Диббук с Градоначальницкой

– Две комнаты, с перегородкой, – поправила хозяйка квартиры, испуг которой уже прошел.

– Это мне без разницы, – хмыкнул следователь, – рассказывай.

– Дык год уже… Жиличке сдаю.

– Жиличку хорошо знаешь?

– Ну шо знаю… Платила исправно. Тихая. Соседи на нее не жаловались, ни боже мой.

– Мужиков водила?

– Ну откуда мне знать-то? Я здесь не живу. Молодая. Дык как же ж без этого?

– Документы ее видела? Кем работала, знаешь?

– Видела документы. Как бы я без документов сдала? А работала… Ну дык посудомойкой в заводской столовой работала, где-то на Пересыпи. Сама говорила…

– Ты мне тут ушами не финти! А то щас арестую за пособничество антисоциальным элементам! – прикрикнул на нее Петренко. – Где и кем работала? Точно! Говори! И смотри мне… Махинаторша хренова! Развела здесь бардак!

– Та я вдова героя… – попыталась встрять тетка.

– Вот и пойдешь на нары, как вдова героя! Ты мне дело говори, а не финты ушами выкидывай! У нас и герои на нарах сидят, если положено!

Тетка, похоже, знала об этом, потому как снова растеряла весь свой боевой задор.

– Профурсетка она была! – выпалила она, бросив жадный от любопытства взгляд на диван, словно чувствуя, чтó совсем недавно лежало на нем. – Профурсетка! Хвостом крутила! Вот и докрутилась…

– Клиентов на дом, сюда, водила?

– Только солидных. Было… Так очень серьезные, женатые. Двое, кажется. Она мне за них отдельно доплачивала.

– Имена, фамилии, как выглядят!

– Дык откуда ж мне знать! – всплеснула руками хозяйка. – Имена и фамилии она мне не называла. А как выглядят… Я ж их и в глаза не видела! Она сама мне сказала, бо знала, что соседи донесут. Я порядок во всем люблю…

– И деньги тоже, – в тон ей добавил Петренко. – Двоих на дому принимала, говоришь?

– Двое, – кивнула хозяйка квартиры. – Они в первой половине дня приходили. Один с утра, второй – в обеденный перерыв.

– Кем работали?

– Я шо, знаю? Я не спрашивала.

– Ясно. Где она по вечерам работала?

– Так у Рыжей Зайки. То есть у Зои на Екатерининской. Там квартира на углу с Греческой есть. Туда ходила.

– То есть в том борделе она не жила постоянно? – уточнил Петренко.

– Нет, – замотала головой тетка. – Там есть девушки, которые постоянно живут. А эта приходящая была.

– Почему не жила?

– Так она зарабатывала хорошо, ну да и стеснялась, что узнает кто. Семья у нее в селе, ну, в деревне осталась, – вздохнула наигранно хозяйка. – Мать да отец, да малолетние сестренки и братишки… Вот она их кормила всех. Для них и справку достала, что посудомойкой работает… Хорошая она была баба, простая. Не нравилось ей такое ремесло. У нее в селе и жених был. Говорила: вот денег соберу, чтоб на хороший дом построить, вернусь домой и за Андрюху замуж пойду, он все меня зовет.

– Так, – встрепенулся Петренко. – Вот с этого момента поподробней. Про Андрюху.

– Да не знаю я ничего! – снова всплеснула руками хозяйка. – Не знаю! Только имя. А еще говорила она, что он из села тоже на заработки уехал, как и она. Под Одессой в селе где-то работает. Сарата село называется, так, что ли… Там стройка в колхозе… В строительной бригаде он.

– Андрей знал, чем она в Одессе занимается?

– Нет, конечно! Он бы ее убил, – и вдруг, сообразив, что только что ляпнула, тетка ойкнула: – Так я это, я не то хотела сказать…

– Ясно, – кивнул головой Петренко. – Вызову тебя повесткой на допрос, подпишешь все показания. А пока можешь идти. И языком не телепай.

Тетка ушла. Петренко обернулся к Сосновскому, который, было видно, не пропустил ни единого слова.

– Видишь, как все просто? – сказал он. – Жених Андрей узнал, чем девка в Одессе занимается, и прибил из ревности. Осталось только этого Андрюху в Сарате разыскать, что вопрос одного дня, – и дело закрыто! Начальство будет в восторге.

