Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

Через час мы пили чай на условно-чистой кухне, я накапал Ивану Васильевичу пустырника, на плите варился куриный бульон, распространяя свой запах на всю квартиру. Иван Васильевич прихлёбывал чай из чашки и плакал, роняя слёзы на стол и в ту же чашку, и говорил, уже более внятно и привычно-басовито: «Грешник я, Александр Иваныч. Конченый грешник. За что меня прощать? И как? Это правильно, что все от меня отвернулись и оставили меня. Что же им, всё это видеть и терпеть? Нет, нельзя это прощать… И вы не прощайте. Оставьте меня, я пропал…» Я дал ему выговориться, потом сказал: «Иван Васильевич, а как же Люба?» Он вздрогнул, поставил чашку на стол, тыльной стороной ладони вытер глаза, неуверенно глянул на меня: «А что… Люба?» – «Ну, она тоже конченая? Её тоже – забыть и оставить?» Он раскрыл рот, как рыба, вдохнул, пророкотал: «Нет! Конечно нет! Что вы говорите такое?» – «Так вот, послушайте меня, Иван Васильевич…» – я взял его за руку, приблизил свое лицо к его лицу, сжал ладонь. – «Вы её вытащили и первый ей помогли. Вы её привели в церковь. Дали ей надежду. Она как сына назвала? Иван! В честь кого? А отчество ему дала какое? Иванович! Значит, вы вдвойне, и за неё, и за Ваню, крестника вашего, отвечаете. И, значит, хватит себя жалеть и винить тут. Давайте думать, как вас вывести из запоя поскорее. А с виной вашей вы знаете, как разбираться, когда будете в состоянии трезвом, придёте на исповедь, и услышите, что вам говорит Господь…»

4

В следующие пять лет мне доводилось бывать у Ивана Васильевича еще не раз. Мы пили с ним чай в его холостяцкой берлоге, где была идеальная чистота и перфекционистский порядок во всём – на кухне, среди книг, в шкафу, на рабочем столе. Мы помогали Любе и маленькому Ване переехать в Красноярск, к её бабушке, грузили их нехитрые пожитки в Газель, давали советы, как найти церковь и продолжить учёбу. Мы спорили на богословские темы, и я видел, как он меняется, как ломаются все те стереотипы, что вошли в его плоть и кровь в бытие «потомственным баптистом», где благочестие являлось показателем святости, а неодолимый грех – свидетелем отпадения и погибели, как бы ты этот грех не ненавидел и не сожалел о нём; где благодать и прощение являлись следствием «добрых дел», а болезнь свидетельствовала о еще не прощенном и не исповеданном грехе; где чувства были индикатором веры и где сама вера была не «то, что Бог», а «то, что я», этаким производным меня самого, слушающим слово Божие и вырабатывающим внутри себя эту самую веру, подобно «внутренней секреции».

И он периодически впадал в запои, из которых выходил тяжело и долго, но уже с помощью врача, которого я ему нашёл, и убедил его, что это необходимо, что болезнь нужно лечить, а не запускать.

На третий год он пришёл на службу с какой-то женщиной, хакаской, круглолицей и низенькой, еще ниже, чем он. Она смущалась, отводила глаза, а он, после службы, подтащил её ко мне и сказал: «Вот, Александр Иваныч, такие дела… Это Марина Владимировна, библиотекарем работает… Не сочтите за труд, обвенчайте нас? Это же можно?»

… Я обвенчал их весной, и они стали приходить на службы всегда вдвоём, всегда под ручку, странная такая пара: отпустивший аккуратную бородку, квадратный Иван Васильевич и подвижно-кругленькая, словно составленная из шариков, Марина Владимировна. Она всё знала про запои, умела помочь, когда «накатывало», в тяжелых случаях звала меня, а я подключал нарколога. И всегда, каждый раз после запоя, Иван Васильевич приходил на исповедь. Впрочем, и без запоев приходил.

Его пенсии и зарплаты его жены с трудом хватало на жизнь, он подрабатывал, то вахтёром, то разнорабочим в магазине, то сторожем на стройке – до очередного срыва, от недели до двух. Это стало частью его жизни, его «личной войны с худшей частью себя», как он сам это, посмеиваясь, называл в дни трезвости.

