Разговор о будущем

– Братва!.. Приготовьсь!.. Товарняк идёт. Гружёный. По графику.

И братва готовится. (И я тоже «братва».) Начинает из травы подниматься, неспешно вставать. Погромыхивая цепями, двигаться, как бы ленясь, вверх, ближе к пути, к рельсам. И если сейчас все нормально зацепятся, как делали это раньше, то меньше чем через час будем дома. Теперь вот и я слышу далёкий мерный перестук состава. Но как Санько определяет, что это не пассажирский поезд, а товарняк, да к тому же гружёный, мне не понять. А стук по рельсам всё ближе и ближе. И вот уже из-за леса змеёй выползает действительно товарняк. И действительно гружённый лесом. Мне всегда горько, порой до боли в душе, когда вижу вот такие составы. Сразу представляю лесоповал, жуткие голые вырубки, безжалостные лесовозы, лысые до горизонта поля бывшей тайги. И на мёртвых этих полях, как осколки чёрных зубов, торчат только пни, пни и пни. Вот и этот тяжёлый состав ползёт к нам навстречу. С трудом, чуть в гору, не на всех парах. Ребята вроссыпь, поодиночке лениво идут по высокой траве. Погромыхивая цепями, поднимаются по косогору к полотну… Я понимаю, что всё это незаконно, конечно, запрещено и даже опасно. И это все знают, и бригадир – тоже. Но монтажники – народ тёртый, даже рисковый, не прочь полихачить. Только вот я им тут, конечно, мешаю – балласт. И бригадир издали как бы спрашивает меня: «Ну что, корреспондентка? Ты-то готова? Не подведёшь? Или, может, останешься ждать дрезину?» И я, этак непринуждённо улыбаясь, издали отвечаю по-пионерски, взмахом руки, мол, конечно, «всегда готова»… А что? Я, как все, не спеша подхожу к полотну. По голым моим ногам (я в сатиновых шароварах, закатанных до колен) бьётся-трёт-ся трава. Низкая и повыше. Ковыль, метёлки белой таволги, зверобой… И вообще я всем видом показываю, что готова на всё. А, собственно, что тут такого особенного? Ну зацепился за платформу, и всё. И едешь себе преспокойно домой. Делов-то, подумаешь! Мол, мы в жизни ещё не такое видали… А у самой поджилки трясутся.