– Андрюха признается во всем, – в тон ему продолжил Володя, – и даже показания подпишет, если вы постараетесь… Ты серьезно думаешь так? Что ее какой-то тупой деревенский Андрюха убил?

– Нет, – Петренко отвел глаза в сторону, – я так не думаю. Но дело для начальства надо закрывать. Вот я его и закрою таким образом. Андрюху этого, конечно, задержать нужно. Жалко парня. Не повезло ему…

– Раз жалко – не задерживай! – сказал Сосновский.

– Не могу. Ты наши методы знаешь. С меня шкуру спустят, если что не так.

Володя знал. На одной чаще весов была жизнь его друга, на другой – жизнь какого-то простого, никому не нужного деревенского парня. Это раньше Сосновский был поборником справедливости. Жизнь изменила его. Теперь выбор был ясен, и он не колебался.

Две недели назад

Из темноты донесся истошный собачий лай. Затем скрипнула колодезная дуга, словно кто-то поднимал на цепи ведро. Металлический скрежет, слившись с плеском воды и собачьим лаем, создавал некую иллюзию жизни. Затем все смолкло. Впереди отчетливей, ярче стали видны два огонька.

Телега замедлила ход и наконец остановилась, тяжко вздохнув своими разбитыми колесами. Она была старой, почти разваливалась на ходу, но это был единственный транспорт, который согласился ехать в темноте в эту глушь, не рискуя застрять на разбитой дороге. Здешний возница прекрасно знал эти места, мог ехать даже в темноте, а потому не опасался, что заблудится. За это можно было простить и неудобство с телегой, тем более, по сравнению с отчаянным страхом, который буквально пронизывал эту темноту.

Заскрипев, телега остановилась. Возница обернулся к старику:

– Вот он – тот дом. Два шага пройти. Нет дальше дороги. Приехали, дедуля.

– Вон тот? – Сидящий в телеге старик, прищурившись, всматривался в темень, не выпуская ни на секунду из рук небольшой холщовый сверток, который он постоянно прижимал к груди. – Где светятся окна?

– Он самый. Бывший дом казака Чуба. А теперь – хутор. Постоялый двор. Как остался со времен империи, так и стоит до сих пор. А что ему сделается?

Возница с интересом поглядывал на своего пассажира. Старик, нанявший телегу на ночь глядя для того, чтобы доехать до хутора Чубаевки и до самого известного, собственно, единственного на хуторе постоялого двора, очень отличался от всех тех, кто прятался в гостинице с наступлением ночи, стремясь подобраться поближе к морю.

Он ничем не напоминал ни контрабандиста, ни бандита, ни фальшивомонетчика, то есть всех тех темных, авантюрных и азартных людей, для которых отдаленность хутора была еще одним дополнительным риском в их и без того пестрой жизни.

Несмотря на близость к городу, этот хутор считался глухим местом. Был он не обжит и располагался вдалеке от шумных, ведущих к городу дорог. Чубаевка – именно так называлось это место – была расположена между Фонтанской и Люстдорфской дорогами. Она находилась близко к Фонтанским дачам и мысу Большой Фонтан, где были все самые знаменитые стоянки контрабандистов. Местность была унылая, застроенная одноэтажными хибарами, с чахлой зеленью редких садов. На этой земле из-за илистой и песчаной почвы все плохо росло, а потому те, кто жил в этих местах, зарабатывали на жизнь по-другому.

В частности, они давали временный приют тем, кому надо было пересидеть, спрятаться от бандитских разборок или властей, а затем беспрепятственно добраться до моря, чтобы уже там найти настоящее укрытие.

Когда-то на этом хуторе поселились черноморские казаки, участники штурма крепости Ени-Дунья. По легенде, одним из первых свой дом построил на этих землях казак по фамилии Чуб, отсюда и пошло название Чубаевка. Местные жители верили, что сруб от дома знаменитого казака сохранился до сих пор, возвышаясь в неком отдалении над всеми остальными домами, там, где была сейчас гостиница, больше похожая на старый постоялый двор, на котором останавливались заезжие купцы. Во всяком случае, этот дом очень уж отличался от всех остальных своим месторасположением, а потому ничто не мешало местным жителям сочинять про него яркие, красочные легенды, подогретые безудержной фантазией, которые так и сыпались на заезжих.

