Щебечущая машина

Благая весть для всех – демократизация письма пойдет на пользу демократии. Нас спасет текст, Священное писание. У нас могла быть утопия письма, новый образ жизни. Почти шестьсот лет стабильной печатной культуры подходили к концу, и мир вот-вот должен был перевернуться вверх дном.

Мы бы наслаждались «творческой автономией», свободной от монополий старых СМИ и их однобокого мнения. Мы бы нашли новые формы политического взаимодействия вместо партий, связанных древовидными онлайн-сетями. Внезапно бы собрались массы и обрушились на власть имущих, а потом так же быстро бы рассеялись, прежде чем их наказали. Анонимность позволила бы нам формировать новые личности, свободные от ограничений повседневной жизни, и избегать надзора. Были так называемые «твиттер-революции», которые ошибочно воспринимали как возможность образованных пользователей социальных сетей обыгрывать изжившие себя диктатуры и ставить под сомнение сказанную ими «стариковскую чепуху».

Но потом почему-то вся эта техноутопия предстала в какой-то искаженной форме. Анонимность стала основой для троллинга, ритуального садизма, агрессивного женоненавистничества, расизма и альтернативных субкультур. Творческая автономия переросла в фейковые новости и новую форму развлекательной информации. Массы превратились в толпы палачей, часто нападающих на самих себя. Диктаторы и другие сторонники авторитарной власти освоили Twitter и научились его чарующим языковым играм, как научилось и так называемое Исламское государство, чьи первоклассные профессионалы, владеющие всеми тонкостями онлайновых медиа, делают вид, что все обо всем знают. Соединенные Штаты избрали первого в мире Twitter-президента. Киберидеализм превратился в киберцинизм.

За всем этим, как безмолвная махина, скрывалась сеть глобальных корпораций, фирм по связям с общественностью, политических партий, медиакорпораций, знаменитостей и всех тех, кто привлекает бо2льшую часть трафика и внимания. Им тоже, как и усовершенствованному киборгу из «Терминатора-2», удалось с высокой точностью сымитировать человеческие голоса, безразличие, иронию и задушевность. Будучи, согласно законодательству США, юридическими лицами, эти корпорации очень тщательно воспроизвели индивидуальность: они скучают по вам, они вас любят, они просто хотят, чтобы вы смеялись – возвращайтесь, пожалуйста.

Публичность, в свою очередь, вознесенная на уровень новой формы искусства для тех, кто обладает большей частью необходимых для нее ресурсов, для всех остальных – отравленная чаша. Если социальная индустрия – это машина, вызывающая зависимость, то аддиктивное поведение при этом можно сравнить с азартными играми – мошеннической лотереей. Каждый игрок доверяет свою жизнь тем или иным абстрактным символам – точкам игрального кубика, цифрам, мастям, красным или черным, картинкам игровых автоматов. В большинстве случаев ответ жесток и незамедлителен: ты неудачник и уходишь домой ни с чем. Настоящие игроки получают некое извращенное удовольствие от того, что выкладывают деньги, ставят на кон всю свою сущность. В социальных медиа ты нацарапываешь несколько слов, несколько символов и нажимаешь «отправить» – кидаешь кости. Через число лайков, репостов и комментариев интернет расскажет тебе, что ты собой представляешь.

Очень интересный вопрос: а что же вызывает зависимость? В теории любой может сорвать куш. На практике не у всех одинаковые возможности. Наши аккаунты в социальных сетях устроены по типу предприятий, соревнующихся за непосредственное внимание. Если мы сейчас все авторы, то пишем не за деньги, а за удовольствие от осознания того, что нас читают. Настигшую нас популярность, или «трендовость», можно сравнить с неожиданно свалившимся счастьем. Но не всегда «выигрыш» – это хорошо. Приятная атмосфера лайков и одобрений может в любую минут испариться и с молниеносной скоростью перерасти в шквал ярости и нападок. Обычные пользователи, как водится, не до конца понимают, что делать с внезапной «популярностью», так же не способны они выдержать бурю негативной реакции, которая может выражаться во всем, начиная с доксинга – злонамеренного распространения конфиденциальной информации – и заканчивая «порноместью». К нам можно относиться как к микропредприятиям, но мы не корпорации, у которых есть деньги на связи с общественностью и менеджеры. Даже богатые знаменитости могут оказаться жертвой нападок со стороны таблоидов. Каким же образом должны справляться с интернетными скандалами и стервятниками те, кто пишет в Twitter из вагона поезда или офисного туалета?

