой! За что-о-о-о?

– Полу-поп, тьфу, отец Поликарп вам расскажет, чего, почему и отчего. Я, Надьсавельевна, не уполномочен.

***

Федя готовил лазанью. Вымесил тесто из двух сортов пшеничной муки, вскипятил соус бешамель, протушил шампиньоны с чесноком и баклажанами. Натер пармезан (килограммовую головку ему «в дорогу» сунул заботливый Никитка) на grattugia, купленной в Турине. Фоном играла ария «Non più andrai» из оперы Моцарта «Женитьба Фигаро». Да, банально. Так Фёдор Михайлович в отличие от своего папы Михаила Тарасовича не был ядреным интеллектуалом. Из Булгакова он любил «Мастера и Маргариту», из рока 70-х топ сто песен – «Stairway to Heaven», «Paint it Black», «War pigs», «Highway star», «Another brick in the wall», «Behind blue eyes» и т.п. В жизни он сосредоточился на психологии, психиатрии, в искусстве искал развлечений. Дед-академик, к слову, тоже. Тарас Богданович сконструировал и запустил в космос множество спутников, а книгу перечитывал одну – «Похождения бравого солдата Швейка».

Звонил Марат. Буркнул: «ща пять сек» и ушлепал в ванную. Федор минуты три слушал журчание воды и жужжание электрической зубной щетки. Потом Скорый активировал видеосвязь и развалился на диване с банкой пива (и яйцами). Поделился новостями: у Гели папик на «гелике». Депутат. Ему за пятьдесят. Нет, не ревнует Марат.

– Важный. Потный. Приволок нас в ресторацию. Среди хрусталя и омаров втирал, что он тащится от рэпа.

– Лет через десять ты повторишь его ligne de conduite.

– А по-русски?

– Линию поведения.

– Хрена лысого!

– Обрезание – личный выбор.

– Ха-ха. Федь, ты меня за кого держишь? – На лбу Скорого вздулась вена.

– За «альфа самца».

Марат усмехнулся.

– Тогда нахуя мне через десять лет покупать себе девочку?

– «Альфа самец» – понятие из фейк-психологии. Его юзают маркетологи, чтобы впарить тебе часы, дезодорант и внедорожник. Они наживаются на твоих комплексах.

– Харе!

– Через десять лет ты захочешь двадцатилетнюю. Через двадцать лет ты захочешь двадцатилетнюю. Через тридцать лет ты захочешь двадцатилетнюю. А сможешь ли ты привлечь двадцатилетнюю без инвестиций?

– Со мной прикольно.

– Ты сексист. Лукист и эйджист. Для женщины будущего ты – реликт, ископаемый говорящий пенис.

– Да иди ты, Кларац Еткин!

Гудки. Писк таймера. Лазанья запеклась.

Федя положил небольшую порцию в центр широкого белого блюда. Взбил в шейкере яблочный сок, самогонку и лед. Зажег свечу «Сиреневая страсть». Из колонок лилась музыка Луиса Бакалов. На экране макбука на синем фоне возникали красивые итальянские имена. Открывающие титры. La Città Delle Donne Федерико Феллини – фильм-антидепрессант…

В дверь позвонили.

– Merda! – высказался Федор Михайлович.

Пришла соседка, Анфиса. Волгин опять завис у нее, опять пил.

– Зачем вы его пустили?

– От нас мама уехала, я еще маленькой была. Тетя Эля, жена дядь Вити, меня всему учила – женскому. Уборке, готовке, гигиене, стрелки рисовать, штопать.

Списочек вверг Внутреннюю Федину Феминистку в мерехлюндию.

– Папа говорил, что долги надо возвращать. Денежные – деньгами, поступковые – поступками. Тете Эле сейчас не до того, чтоб с бухим дядь Витей нянькаться и его истории про космонавтов с термосами по сотому кругу слушать. А у меня квартира пустая. И храп дядь Витин даже уснуть помогает. Я на него отвлекаюсь и не жду, что в двери ключом завозятся.