Возница украдкой с любопытством посматривал на старика. Кто он такой, что занесло его в эти темные края? По виду он был похож на университетского профессора. Когда-то черная, а теперь седая борода спускалась ниже груди, а выцветшие от старости глаза смотрели на окружающий мир цепко, но с плохо скрываемой тревогой.

Одет был старик бедно – потертое драповое пальто, какие носили еще при царском режиме. На голове была такая же потертая фетровая шляпа. Кроме свертка, у него был с собой небольшой саквояж. Странный пассажир поставил его на дно телеги и больше не прикасался к нему – в отличие от свертка, который не выпускал из рук. А между тем саквояж выглядел более солидным и новым, чем старая, закопченная и рваная холстина, которую старик прижимал к груди, глядя на всех с подозрением.

– Приехали, – возница прикрепил вожжи к сиденью. – Пойдем, провожу. Небезопасно тут по ночам.

Он подал руку старику, который с трудом вылез из телеги, а затем они вместе пошли в гору, к двум ярко освещенным окнам дома, которые становились все ближе и ближе.

На стук кулаком в дверь отозвался громкий собачий лай, а затем раздался женский голос:

– Кого несет в это время?

– Фекла, открывай! Постояльца тебе привез!

Калитка со скрипом распахнулась, и на пороге возникла хозяйка Фекла – полная, краснощекая женщина, которой можно было дать как пятьдесят, так и семьдесят лет. Голова ее была повязана цветастым платком, таким ярким, что краски были видны даже в темноте.

– Ой, лышенько… Хто ж це шастает у темряви… Матенька Божья…

– Доброй ночи. Это вам, – старик протянул Фекле записку. Поднеся к ней фонарь, она начала читать.

– Ага… Ага… – Женщина с трудом водила пальцем по строчкам, было видно, что читает она плохо. – Завтра на рассвете, значит? Ну, заходьте, а я до Ваньки сообщу. Проходи, старенький.

Расплатившись с возницей, старик быстро подхватил свой саквояж и скрылся в калитке. Собака вдруг завыла. В этом утробном вое чувствовалась какая-то заунывная, вечная тоска. Перекрестившись, возница быстро заспешил обратно, к своей телеге.

Фекла завела старика в ярко освещенную комнату, где было нечто вроде трактира. За простыми деревянными столами сидело достаточно много людей – и мужчин, и женщин разного возраста. Они пели, ели, разговаривали, негромко смеялись. Их обслуживала довольно кривая девица лет тридцати, разнося подносы, уставленные тарелками.

– Садись. Поешь с дороги, – пригласила Фекла. – Запеканка знатная у нас. Отдохнешь трохи. Еще жаркое баранье есть. Домашнее вино. Такого тебе и в Киеве не нальют!

– Нет, спасибо, я не голоден, – старик с тревогой оглядывался по сторонам, вцепившись еще сильнее в свой свиток. – Я хотел бы пройти в комнату.

– Ну як бажаешь, – пожала хозяйка плечами. – Пойдем, проведу.

Вслед за ней старик поднялся на второй этаж. Фекла отворила одну из дверей, и они оказались в небольшой скромно обставленной комнате, где кроме кровати, стула и столика с умывальником больше не было никакой мебели. Но старик, казалось, не обратил на обстановку вообще никакого внимания.

– Вы точно сообщите проводнику? – обернулся он к хозяйке.

– Та ты не хвылюйся! – улыбнулась она. – На рассвете вин тебе заберет. Не тремти, дочекаешься.

И, выхватив деньги из рук старика, Фекла ушла, успев зажечь керосиновую лампу, висящую на стенке. Как только за хозяйкой закрылась дверь, старик быстро потушил лампу, прикрутив фитиль. Теперь он оставался в полной темноте.

Быстро опустившись на колени, старик принялся молиться, беззвучно шепча губами. Он молился, раскачиваясь над свертком, ни на минуту не выпуская его из рук. В глазах его было отчаяние.

Послышался шорох, и старик замер, словно потревоженный зверь. Руки его задрожали. Поднявшись с пола, он быстро подошел к окну, выглянул в пустой, самый обычный двор, в котором не было ничего зловещего.