Исследование, проведенное в 2015 году, показало, почему людям так сложно отказаться от социальных сетей. Группу пользователей Facebook попросили не заходить на сайт в течение всего девяноста девяти дней. Многие из этих поначалу полных решимости участников не продержались и недели. Некоторые переключились на другие социальные сети, типа Twitter, другими словами, попросту переместили свою зависимость. У тех же, кому удалось остаться в стороне, заметно улучшилось настроение, они перестали интересоваться тем, что думают о них другие люди, а это говорит о том, что зависимость от социальных медиа – это своего рода самолечение от депрессии и способ поднять самооценку в глазах других. И действительно, эти два фактора не могут быть не связаны.

Для тех, кто переживает за свое «я», уведомления в социальных сетях выступают в качестве приманки. Они активируют в мозгу «центры удовольствия», поэтому мы расстраиваемся, когда показатели посещаемых нами платформ не демонстрируют желаемого одобрения. Эффект привыкания похож на зависимость от игровых автоматов или смартфонов и напоминает «геймификацию капитализма», как называет это явление теоретик культуры Бюн-чхоль Хан. Но дело не только в зависимости. Что бы мы ни писали, мы ищем одобрения со стороны общества. Да, мы жаждем понимания читателей, но также уделяем внимание и тому, что пишут другие, давая себе возможность написать что-нибудь в ответ, за лайки. Возможно, именно это, среди всего прочего, дает начало тому, что часто высмеивается как «показная добродетель», не говоря уже о жестоких противостояниях, чрезмерно острых реакциях, раненом самолюбии и играх на публику, которые неразрывно связаны с социальными сетями.

И все же мы не крысы Скиннера. Даже крысы Скиннера не были крысами Скиннера: модели аддиктивного поведения, демонстрируемые животными в «ящике», проявлялись только у тех крыс, которые находились в изоляции, вне своей естественной среды. Для человека зависимость, как и депрессия, носит субъективный характер. Исследование социальных медиа, проведенное Маркусом Гилрой Вэром, показало, что содержимое наших лент – это гедонистическая стимуляция, различные настроения и источники возбуждения – от outrage porn («стремления вызвать у читателей возмущение») до «порнографии» в кулинарии и просто порно – которые позволяют нам управлять своими эмоциями. Однако верно и то, что мы привязываемся к невзгодам онлайн-жизни, состоянию нескончаемого возмущения и вражды. Есть мнение, что наш аватар – это своего рода «виртуальный зуб» в том смысле, в котором его описывал немецкий художник-сюрреалист Ханс Беллмер. Когда зубы сводит болью, человек рефлекторно сжимает кулак так, что ногти впиваются в кожу. Мы «отвлекаемся» и «умаляем» боль, создавая «искусственный очаг возбуждения», «виртуальный зуб», к которому приливает кровь и идут нервные импульсы, уводя наше внимание в сторону.

Получается, что, когда у нас что-то болит, самоповреждение помогает сместить центр боли и тем самым как бы уменьшить ее – хотя на самом деле боль никуда не уходит и зуб по-прежнему ломит. Так что, если нас затягивает машина, которая намеренно сообщает нам, помимо всего прочего, как к нам относятся другие люди – или к нашей версии, онлайн-образу – значит, что-то в наших отношениях с другими людьми уже пошло не так. Глобальное состояние депрессии – на сегодня это самое распространенное в мире заболевание, рост которого с 2005 года составил 18 % – для многих усугубляется за счет социальных сетей. Среди молодежи наблюдается прямая зависимость между подавленностью и просмотром Instagram. Но депрессию придумали не платформы, они ей просто пользуются. И чтобы ослабить их хватку, надо убедиться, все ли хорошо в других сферах нашей жизни.