Баптисты с него анафему так и не сняли, но видеться детьми уже не препятствовали, и он много времени стал проводить с сыном-подростком, уже заканчивающим школу, даже не представляю, скольких это ему стоило сил.

Я так привык к Ивану Васильевичу, к его постоянному присутствию и регулярным срывам, к счастью, не таким частым, как раньше, что, когда тёмным утром в феврале две тысячи восьмого года мне позвонила Марина Владимировна, и сказала тихо: «Отец Александр, Ваня умер…», я просто не поверил. Как? Как может умереть этот жилистый квадратный человек, смогший если не победить, то оседлать и стреножить свою болезнь? Кто стоически справлялся с чувством вины, отдавая её тому Единственному, что только и мог взять её и обменять на милость прощения? Но трубка молчала в ответ на моё растерянное молчание, и смог только выдавить из себя: «Когда?» – «Этой ночью. Я просыпаюсь утром, а он уже… холодный». Марина зарыдала и положила трубку, а стал собираться, успокаивая руки и мысли.

5.

Хоронили Ивана Васильевича на абалаковском кладбище, на третий день. Врачи подтвердили первоначальный диагноз скорой, которую вызвала Марина Владимировна – тромб, закупорка сосудов мозга, смерть. Я служил отпевание, сначала в церкви, потом на стылом ветреном кладбище. Марина была в чёрном платке, рядом с ней стояла приехавшая из Красноярска плачущая Люба, пришло еще несколько прихожан. Меня знобило от холода, пробиравшегося под рясу, я читал слова молитв, а сам смотрел на него, такого странно-изменившегося без привычных очков, заботливо вставленных в карман его синего пиджака, под носовой платок. Мне казалось, что он сейчас приоткроет глаза, подмигнёт мне и скажет привычным низким рокотом: «Ну что, Александр Иваныч, напугал я всех? Кстати, почему это я вас всё никак не могу назвать «отец Александр»? Баптистское прошлое мешает, или разница в возрасте? Вы ж моложе меня лет на двадцать, а всё равно, как отец мне. И ей», – подмигивает он в сторону плачущей Любы. – «И всем нам…»

И, проглатывая холодный комок в горле, я бросаю первую горсть мёрзлой земли на уже опущенный в могилу гроб, и вижу, как по снегу, между других могил и оградок, бежит парень, лет семнадцати на вид, приземистый, чуть квадратный, без шапки, с растрёпанными волосами, бежит, чтобы успеть…

19.09.2019, Абакан

ТЕЛО И КРОВЬ ДЛЯ ВИТАЛИКА ИВАНОВА

1.

Он идёт от алтаря к ограде, где стоят, преклонив колени, три бабушки. В руках у отца Алексея дискос, круглая блестящая тарелочка с белыми хлебными облатками. Он останавливается возле первой, закутанной в платок, носатой бабы Вари, та открывает рот, во рту дрожит язык. «Тело Христово!» говорит он, наклонившись к платку, скрывающему бабыварины уши, кладёт одну из облаток ей на язык, отходит, берёт вторую, вкладывает в дрожащую ладонь бабы Нины: «Тело Христово!» И снова в открытый рот влагает хлебную облатку, это баба Шура. «Тело Христово!» Они жуют беззубыми ртами, а он возвращается к алтарю, ставит дискос, бережно, двумя руками, снимает чашу, чтобы не плескался густой кагор, разворачивается и снова, начиная с бабы Вари: «Кровь Христова!», протирает край чаши чистой салфеткой, намоченной водкой, движется дальше: «Кровь Христова! Кровь Христова!» Отпускает бабушек: «Идите с миром!», и те, кряхтя, поднимаются с колен, помогая друг другу, разворачиваются, бредут к деревянным рядам откидных кресел, что, списанные, подарил когда-то церкви местный дом культуры. На их сиденьях красуются круглые вязаные тряпичные коврики, чтобы было теплее сидеть. К алтарю подходят ещё трое, опускаются на колени. Он берёт дискос с облатками, начинает всё сначала: «Тело Христово…»