* * *

А состав между тем мерно стучит на стыках всё ближе и ближе. Всё надвигается. И видимый уже машинист тепловоза, торчащий в окне, заметил впереди, на перегоне, знакомых ребят и даёт длинный-длинный гудок. Вроде бы и приветствует, но скорее предупреждает. Резкий звук вспарывает тишину, резко заполняя пространство. (Какие же разные на железной дороге гудки, какое разное эхо в горах!) И вот уже с ветром и духом сосновой смолы, со стуком и грохотом состав плывёт мимо. И плывёт не так чтобы шибко. Даже успеваю с удивлением заметить, как дышат рельсы, лёжа на шпалах. Да-да, именно, чуть прогибаясь, рельсы дышат, дышат, словно живые. Вот проходят мимо одна за другой первые платформы, гружённые высоченными штабелями брёвен. Меж вагонами чугунно грохочут сцепки и буфера. Кажется, чуть оступись – и вот уж готов мешок с костями. В лицо мне хлещет живой свежий сосновый дух и мертвечина креозота от шпал. В начале каждой платформы торчит короткая, в три ступени, подножка. Издали слышу какой-то крик и понимаю – это мне. Пора, мол, пора. Что выстаивать? Надо бежать и цепляться. И тогда я начинаю бежать. Да-да. Бегу быстро, бегу что есть сил, бегу рядом с уплывающим краем платформы. Она – вот она, рядом, бок о бок со мной. Но всё же быстрее меня. Уходит и уходит вперёд… Думаю, может, лучше дождаться следующей?.. Но бегу, что есть мочи бегу. Кажется, от этого бега зависит сейчас всё-всё. Голые ноги мои мелькают, мелькают, мелькают вдоль самых рельсов, по шпалам, по шпалам, у стучащих колёс. Порой из-под стоп брызгает щебень. Летит в стороны. Бегу, задыхаясь, бегу и бегу. Оглянувшись, вижу – вот она, наплывает, очередная сцепка. Приближается очередная подножка. Только бы не промахнуться! Только бы не промахнуться! И, когда она уже рядом, я, чуть подскочив, цепляюсь за короткие её поручни… Всё. Кажется, всё. Схватилась. Вцепилась. Держусь что есть мочи. Держусь всем – пальцами, кулаками, руками. Потом… подогнув колени, как бы легко отрываюсь от полотна, от земли. На мгновение зависаю. Плыву. Но тут же, тотчас подтягиваюсь. Вот колени с болью уже стоят на твёрдой, как камень, нижней ступеньке. Одновременно ощущаю и опору, и общую лёгкую пустоту. Словно вдруг потеряла тело, вес тела. Спустя секунду подтягиваюсь на руках. Ещё и ещё. Железные поручни горячи от солнца… Всё… Всё хорошо. Тяжко дыша, медленно, очень медленно выпрямляюсь. Теперь уже стопами ощущаю опору лестницы. И ещё ощущаю странную общую слитность, как бы единство своё с этой плывущей вместе со мной махиной. С облегчением выдыхаю. Ну вроде бы всё. Кажется, всё, слава Богу, произошло. Даже не верится. Теперь под стук колёс, буферов, сцепки можно взглянуть и по сторонам. Как там наши? Все ли на месте, все ли едут?.. Вижу длинный-длинный, тянущийся следом состав. И почти на каждой платформе, как часовой на посту, кто-то стоит, висит или сидит на подножке. А кто-то издали, совсем издали машет рукой. Догадываюсь, это мне, конечно же, бригадир. И я, как пионер, послушно, радостно отвечаю ему – тоже машу. Мол, всё в порядке. Мол, мне это всё – раз плюнуть. Запросто. И вообще как могло быть иначе?.. И я сажусь поудобней, устраиваюсь на верхней ступеньке. Дыхание и сердце приходят помаленьку в себя. Выравниваются. А душа буквально ликует. Вот, оказывается, какое оно бывает – чувство победы. У меня под ногами близко-близко скользят, серебрятся рельсы. Мелькают чёрные, креозотно-вонючие шпалы. Пролетают, мелькают щебёнка и костыли. Даже странно, что это подо мной плывёт могучая легендарная Транссибирская магистраль. Транссибирская. Через всю-всю матушку Россию. С запада до востока… Чего она только не видывала за свою вековую историю! И вот она подо мной. И теперь будет под током, под напряжением. И я… я опишу всё это (не про зацепку эту, конечно) и опубликую в газете «Труд». А миллионы по всей стране прочтут мои строки. Мимо меня ритмично, один за другим проплывают серые столбы высоких бетонных опор. Здесь, на маленьком этом участке, на них уже натянут контактный электропровод, уже висят белые чашки изоляторов. А под ними внизу – косогор. Такой зелёный, деревенский, кудрявый, пахучий от щедрого разнотравья. И вокруг тайга, близкая стена тайги, а дальше – высокие сопки, а выше – бездонное небо. Сопки тоже плывут, движутся мимо, но не спеша, словно не хотят со мной расставаться. И я не хочу расставаться. Мысленно раскинув руки, с любовью обнимаю всё это чудо-пространство. По-родному грудью прижимаюсь к нему, припадаю к нему горячей щекой. Господи, хорошо-то как! Как хорошо жить на земле! Хоть бы это никогда не кончалось! Никогда не кончалось.

Кое-что из дневников

Когда журналисты меня порой спрашивают – ради чего я пишу, зачем пишу, отвечаю: чтобы учить людей прекрасному русскому языку, единственно бесценному на планете. А ещё чтобы, читая меня, люди учились чувствовать, знать и выполнять Божьи заветы. Заповеди. А практически все они есть, все отражены в моём творчестве. В любом, даже малом рассказе.