Но зло, между тем, уже было здесь, и старик незримо чувствовал его присутствие. Как же он клял себя за медлительность и глупость, за то, что не успел предусмотреть! Как же свойственна людям эта беспечность – спохватываться в самый последний момент, потом, только потом, когда становится слишком поздно!

Поздно было и теперь. Дверь комнаты стала медленно отворяться. Прижав сверток к груди, старик издал глухой стон… Горящие ненавистью глаза оказались совсем рядом.

– Уходи! – весь дрожа, выкрикнул старик в темноту. – Уходи! Изыди прочь!

– Отдай мне… – зашипел голос, в котором не было ничего человеческого.

– Я не отдам! Ты никогда это не возьмешь!

– Глупец… – в голосе послышался едкий смешок. – Я только исполняю его волю!

– Уходи! Я знал твоего отца! Он никогда бы не пожелал этого!

– Плохо знал… – В этот раз в голосе звучал откровенный смех, от которого волосы на голове старика едва не поднялись дыбом.

Он начал шептать заклинание, но не закончил. Сверкающие ненавистью глаза оказались совсем рядом. В них просто и ясно старик прочитал свой приговор.

В воздухе мелькнула длинная пеньковая веревка. В окне напротив блеснуло отражение расширившихся от ужаса глаз, и, словно со стороны, старик увидел свое лицо, будто парящее в воздухе. Зашуршав ледяной змеей, веревка скользнула вниз, вычерчивая окончательный приговор в темноте, став последним, что увидел старик в этом мире…

Глава 3

В пивнушке на Пушкинской. Воспоминания следователя Петренко. Бродяга, который ругался по-французски. «Краски рассвета» и новая жизнь

В пивнушке на Пушкинской, в подвале, пережившем все времена, было тепло до вони. Как всегда, разношерстная публика создавала толкотню. Люди самого разного возраста и социального положения теснились за некрашеными, сучковатыми столами из простого дерева, потягивая теплое разбавленное водой пиво и болтая «за жизнь».

Здесь можно было встретить кого угодно: карманников с Привоза и актеров, иностранных моряков и студентов университета, больничных санитаров и матерых уголовников, отмотавших не один срок. Но, несмотря на такой людской хаос, атмосфера в пивнушке всегда была доброжелательной и теплой, чему немало способствовала говорливая толстая Катька, бессменная хозяйка заведения под бесхитростным и даже несколько странным названием «Сигнал». Обладая острым умом, бойким языком и бойцовским характером, Катька, родившаяся на Молдаванке, могла успокоить кого угодно и быстро навести порядок там, где не справились бы и несколько милиционеров.

В блатном мире Катьку знали и уважали. Какое-то время она была замужем за Васькой Фингалом, матерым вором, который работал под эгидой самого Тучи, но Фингал был застрелен в очередной перестрелке с милицией, что время от времени происходило в дебрях большого города, а в последние годы – все чаще.

К удивлению криминального мира, Катька больше не спуталась ни с кем… и никто из воров не заменил ей Фингала. Любовь ли была тому причиной, или Катька больше не хотела вести страшную подпольную жизнь – этого никто не знал, а она не собиралась говорить. Катька с упорством занялась пивной, в промежутках между работой одна воспитывая двоих сыновей. За такое мужество она вполне заслуживала уважения, и все знали о специальном распоряжении Тучи, который все больше и больше прибирал к рукам одесский криминальный мир: кто тронет Катьку с пивной, будет иметь дело с ним.

Шутить Туча не любил. И, хоть не ставил на ножи по пустяковым причинам, слово свое держал. У Катьки появилась серьезная защита, и любители скандалов стали обходить ее заведение стороной. А в пивнушке воцарились мир и спокойствие.

Сыщик Петренко сидел в пивной «Сигнал» вот уже полчаса и, потягивая пиво, рассматривал разношерстную публику. Он ждал своего друга – репортера Сосновского, который здесь назначил ему встречу. Впрочем, репортер предупредил, что может задержаться. Петренко это было даже на руку. Редко в его бурной жизни удавались такие спокойные минуты, когда можно было просто тихонько посидеть и выпить пива, хоть и было оно ужасного качества, в отличие от нэпманских рестораций, куда ходить Петренко категорически не любил.

В силу своей работы он просто не выносил спекулянтов, барыг и торгашей. Ему казалось, что все они насквозь пропахли потными, вонючими червонцами, которые выдуривали у простых людей. И запах этот было не убрать, несмотря на контрабандные дорогие духи.