7

Если социальная индустрия – это экономика внимания, а удача распределяется так же, как между игроками казино, то выигрыш может оказаться самым ужасным событием в жизни. Многие пользователи на собственной шкуре знают, что не любая публичность хороша.

В 2013 году сорокавосьмилетнего каменщика из городка Халл, что на севере Англии, нашли мертвым – он повесился на местном кладбище. В Facebook на Стивена Раддерхама напала анонимная группа линчевателей, которые решили, что он педофил. Не имея никаких на то оснований, некто взял фотографию из его профиля, вставил в баннер и подписал «Грязный извращенец». Уже через пятнадцать минут публикация насчитывала сотни репостов. А через три дня гневных писем, угроз убийством и кастрацией Раддерхам покончил с собой.

Всего за несколько дней до этого стало известно, что Чад Леско из города Талидо, штат Огайо, неоднократно подвергался нападкам полиции и оскорблениям со стороны местных жителей, потому что его считали виновным в изнасиловании трех девочек и собственного сына. Впервые ложное обвинение опубликовала бывшая подруга Леско, зарегистрировав для этого фиктивный аккаунт. По иронии судьбы Леско сам некогда стал жертвой своего отца. Подобная травля, которая все чаще и чаще встречается в социальных сетях, – не всегда результат осознанного злого умысла. На Гарнета Форда из Ванкувера и Триза Джеффриза из Филадельфии началась настоящая охота в сети, потому что их спутали с разыскиваемыми преступниками. Форд потерял работу, а под окнами Джеффриза собралась разъяренная толпа.

Возможно, приведенные примеры – это крайний случай, но они прекрасно демонстрируют все те известные проблемы, которые в социальных медиа обостряются еще больше: от фейковых новостей до троллинга и буллинга, депрессий и суицидов. А еще они поднимают важные вопросы относительно работы социальных платформ. Почему, например, столько людей склонны верить так называемым фейкам? Почему никто не остановил толпу и не указал на безумность их мести? Какое удовлетворение видели для себя участники травли, кроме злорадства над человеком, который идет ко дну или даже умирает?

С одной стороны, считается, что социальные сети в состоянии стереть различия между людьми, с другой, они просто переворачивают с ног на голову обычные иерархии власти и достоверные источники. Присоединившиеся к линчующим толпам ничем не могли подтвердить те убеждения, которым следовали, а лишь ссылались на чьи-то слова. Чем обвинения более анонимны, тем они эффективнее. Анонимность обособляет обвинение от обвинителя и любых обстоятельств, контекстов, личных историй или отношений, которые бы позволили провести анализ или копнуть глубже. Начинает преобладать логика коллективного гнева. На определенном этапе уже неважно, действительно ли отдельные участники возмущены. Обвинение просто выдвигается от их лица. Оно живет своей жизнью: катится без цели во всех направлениях, словно ядро, сносящее все на своем пути, словно бестелесный голос, словно домогательство без обидчика, словно виртуальный охотник на ведьм. Стандарты достоверности не просто перевираются, а отделяются от традиционного понятия человека как источника свидетельской истины.

Ложное обвинение – это разновидность фейковых новостей. Оно затрагивает вопросы правосудия и требует от людей принять одну из сторон. А поскольку большинство не имеют ни малейшего понятия, что происходит, то ни у кого нет возможности защищать обвиняемого. Наблюдателям остается лишь сохранять тревожное молчание или скрыться в толпе с мыслью: «Упаси меня боже от такого несчастья». В последнем случае вы хотя бы получите несколько лайков за беспокойство.

Социальные сети никак не причастны к появлению линчевателей или показательных судов. Блюстители порядка выискивали вероятных педофилов, насильников и убийц в надежде растерзать их задолго до появления Twitter. Люди получали удовольствие от лжи еще до того, как смогли отправлять ее напрямую в свой смартфон. И офисы, и дома полны всевозможных слухов и травли, которые мы наблюдаем онлайн. Чтобы обезоружить интернет-линчевателей, троллей и агрессоров, надо сначала понять, почему такое поведение настолько распространено вне сети.