– Почему же вы не спите?

«Гул» ASMR-терапевта Волгина доносился до порога мистера Тризны, приглушенный, навевающий воспоминания о путешествии в Марокко, где Феденька с Софушкой арендовали номер в хостеле километрах в трех от пляжа, и каждую ночь внимали голосу Атлантики.

«Лилу» повела носом.

– Чайхана развонялась вкусняшками. А у меня дома щи, крабовая палочка и вот, мармеладки. Хотите?

Она предложила ему пакетик с чем-то кислотно-желтым.

– Боюсь, «развонялся» я.

Девушка принюхалась.

– Да! У вас пахнет сильней!

– Вас угостить?

– Я думала, мы покурим.

– Дать вам сигарету?

– Я кушать захотела.

ФМ оторопел: она напрашивается на ужин? На интим? Он проводил ее на кухню. Она стремительно съела порцию лазаньи, протерла тарелку кусочком хлеба и помыла ее вместе со скопившейся посудой. Федя даже ничего проанализировать не успел. Это наглость? Непосредственность? Береньзяглость? Береньзеньственность?

– Бах, бах! – В дверь. Явился ночной гость номер два.

Финк. Выглядел «майор Том» хреново. Зелененький, окроплённый чем-то красным. Навряд ли клюквенным морсом.

– Есть водка?

– Обижаете. Самогон.

– Наш человек.

Между стопками, закусывая лазаньей (береньзеньственность), Евгений Петрович поведал о гибели Плесова. Присутствие Анфисы его не смущало.

– Ромка выпилился. Подох со стояком. Как таджики. Я в институт судмедицины тело отправил, но он в облцентре. Вскрытие проведут завтра, послезавтра. И спецы там… не сериальные.

Федя мерил шагом расстояние от холодильника до телевизора. Шаг был один.

– Запросили токсикологию? Гормоны?

– Запросил. И адрес выдачи получил.

– Какой?

– Вы угадайте!

– Проктологический?

Майор кивнул.

– На герыч и мышьяк они его проверят. Толку? Я без экспертизы вижу, что не травили его, не ширялся он, вены чистые.

Анфиса тихо плакала.

– Жалко Ромика. Надьсавельевну. Она у нас краеведение вела. Всем пятерки ставила! А Ромик меня в кино приглашал. Давно!

– Вы отказались? – из вежливости осведомился Феденька.

– Он передумал со мной. Я же малахольная.

Девушка не кокетничала, она жила с такой оценкой собственной внешности. Что в Милане красота, в Береньзени…

– Может, на Плесове и таджиках психотропную виагру испытывали? – выдал Финк.

По его физиономии-маске нереально было судить, шутит он или бредит.

– А че? Селижора и Рузский с фармкомпанией сотрудничают, французской. ЛФДМ. Лягушатники из нашей хвои и мха свои снадобья фигачат. Вдруг биологическое оружие Третьей Мировой создали? Его ж где-то тестировать надо? Надо. В Береньзени. На таджиках и фашиках.

– Дядь Жень, вы серьезно? – У Анфисы моментально высохли слезы.

Майор пожал плечами. Kyrpä tietää (Хуй знает, – финск., дословно), серьезно он, несерьезно. Начальство конспирологические версии «хавает» с аппетитом. Их не докажешь, ибо Враже хитро заметает следы!, – и не опровергнешь. Пущай полковник в облцентре балуется. Собирания заседает. Экстрасенсов приглашает. Лишь бы премии не лишал.

Полицейский обратил на Мухину немигающий взгляд. У него почти не работали веки, спал он с прищуром.

– Представляешь, Анфиска, что Волгин отчебучил? Целого заместителя помощника исполняющего обязанности советника депутата разозлил. Тот заяву накатал. А Волгин, адьёт, скрылся. Куда, не подскажешь?

– Нет, дядь Жень, – выпалила она.

Евгений Петрович акт солидарности (и гражданской безответственности) мысленно отметил. Ему соседи Мухиной уже все донесли.