В пивной «Сигнал» публика была попроще, и в этом окружении Петренко чувствовал себя как-то уверенней.

А между тем здесь он был знаменитостью, впрочем, как и во всем городе – после того, как с позором разгромил банду Котьки Вяленого, надурив того, как последнего козла. Иногда работе Петренко мешала его слава и сарафанное радио, которое передавало о нем фантастические подробности, но обижаться на это не следовало. Такой уж была особенность южного города, в котором всегда знали все обо всех, особенно те, личные, подробности, в которые часто не посвящают окружающих.

А потому, едва Петренко появился в дверях пивной, публика значительно поредела. Нельзя сказать, что его приход восприняли в штыки – многие предпочли покинуть заведение, посчитав, что лишний раз встречаться с таким, как Петренко, было не с руки.

Но Петренко не был подлым, и криминальный мир это ценил, и даже уважал. Он родился и вырос на Молдаванке. Отец его работал фельдшером в Еврейской больнице, а мать была акушеркой. Она умерла от туберкулеза, когда мальчику исполнилось три года, и отец всю жизнь посвятил воспитанию сына. Помогала в этом бабушка – его мать, которая переехала жить к ним и сняла с своего сына часть морального груза и хозяйственных забот.

Маленький Вова Петренко получил хорошее образование, он учился в гимназии. Когда же решил идти по юридической, а не по медицинской линии, отец не препятствовал. Гражданская война внесла свои коррективы, и вместо университета Вовка оказался в отряде рабочей самообороны, а затем – в рядах народной милиции. После работы в уголовном розыске Петренко все-таки поступил в университет на юридический, но на заочный факультет. Недостаток образования полностью компенсировался его опытом работы в уголовном розыске, природной смекалкой и искренней любовью к своему делу, чему другие могли только позавидовать.

Потягивая пиво и ожидая Володю Сосновского, Петренко вспоминал теплый солнечный день почти год назад, когда в этой самой пивнухе он встретил газетного репортера. Тогда Вова Петренко еще не был столь знаменит, и при его появлении не разбегались подвыпившие посетители. Однако он страшно мечтал таким стать.

В тот период времени Петренко как раз и занимался усиленно бандой Котьки Вяленого, которая учинила в городе настоящий разгром. Был ограблен и убит в своей квартире директор овощебазы, затем произошло ограбление и убийство подпольного квартирного маклера и известного валютчика. После этого – ограбление ломбарда на Спиридоновской, строительного треста на Итальянском бульваре и, наконец, налет на магазин ювелирторга на Греческой, во время которого были убиты два продавца.

Банда Вяленого наводила ужас на весь город, и, вникая в подробности кровавых дел, Петренко проникся личной ненавистью к негодяю, решив изловить его во что бы то ни стало. А сделать это было не просто. Дело в том, что Вяленый находился под особым покровительством Тучи, так как приносил в общак неплохие деньги. Он был щедр и отстегивал больше, чем другие воры. За него горой стоял криминальный мир, и все приближенные к этому миру были связаны круговой порукой молчания, преодолеть которую было совсем не просто.

Петренко повезло самым неожиданным образом. А способствовала этому свадьба Тучи, который устроил по такому поводу грандиозное торжество. На Молдаванке были накрыты богатые столы, спиртное лилось рекой, и отпраздновать приглашались все желающие.

Торжество получилось огромным! К столам мог подойти кто угодно, и никто не проверял присутствующих. Женился Туча на некоей Оксане, деревенской девице, совершенно не связанной с криминальным миром. По слухам, до свадьбы эта Оксана работала детской няней у кого-то из приближенных Тучи. Некоторые утверждали, что даже у его сестры.

Потом эта сестра вроде бы тяжело заболела, и эта самая Оксана принялась ее выхаживать – прямо в особняке Тучи на Фонтане. А в результате вышла замуж за бандитского короля.

Переодевшись в простого марвихера – сделать это было легко, так как Петренко свободно владел и повадками, и именами «своих», и жаргоном, он проник на эту свадьбу. И там познакомился с человеком из банды Котьки Вяленого – подлым, хитрым узбеком, который почти за символическую плату согласился предавать своего начальника и друга, словом, стучать на него милиции.