В чем же тогда роль социальных сетей? Благодаря им среднестатистическому человеку определенно стало проще вводить других в заблуждение, случайным хамам – нападать на свою жертву, а анонимной ложной информации – распространяться с молниеносной скоростью. Но самое главное, Щебечущая машина по-новому обобществила проблему.

8

В 2006 году покончил с собой тринадцатилетний мальчик Митчелл Хендерсон. В последующие дни после трагедии семья, друзья и родственники собрались на его страничке в MySpace, чтобы виртуально почтить память безвременно ушедшего.

Не прошло и нескольких дней, как на них напала группа троллей. Сначала троллей забавляло, что Хендерсон незадолго до смерти потерял iPod, и они принялись писать, будто его самоубийство было пустой, эгоистичной реакцией на потребительское разочарование: «проблемы первого мира». В одном из постов кто-то прикрепил фотографию настоящей могилы мальчика с лежащим у надгробного камня плеером. Но что действительно вызывало у них приступ веселья, так это недоумение и возмущение, которое могли вызвать их действия у ничего не подозревающей семьи. Чем эмоциональнее реакция родственников, тем веселее.

Десять лет спустя одиннадцатилетний мальчик из Теннеси, Китон Джонс, снял душераздирающее видео, на котором со слезами поведал, какие издевательства ему приходится терпеть в школе. Его мать, Кимберли Джонс, разместила ролик на своей странице в Facebook, и он моментально стал вирусным, разлетевшись по разным социальным сетям. Известные люди, от Джастина Бибера до рэпера Snoop Dogg, также не остались в стороне и всячески поддерживали этого ребенка, какой-то незнакомец объявил сбор средств для семьи Джонс.

Определенная доля скептицизма относительно данной истории была вполне оправдана. Эмоциональный, «жалостливый» вирусный контент в стиле Upworthy[2] давно стал традицией, в большинстве случае истории не просто выдуманы, они призваны манипулировать людьми. Такие видео давят на чувства и укрепляют общепринятую мораль. Например, всем известный вирусный ролик, где бездомный мужчина на пожертвованные ему деньги покупает еду для других (а не выпивку), успел собрать 130 000 долларов США, прежде чем его разоблачили. И все же история Китона Джонса не вызывала сомнений и казалась правдоподобной.

Джонса быстро возвели в лик святых, но в одно мгновенье все изменилось. Диванные детективы перерыли аккаунт Кимберли Джонс в Facebook и нашли фотографии, где она с улыбкой держит флаг Конфедерации, а также посты, в которых она нелестно отзывается о протесте Колина Каперника, игрока в американский футбол, против расизма. Основываясь на материалах, найденных на фейковой странице в Instagram, ей приписывали откровенно расистские комментарии. Поползли ничем не подтвержденные слухи о том, что Джонса якобы травили за расистские оскорбления одноклассников. Твиты с этим заявлением разошлись по сети сотнями тысяч. Пародийный аккаунт «Джитон Конс», где Джонс изображался в стереотипных цветах «белого отребья», стал вирусным.

Выражаясь языком пользователей социальных сетей, Джонс оказался Milkshake Duck[3]. Он стал одним из тех многочисленных людей, которыми целых пять минут восхищался весь интернет, но которые внезапно впали в немилость из-за случайно всплывшей или выдуманной неприятной истории. Но в данном случае, и не в первый раз, под сомнительным моральным предлогом интернет оказался намного безжалостнее и циничнее, чем самый отчаянный школьный хулиган. Будто в идеализировании человека заранее есть нечто потенциально жестокое и карательное. Будто вся эта слезливо-сентиментальная идеализация и заключается в том, чтобы потопить человека – сначала ставишь его поудобнее, а потом как следует пинаешь.