…После литургии, под звуки синтезатора, настроенного на орган, он входит в ризницу, затворяет дверь и тяжело опускается на стул, успев перекреститься. Ноги гудят, и опять разболелось колено. Он массирует его, задрав край альбы, потом разоблачается, аккуратно развешивает всё свое церковное одеяние, выходит в зал. В соседней комнате уже слышится гудение закипающего чайника, все прихожане уже там, шуршат пакетами, доставая из них кто что: булочки, печенье, самодельный хворост, присыпанный сахарной пудрой. Дети пытаются ухватить со стола «вкусняшки», но им не дают: «До молитвы нельзя!», и он усмехается, слыша этот гвалт, бормочет: «Да можно, можно…» Прибирает на алтаре, доедает оставшиеся облатки, выпивает последний глоток из чаши, шепчет сам себе: «Кровь Христова…», омывает чашу водой из пластиковой бутылки, снова допивает, прячет утварь в ризницу, выходит к прихожанам, столпившимся у стола в соседней комнате: «Ну что, помолимся за трапезу?»

…Когда все расходятся, он собирает портфель: всё те же чаша и дискос, облатки в коробочке, початая бутылка кагора, распятие, свечи, фиолетовая полоска епитрахили. Сверху кладёт свою потрёпанную Библию, щёлкает замками, выходит в мороз. Старенькая «четвёрка» нехотя заводится, по грязному снегу отъезжает от крыльца бывшего книжного магазина, ставшего зданием лютеранской церкви в поселке Шахты лет десять назад. Отец Алексей переключает передачи и по колдобистому асфальту едет в психоневрологический диспансер, или дом инвалидов «индом», как его все называют здесь. Ему предстоят еще две короткие службы здесь, в индоме. Охранник у дверей его знает, кивает равнодушно, на секунду оторвавшись от маленького телевизора, потом опять утыкается в экран. Он идёт по обшарпанному коридору, скрипит облупленными половицами, машинально смотрит на плакаты на стенах, они предупреждают его об опасности сезонных заболеваний: «Не румяный гриб в лесу, а поганый грипп в носу…» Он усмехается, огибает застывшую женскую фигуру в домашнем халате, идётскрипит дальше. Фигура что-то ему кричит вслед, но неразборчиво, на каком-то своём языке. Вот двенадцатая палата: тут первый. Он стучит деликатно, потом толкает дверь, заходит. Ручка липкая, и он инстинктивно вытирает ладонь о брюки. Втягивает ноздрями тяжёлый запах, здоровается. В палате двое, оба лежачие. Его тот, что слева, у окна, Олег. Он уже улыбается отцу Алексею, угукает, пытается махать левой рукой, правая плетью лежит поверх одеяла, парализованная. Второй, Ваня, не шевелится вовсе, только водит глазами и моргает часто-часто: так он здоровается.

Отец Алексей быстро прибирается на тумбочке у Олега, сметая все куски и огрызки на пакет, укладывает пакет на подоконник, а на тумбочке устанавливает распятие, свечи и чашу с дискосом. Наливает кагор, укладывает две облатки для себя и для Олега, целует крест на епитрахили, надевает её на шею, поправляет крест на груди: «Ну что, брат, начнём?» Олег мычит, кивает, пытается сесть, и он помогает ему, подкладывает под спину подушку, поправляет одеяло, поднимая волну густой вони. Зажигает свечи, размашисто крестится: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…»

Олег инсультник. Когда-то давно, больше десяти лет назад, он подрядился возить отца Александра, тогдашнего священника, по отдалённым приходам района, в деревни Ошкуль, Целинник и Родионово. Пока ждал, когда закончится служба, сидел в уголке и слушал, а Слово Божье, как известно, тщетным не бывает, так и втянулся. Через пару лет прошёл обряд конфирмации, стал причащаться, регулярно бывал на воскресных службах, да не по разу, в силу своей извозчичьей работы. Это уже потом отец Александр стал ездить на машине сам, на права сдал, да вот Олег-то его и учил на своих «жигулях», гонял по полям и по посёлку

Инсульт с ним случился четыре года назад, в тайге, когда поехали за шишкой. Выпили с вечера, как водится, ночи-то осенние холодные и промозглые и не то чтобы Олег злоупотреблял: так, как все, только на праздники, да по случаю… Вот случай и представился, как оказалось последний. Выходили его в Шахтах, в поселковой больнице, правая часть тела осталась парализованной, левая ещё шевелилась, её и разрабатывали поначалу, да так толком и не разработали. А речь он потерял вовсе. Мог только материться, это не потерялось почему-то. Так и разговаривал с врачами матюками, они даже выработали свой код, типа «данет». А с отцом Алексеем он только мычал, отец Алексей тогда уже служил в приходе год как. Не ругался при нём, понимал. И когда тот служил в больнице краткий чин литургии, подвывал, будто повторял молитвы. И Библию слушал внимательно, и проповедь. Брови приподнимет, рот приоткроет буквой «о» и слушает, а на глаза накатывает слеза…