* * *

Я всегда очень любила, вернее, нежно ценила Юру Левитанского. И как бесценного, тонкого, трепетного поэта, и как чудо-человека. Хотя он был старше, из предыдущего, военного поколения, хлебнувшего горюшка на фронтах войны. И, думаю, это сердечное тепло было у нас взаимным. Виделись мы постоянно, и в ЦДЛ, и в домах творчества, и на каких-то писательских мероприятиях. Я дарила ему свои, а он мне – свои книжки с прекрасными поэтическими словами. Храню его особенно мне дорогой сборничек «Жизнь моя кинематограф, чёрно-белое кино», прекрасно оформленный. (Тут для читателя надо привести этот его чудо-автограф.) Знала его жену Марину (дочь «военного» слабенького прозаика, Ивана Падерина), милую, чуть доморощенную блондинку-простушку – редакторшу с радио (она на улице Качалова, вблизи нашего ЦДЛ, работала в Радиокомитете, кажется в музредакции или в литдраме), с которой они уже разошлись. (Марина сильно переживала и часто сиживала за столиком с рюмкой водки и бутербродом, уже поддатая, в буфете ЦДЛ. Благо, как я сказала, её Комитет на улице Качалова (Малая Никитская) и наш ЦДЛ на Большой Никитской совсем рядом. Жалко улыбаясь, она, некрасивая, небрежно одетая и глаза на мокром месте, говорила официанткам и всем проходящим знакомым, как бы оправдываясь: «Вот заскочила на минутку. У меня обед. А в четыре в студии запись». И я понимала, что никакой записи нет, а просто она то и дело сюда приходит в надежде увидеть своего

грузного, стареющего красавца Юру, с которым прожила не один год… Почти все семейные писательские драмы и прочая «литературная» жизнь (встречи, расставания, смерти, разводы, собрания, концерты и заседания, приёмы в Союз и исключения из него, и пр., и пр.) проходили именно здесь, в ЦДЛ. И все кабинеты в этом красивом точёном деревянном особняке – бывшем Дворце князей Алсуфьевых – соединялись в двух буфетах и двух ресторанах, сообщающихся между собой, как реки и ручейки. Недаром мы, писатели, испокон называли наш клуб «Роддом» – родной дом. И тут почти все знали о судьбах почти всех почти всё.

* * *

Но сейчас я о Левитанском. Особенно мне запомнилась одна наша встреча. У него дома, в переулке, кажется, Безбожном, где тогда он жил в новой квартире. Союз писателей и наш богатейший Литфонд (существовавший на отчислениях издававшихся наших книг) построили наконец писателям два «бесплатных» жилых кирпичных высоких дома и всем нам, малоимущим, бесплатно давали там квартиры. (За каждое место в списке шла, конечно, драка.) И я попала в те списки «достойных» (мы с Юрой и нашей дочкой Анечкой должны были туда переселиться из своей малой кооперативной двушки-«хрущёвки» с Преображенки в прекрасную трёшку «Безбожного» рая. Безбожный и Астраханский переулки – рядом). Уже и квартиры начальство распределило. И я должна была там соседствовать, жить на одной площадке с приятельницей, хорошей поэтессой (прибывшей в Москву с Дальнего Востока) Риммой Казаковой. Она (с сыном Егором Радовым), чтобы увеличить семью, даже свою «дальневосточную» няньку притащила в столицу и вписала в заявление как члена семьи, лишь бы получить большую четырёхкомнатную. И получила ведь… Так вот, поэт Юра Левитанский (как и сотни прочих) тоже получил там новую квартиру. Но не с Мариной Падериной, а с новой юной женой – его же студенткой из Литинститута, сильно в него влюбившейся и долго-долго искавшей взаимности, по фамилии Скарино. И эта самая Скарино, которую все осуждали, последовательно родила ему трёх дочек. (Что общество с ней, собственно, и примирило.) Трёх прекрасных черноглазых, похожих на отца девочек-погодков.

Остальное, простите, очень грустное, даже страшное, допишу позже…

* * *

…Ну вот, дописываю спустя месяц, набравшись сил и мужества. Со слов смятенного, подавленного Юры Левитанского, когда мы сидели с ним за столом на его кухне. А за окном шумел многоэтажный летний двор… «Понимаешь, – исповедально тихо говорил он, – при любой ссоре, даже размолвке она скандалы устраивала. И прямо при девочках. Кричала мне и даже хваталась за сковородки: “Я тебе трёх жиденят нарожала, понимаешь – трёх жиденят! А ты не мог в магазин сходить? Он, оказывается, что-то писал… Подумаешь, он писал! Он писатель, поэт!”».

Услышав такое, я была словно убита, пожалуй, даже разбита той сковородкой. Была так раздавлена, что даже не знала, как реагировать, что сказать, как утешать. Даже мелькнула мысль – может, она больная?.. А потому дальше – ни слова. «Дальнейшее – молчанье».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.