В то время, как разворачивались все эти события, в США из-за кибербуллинга покончил с собой еще один ребенок. Ашанти Дэвис, над которой, по словам родителей, издевались в школе, узнала, что кто-то разместил в одной из социальных сетей видео, на котором она дерется с другой девочкой, и ролик стал вирусным. Дэвис сильно переживала по этому поводу. Через две недели ее нашли повешенной в туалете. Такая обескураживающая близость этих событий наводит на тревожные мысли. Удержал ли бы «интернет», смог ли бы он в принципе удержать Джонса от суицида, если бы до этого дошло? Хотели ли онлайн-шакалы просто потроллить скорбящую семью или действительно доставить им горе?

Истории Хендерсона и Джонса коренным образом отличаются друг от друга: в первом случае мы видим маргинальных, субкультурных, аморальных и отдающих себе в этом отчет троллей, которые легки на оскорбления. Во втором случае без троллей тоже не обошлось, но их действия смешались с реакцией миллионов других пользователей, которые отождествляли себя с главным героем, испытывали симпатию, проявляли любопытство к чужим делам, ощущали себя частью чего-то важного, но которых в конце концов накрыла волна возмущения, подозрений и злобы. Троллинг стал носить всеобщий характер.

Троллей, пожалуй, можно распознать по одному признаку: в отличие от большинства пользователей, они полностью осознают и используют совокупный эффект сотен тысяч мелких, незначительных действий вроде твитов и ретвитов. Большинство из тех, кто участвовал в травле Джонса, потратили на это от силы несколько минут. Не было никакой скоординированной кампании: они были всего лишь частью толпы. Они сыграли ничтожную роль в одной «трендовой теме». Ответственность каждого по отдельности во всей этой ситуации была мизерной, и поэтому это потакание их темной стороне, их более агрессивным, карательным наклонностям было небольшим. Однако при поддержке и координировании Щебечущей машины эти незаметные акты садизма приобрели чудовищные масштабы.

Как гласит девиз троллей: «Ни один из нас не жесток настолько, насколько жестоки все мы вместе».

9

Приводить такие крайние примеры рискованно, ведь можно вызвать моральную панику по отношению к интернету, а значит, навлечь на себя государственную цензуру. Это было бы историческим ответом орестеевским эриниям: приручить их с помощью «нормы права». Это основано на поддержании традиционной иерархии письма, на вершине которой находится писаная конституция или священный текст, откуда проистекает власть. То, что общество считает приемлемым или неприемлемым, связано с авторитетным, всеми уважаемым текстом. Конечно, норме права никогда не удавалось так хорошо сдерживать эриний, как на то надеялись либералы. Маккартизм – преследование инакомыслящих – в Америке середины XX века показал, что деятельность либерального государства позволяет легко наводить политическую паранойю.

Однако сегодня оцифровывание капитализма нарушает эти давно написанные иерархии, поэтому «охота на ведьм» и моральная паника, обряды наказания и унижения все более децентрализуются. Спектакль, который французский ситуационист Ги Дебор определял как преобразование социальной реальности через образ, больше не устраивается крупными, централизованными бюрократиями. Вместо этого он передан в ведение рекламы, развлечения и, конечно же, социальной индустрии. Это породило новую информационную экологию и новые формы общественности. Изменились модели общественного возмущения. Социальная индустрия не лишила силы написанного в древности права. Она лишь дополнила его уникальным синтезом «присмотра за соседями», круглосуточного развлекательного канала и фондовой биржи. Она объединяет эффект паноптикума с хайпом, бездумным нажиманием на кнопки, эксцентричностью и волатильностью финансовых рынков.

Тем не менее либеральное государство плохо справляется с социальной индустрией и вместо того, чтобы сдерживать возмущения в сети, склонно слиться с логикой онлайн-возмущения. Хорошо известны случаи острой реакции государства на заявления, сделанные через интернет. Об одном из таких рассказывает хештег #twitterjoketrial: житель Великобритании, 28-летний Пол Чемберс был арестован, осужден и признан виновным за шутку в Twitter. Он высказал свое раздражение в адрес местного аэропорта, отменившего рейсы, «угрожая», явно с сарказмом, взорвать все «к чертям». После проведения общественной кампании обвинения с Чемберса были сняты, но сначала он потерял работу. Не такой известный, но не менее нелепый случай, произошел с Аджаром Ахмедом, который в момент гнева, вызванного войной в Афганистане, написал, что «все солдаты должны умереть и отправиться в ад». Вместо того чтобы расценить ситуацию как эмоциональный всплеск, суд обвинил его в «распространении чрезвычайно оскорбительного сообщения».