…В индом его определила жена, Ирина. В церковь она ходила редко, а после паралича Олегова и вовсе перестала. Пришла только один раз, на исповедь, сказала, что сил нет больше, что отдаст Олега в индом: «Там и уход, и кормят, и не всякого возьмут, особенно местного, а я договорилась. Вы не думайте, отец Алексей, что я такая бессердечная сука, не могу я просто. Двух детей поднимать надо, а третьего, лежачего, я просто не вытяну…» Что он мог ей сказать? «Поступайте, как считаете правильным, только одного его не оставляйте…» Она и не оставляла поначалу, ходила к нему чуть не каждый день, дети бегали. А потом всё реже и реже. А год назад развелась, замуж вышла и совсем перестала ходить. Но кто он, чтобы её судить? Он ходит к нему каждое воскресенье, приносит гостинцы от прихожан, служит Причастие. Вот, как и сейчас.

…Он причастил Олега, сполоснул чашу, выпил, протёр, сложил всё в портфель, вернул объедки на тумбочку, выложил пирожков и мытых яблок, свежо перебивших больничный запах, открыл пакет с соком ананасовым, как любит Олег налил в мутноватый стакан, оставил на тумбочке: «Пойду я, Олег. Да благословит тебя Господь!» Олег устало кивнул, махнул рукой, что-то промычал, прикрывая глаза. Он кивнул Ване, перекрестил и его и вышел снова в коридор, пошаркал, приволакивая ногу: «Колено, чтоб его!»

Поднялся на второй этаж, с каждым шагом преодолевая сопротивление, будто воздух становился всё плотнее и гуще, на переходе в другое здание у решётки нажал на кнопку вызова охраны. Подошёл здоровяк в камуфляже, всмотрелся, отпер, пропустил, отнял портфель, заглянул внутрь, ворохнув содержимое, отметил в журнале и молча махнул: проходи, мол. Он прошёл, мужик, захлопнув журнал, за ним. В этой части диспансера полы не скрипели, но и в коридорах никого не было. Все двери, с окошечками и замками снаружи, были заперты, коридор блестел чистотой, дурацких стенгазет не было, только лампы дневного света дёргались иногда в припадке. Спецблок. У безликой двери с номером «девять» остановились, охранник щёлкнул окном, заглянул, скривившись, грохотнул ключом: «Проходите. Полчаса вам». Отец Алексей шагнул в проём, чувствуя, как сквозняк от захлопнувшейся двери толкает его в спину. Кровать, стол, за ним зарешёченное окно с маленькой форточкой, чуть приоткрытой, до решётки. На столе стопка книг, тетрадка, карандаши. На стуле, лицом к окну, сидел парнишка, почти мальчик. Повернулся, когда он входил, и отвернулся опять.

«Добрый день, Виталик». «Здравствуйте». «Как ты?» «А что изменилось? Как был, так и есть». «Ну, кое-что изменилось. Ты не на зоне, а здесь. Уже почти четыре месяца. Ещё восемь месяцев, и тебя отпустят домой, если врачи подпишут заключение». Он развернулся, глянул на священника тёмными глазами с большими ресницами, качнув отца Алексея назад. «Домой? А я этого хочу?» Отец Алексей поднял руку: «Все хотят домой, Виталик. Вопрос только в том, где он, этот дом, куда хочется вернуться. Мы говорили с тобой об этом. Зона совсем не то место. Как и эта… палата», он обвёл взглядом комнату, четыре на три, уткнулся взглядом в решётку, перевёл на лицо мальчика. «Ты знаешь, о зоне я могу тебе побольше других рассказать. Это совсем не твоё место». Парень кивнул, опустил взгляд в пол: «Будете служить?» «Буду. А тебе это надо?» Парень снова кивнул, пересел на кровать, освобождая стол. Он стал выкладывать из портфеля церковную утварь, как раньше: распятие, свечи, чаша…