Особой обработки и не требовалось. Петренко был неплохим психологом и с ходу разгадал подлую душонку узбека, который ненавидел Котьку Вяленого потому, что страшно ему завидовал.

В банде этого типа дразнили Чебуреком. Это страшно его обижало, потому что сам он пытался добиться того, чтобы его называли громко – Чингисханом. Однако с первого же взгляда была видна его трусость, подлость и лживость. Кличку Чингисхан бандиты подняли на смех и переименовали в Чебурека, чем вырыли себе яму.

С Чебуреком Петренко стал встречаться в пивной «Сигнал», которая, как уже упоминалось, находилась под защитой Тучи, и никому не пришло бы в голову, что в ней могут встречаться милиционер и его информатор из преступного мира.

И вот однажды, придя на встречу с Чебуреком, очередную и очень необходимую встречу, Петренко обратил внимание на молодого мужчину, который в одиночестве сидел у стены за самым дальним столиком. Милиционера удивил тот факт, что другие посетители словно избегали его. Они не хотели садиться рядом с ним, несмотря на то что народу в пивной было полно и свободных мест не было.

Мужчина был страшно пьян. В отличие от остальных, пил он не пиво, а дешевую водку. Когда Петренко только вошел в пивную, бутылка была полной, а когда встреча с Чебуреком уже подошла к концу, в ней оставалось меньше четверти.

Одежда мужчины была очень грязной и рваной, он выглядел как бродяга, забулдыга, который спал под забором. И вонь, которая долетала даже до столика Петренко, была от него такая же, как от остальных бродяг. Однако не грязь и не вонь отпугивали окружающих – многие из посетителей выглядели гораздо хуже, чем этот бродяга.

Этот человек так заинтересовал Петренко, что, внимательно слушая Чебурека, он все-таки украдкой наблюдал за ним. Что привлекало в нем? В первую очередь лицо. У него было красивое, благородное лицо, совсем не похожее на тупые рыла вконец испитых, опустившихся бродяг. Время от времени глаза его ярко загорались, словно в них проскальзывали какие-то особые мысли. И во-вторых, Петренко был потрясен, когда, случайно уронив стакан, мужчина выругался… по-французски!

Такого в пивнухе Петренко еще не встречал. Теперь он уже смотрел на странного посетителя во все глаза. Сам Петренко учил французский язык в гимназии и, хоть не мог свободно говорить, прекрасно знал французские ругательства – ту важную часть языка, которую первой усваивает любой школьник.

Когда встреча подходила к концу, Петренко спросил Чебурека, знает ли он, кто это такой. Чебурек не знал. У них было условлено, что из пивной они выходят по отдельности – первым всегда уходил Чебурек, а Петренко еще на некоторое время оставался.

После ухода Чебурека Петренко решительно направился к Катерине, хозяйке пивной. Она была единственной, кто догадывался о том, кем является Петренко на самом деле, но предпочитала молчать, не желая портить отношения с властями.

– Это князь бывший вроде, – сказала Катька, с отвращением глядя на бродягу, – у нас его не любят.

– Почему не любят? Что он сделал?

– А хрен его знает! – Катька равнодушно пожала плечами.

– Он бродяга, судя по виду?

– А то кто же? – Катерину удивил его вопрос.

– Но у него есть деньги, чтобы покупать водку.

– Так это Туча за него платит. Велел выдавать ему все, что тот попросит, а потом выставлять Туче счет. Так я и делаю. Только он не жрет ничего, хлещет одну водку. Причем без закуски.

– Туча за него платит? – Вот это был номер! Петренко так поразился, что даже растерял все слова. – Да кто же он такой? Он бандит?

– Да тебе шо, повылазило? Сказано ж тебе – его не любят! Никакой он не бандит!

– Но фамилию его ты хоть знаешь?

– Да вот Туча мне в тетрадке записал… Сейчас поищу… – Катерина принялась водить пальцем в замусоленной тетрадке, – вот, нашла. Владимир Сосновский.

Владимир… Петренко удивился этому странному совпадению, ведь с этим человеком они оказались тезками! Теперь он был полон решимости узнать всю его историю до конца.

– Это шоб он за голод не подох, – вдруг сказала Катька, – потому Туча за него и платит. Сказал кормить его. Туча добрый. А этот швицер только водку жрет.

– Где он живет, ты знаешь? – Любопытство Петренко было накручено до предела.