Возможно, более наглядны ситуации, когда действия полиции обусловлены негодованиями, вспыхнувшими в социальных медиа. Именно это случилось с Бахар Мустафа, студенткой Голдсмитского колледжа, расположенного на юго-востоке Лондона. Будучи избранным инспектором студенческого союза, она организовала встречу представительниц этнических меньшинств и студентов-трансгендеров. Консервативные учащиеся, возмущенные тем, что вход белым воспрещен, организовали в социальных сетях кампанию с целью разоблачить «обратный расизм» своего инспектора. Поднялась шумиха, и студентку обвинили в распространении твита с ироничным хештегом #killallwhitemen («убить всех белых»), доказывающим ее «обратный расизм». Мустафу арестовали, несмотря на ее настойчивые заявления о том, что такого твита она не писала. Вместо того, чтобы отнестись к этому случаю как к повседневному явлению в интернете, Королевская прокурорская служба попыталась привлечь Бахар к ответственности и сняла все обвинения только тогда, когда стало очевидно, что шансы на успех ничтожно малы. Но дело спровоцировало ужаснейшую мультимедийную волну ярости: Мустафу обвиняли в расизме, предлагали «покончить с собой» или отдаться на милость насильникам. Авторы этих твитов, как и множества других подобных постов, не были привлечены к ответственности. Вместо этого закон слился с практикой произвольных негодований, вспыхивающих против отдельных лиц, которых сочли преступившими грань такта и приличия в социальных сетях. Зачастую правовое государство превозносит, а не сдерживает эриний.

Это значит, что органы власти могут реагировать на импровизированные ритуалы общественного порицания и внезапную популярность в медиа. И поскольку социальная индустрия создала эффект паноптикума, где за каждым из нас все время потенциально следят, любого человека могут внезапно изолировать от общества и показательно наказать. В онлайн-сообществах это оказывает сильное давление на согласованность читателей того или иного микроблога относительно ценностей и моральных принципов. Но даже приверженность соратников не может быть гарантией, ведь пост доступен всем. Потенциальная аудитория любого размещенного в сети сообщения – весь интернет. Единственный способ органично вписаться в интернет – писать несказанно кротко и банально. И даже если вся ваша онлайновая жизнь заключается в репосте вдохновляющих мемов, жизнеутверждающих цитат и вирусных видеоприманок, вы все равно не защищены от тех, кто докопается до вашей сути и найдет повод для травли. Планомерно тролли ищут то, что можно использовать против своих жертв, любую уязвимость: от скорби до объявлений, будь вы женщина или черный. Троллинг – это стилизованное преувеличение обычного поведения, особенно в интернете.

Не все так скрупулезно ищут слабые места и придумывают наказания, но многие, осознанно или нет, все же тратят на это свое время. Ситуация еще более усугубляется тем, что человеку свойственно принимать удовольствие, получаемое от агрессии, за добродетель. Покончивший с собой писатель Марк Фишер описывал прогрессивную версию этого явления через затейливую метафору «замок вампиров». В замке, писал Фишер, преисполненные добрых побуждений левые готовы наслаждаться отлучением, осознанием того, что они часть тусовки, возможностью злорадствовать по поводу чужих ошибок только ради того, чтобы «выкрикивать» об оскорблении. Для этого используются чужие политические промашки или даже просто расхождения во мнениях. Поскольку никто не безупречен и поскольку для пребывания в социальной индустрии необходимо постоянно быть у всех на виду, под определенным углом наше онлайн-существование – это список характерных особенностей, которыми можно воспользоваться.

И когда эти самые особенности пользователя становятся основанием для новой волны коллективного негодования, они вновь обращают на себя внимание, увеличивают посещаемость и волатильность, а следовательно, и экономическую стоимость социальных платформ.