На той стороне

В мае Виктор сообщил, что они отбывают на стажировку на Север, теоретическую часть диплома он написал и сдал на проверку, а после практики завершит оформление всей работы. Стажировка продлится полтора месяца, в конце июня они вернутся в Ленинград и руководство обещает, если средняя оценка курса за практику будет высокой, им предоставят неделю отпуска. «Есть надежда, что скоро увидимся, Неся!» Курс разбили на несколько групп, одна из них отправляется на Черноморский флот, туда правдами-неправдами пробился одессит Воронин, Курехин едет на Балтику, а Виктор с радостью будет нести вахту в Заполярье, там самая интересная и современная техника, хочется все увидеть и пощупать самому.

Виктор. Стажировка

Пощупать самому – это главное в освоении навыков будущего флагманского механика дивизиона, бригады, дивизии или флота. Для Виктора его будущая профессия не только самолюбование «я такой весь из себя красавчик в белой тужурке на мостике», хотя тоже с удовольствием посматривал по сторонам и внутренне улыбался восхищению окружающих. При этом он прекрасно понимал, что для гражданских человек в морской форме всегда немножко сказочный герой. Он прекрасно помнил и службу на катерах, и практику на флоте, где ценность механиков в опасных ситуациях возрастала многократно, от их работы часто зависела напрямую жизнь экипажа и выполнение поставленных задач. И вообще, для любимых его подводных лодок механик, командир электро-механической боевой части (далее БЧ-5), в подводном положении равен командиру, если даже не превосходит его по значимости в глазах команды.

Да взять хоть его стажировку в Балаклаве после четвертого курса!! Маленький, вытянувшийся вдоль изрезанной бухты поселок, весь отданный во владение военно-морскому флоту, его кораблям и людям, пропахший смесью соли и солярки, с его глубокими шхерами, служившими и укрытием, и доками для подлодок – это же просто «мечта балтийца», как говаривал комод Седов, комод не в смысле мебели, а командир отделения Мишка Седов! Но рассчитывать после окончания училища по распределению сюда, а тем более в Севастополь, было нереально. Да Виктор и не рвался! Он с удовольствием вспоминал свой дальневосточный период и вполне готов был его повторить.

Конечно, Севастополь, хоть еще и не полностью пришедший в себя от военной разрухи, прекрасен: набережная, много зелени, Графская пристань, полосатый морской храм на горке. Здесь хоть и полно моряков, и девушки не заглядываются на каждого проходящего в белоснежной фуражке, как в Москве или даже Питере, но все равно на фоне этого «самого синего в мире» летнего моря и солнечного города хочется чувствовать себя этаким капитаном фрегата, аристократичным и слегка высокомерным. «Барон Де – Коктейлюк», «маркиз Де Бар’дович» обращались они друг к другу со смешным поклоном, попивая разливное пиво из толстых стеклянных кружек и поглядывая по сторонам, чтобы не попасть на глаза военному патрулю. И на всякий случай придвигались поближе к соседней желтой бочке с надписью КВАС. А то дело могло кончиться керосином…

Так вот о Балаклаве. Весь курс распределили на две группы, меньшую оставили в Севастополе, а другую отправили туда, в жемчужину черноморского подводного флота. Попали они с корешем Ленькой Корнелюком на подводную лодку. Лодка заслуженная, довоенной постройки, флаг был поднят в июле 1941 года, отличилась несколькими потопленными кораблями противника и десятками спасенных братишек с наших. Экипаж был неплохой, приняли ленинградцев душевно, тем более они были из инженерного училища, «рабочей косточкой». «Малютки», ласково и стремно именовавшиеся «зажигалками», представляли из себя сорокапятиметровую посудину, способную погружаться на шестьдесят метров с автономным плаванием до десяти суток, с экипажем около сорока человек. Курсанты несли вахту совместно с механиком, по очереди выполняя работу мотористов, так как места в лодке было маловато. Бухта была необыкновенно красивой, а с высокого берега была видна широченная гладь моря. Стоя на берегу после марш-броска курсантской роты, широко расставив руки, Вовка Балакин громко и с нарочитым пафосом читал над обрывом:

На полярных морях и на южных,

по извивам зеленых зыбей

меж базальтовых скал и жемчужных

шелестят паруса кораблей….

– Ты мне пошелести еще тут – рявкнул физрук и скомандовал: «В казарму бегом!». «Погоди, – прошипел курсант, – через пару лет я тебя сам погоняю». Потом в казарме Витя пытался выяснить у приятеля фамилию автора стихотворения, тот сказал, что автор неизвестен, а стихотворение называется «Капитаны» и взял он его из тетрадки старшей сестры. Сам Балакин был вечным редактором стенных газет и тоже баловался написанием виршей и декламацией со сцены.