«Я хочу исповедаться, отец Алексей…» Он оторвался от манипуляций на столе, поднял голову: «Опять?» «Опять…» «О том же?» «О том же». «Почему? Я уже объявлял тебе отпущение грехов. И это ведь не я. Это Сам Бог тебя прощает. Почему ты не можешь это принять?» «Я… не знаю. Я не чувствую прощения. Может, это я сам не могу себя простить?» «Виталик, послушай. Бог прощает тебя. Прощает тебе твой грех. Последствия греха никуда не денутся, тебе с ними жить и умирать, это правда. Но Бог снимает с тебя вину и грех. И ты не удерживай. Отпусти». Он опускает голову ещё ниже, упрямо трясёт отрастающими кудрями, разбрызгивая мелкие слёзы: «А я могу? Могу я отпустить?» Отец Алексей подходит к нему, садится рядом, берёт в руки его дрожащие ладони, холодные, влажные, с грязными ногтями, сжимает: «Можешь. Сам нет, а когда Он рядом можешь. Ты же знаешь…» Тот кивает, вынимает руки из его рук, подталкивает его к столу: «Служите, отче…»

В этот раз он служит без проповеди, совсем коротко. Чтение, молитва, слова установления, «Отче наш», и вот он поднимает дискос с двумя кружочками хлебов, выдыхает в закрытые глаза Виталика: «Это тело Иисуса Христа, за тебя ломимое. Ешь во оставление всех твоих грехов…», и почти проталкивает ему в сомкнутые губы ломкую сухую облатку. Тот глотает её с трудом, тянется к чаше. «Это кровь Иисуса Христа, за тебя изливаемая. Пей во оставление всех твоих грехов…»

…Из диспансера он выходит обессиленный, потный, выходит на мороз и холодный ветер «хиус» дующий вдоль пустой и уже сумеречной улицы. Падает за руль выстуженной машины, заводит, едет домой. Там суета, дети, жена зовёт за стол. Он отмахивается, уходит к себе в комнату, опускается на кровать. Как там в песне поётся? «День прошёл, а ты всё жив»? Да, он-то жив. Как все его старушки в церкви, дети, жена. Как и инсультный Олег, как и Виталик, сидящий за тремя запорами в спецблоке индома. Они все живы, а вот Николай Петрович Сахно нет…

2.

Год назад, февральской ночью, с воскресенья на понедельник, Виталик Иванов застрелил таксиста, того самого Сахно. Вызвал по телефону из райцентра Сыры, сел в машину, заехал домой, потом залез на заднее сиденье старенькой «калдины», и они тронулись на выезд из посёлка, в сторону райцентра. За переездом попросил тормознуть, вышел, стукнул в водительское окно, а когда тот опустил стекло, разрядил в водителя магазин из отцовского «вепря»коротыша, извлечённого из-под пуховика. Водителя, почти обезглавленного выстрелами картечью в упор, выволок к обочине, оставил тут же, неподалёку от сгоревших когда-то бараков, а сам сел в машину, пропахшую кровью и порохом, стёр кровь и мозги с лобового стекла рукавом и поехал на кладбище. Там бросил «калдину» с ружьем внутри, пошёл домой, где все спали, принял душ и лёг спать. Утром в школу не проснулся, мать стала перекладывать вещи, обнаружила кровь на пуховике и на джинсах, запаниковала, позвонила директору школы, где сама работала учительницей. В обед Виталика взяли, увезли на экспертизу, в крови обнаружили наркотики, да там и так было видно, что он абсолютно никакой. На дознании, когда пришёл в себя, всё рассказал, подписал бумаги и замкнулся, не произнёс больше ни слова, даже когда били. Но били аккуратно, мальчишке не было ещё восемнадцати, следов оставлять было никак нельзя. Весь посёлок гудел, не обсуждали случившееся только ленивые и совсем пьяные, ждали суда, но до суда не дошло: увязли на психиатрической экспертизе. Дважды проведённая экспертиза подтвердила невменяемость, и парню определили лечение в местном психдиспансере под интенсивным наблюдением в течение года. Так Виталий Иванов вернулся домой, проклятый и отвергнутый всеми, кроме врачей, матери и отца Алексея.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.