Однажды в казарме сыграли боевую тревогу. Полусонные мичмана бросились на пирс. Командир объявил выход в море на боевую службу и приказал двум графьям, Корнелюку и Здановичу, спускаться в отсеки. В заданный район стрельб вышли в надводном положении, раздалась команда: «Срочное погружение. Поднять перескоп. Погружаемся на семь метров с дифферентом два градуса на нос». Лодка стала уходить в глубину и вдруг все почувствовали резкое уклонение на корму, показалось, что субмарина перестала слушаться своих командиров. Произвести положенное аварийное всплытие не удавалось. Командир БЧ-5 увидел на табло нештатную ситуацию и понял, что не до конца закрылась захлопка шахты подачи воздуха к дизелям, в шестой дизельный отсек стала поступать вода. Мотористы, как и положено, задраились внутри и по команде стармеха вручную исправляли поломку. Справились. Прошло не так много времени, дифферент выровнялся, побледневший командир скомандовал всплытие. В надводном положении доложили командиру дивизиона, тот велел возвращаться. «С боевым крещением, орлы-молодцы!» – сказал стармех на пирсе. Ленька пошел тошнить в гальюн, а Виктор еще раз убедился, что механик – это «етитская сила»!! Стрельбы произвели на другой день, за срыв учений никого не наказали на удивление, так как удалось доказать недоработку конструкции. Понятно, что не наказать, это на флоте все равно, что поощрить.

Об этом, как и о веселых, но очень редких увольнительных он Неле, конечно, не писал. О военных секретах нельзя было из-за жесткой цензуры, о личных приключениях – из-за нежелания испортить установившуюся симпатию. Да, пару раз возвращались после отбоя с теплых встреч со студентками на танцах, избегая патрулей и дыша в сторону, разок выгребали «противолодочным зигзагом» из гостей, один раз пришлось показать местным, что просто так в сборную училища по боксу не берут. Ленька продолжал балагурить и противным голосом вокзального радиодиктора вещал на полказармы: «Балаклава, Балаклава, Галя слева, Валя справа» или еще лучше: «пиво слева, водка справа». Парни хохотали, и, обсуждая практику, больше говорили о сложностях с начальством, о придирках кураторов и не делились неприятными событиями, если они у кого-то и были. Так никто и не узнал, почему Ленька перед распределением приложил все усилия, свои и родни высокого ранга, и остался в штабе Ленинградского военного округа перекладывать бумажки, а через несколько лет совсем комиссовался.

Впереди был последний курс, а значит пора готовиться к службе, дальним гарнизонам, пора остепеняться, заводить семьи, потому что возвращаться из морей-океянов хорошо туда, где тебя ждут. И если большинство девушек с удовольствием принимало ухаживания будущих флотских офицеров, некоторые вдруг стали выставлять условия «туда поеду-туда не поеду». Конечно, если их звали «туда поехать», ха-ха. Ирка Курехина заявила, что за Урал из Питера и не подумает, невеста Деда, сама дочь военного, сказала, что готова только на Черноморский, так как намерзлась в Заполярье на всю оставшуюся жизнь, подруга Мишки Кромера собиралась в аспирантуру и не за какие коврижки не хотела покидать Ленинград. Словом, в большой дружной курсантской роте начали происходить маленькие трагедии, разбивающие большие мореманские сердца. Все вдруг опомнились, что распределение пойдет по спискам, составленным по среднему баллу за последние три курса с учетом характеристик, составленных начальником курса, начали активно готовиться к зимним экзаменам, кое-кто стал преданно заглядывать в глаза комоду, а кое-кто откровенно стал постукивать на своих товарищей.

Виктор не слишком вдавался в подробности и не участвовал в битве за Европу. Он с благодарностью вспоминал Дальневосточный военный округ и жил по принципу, который много позже сформулирует острая на язык морская братва: «дальше ТОФа не пошлют, меньше лодки не дадут». Он писал Нельке, с радостью получал ее письма, в увольнительные с ребятами по-прежнему ходил в Мраморный на танцы, флиртовал с девчонками и чувствовал себя прекрасно. Засидевшись за расчетами и описанием борьбы за живучесть подводных лодок, он бежал в спортзал, сам кого-то молотил на ринге, получал существенные удары в ответ, в выходные несколько раз участвовал в лыжных гонках на первенство ВУЗов Ленинграда в Кавголово, радовался снежной зиме и всем ее сезонным удовольствиям: катанию на коньках под песни из громкоговорителя, легким поцелуям замерзших губ, горячему чаю с коньячком из термоса, битвам снежками в Летнем саду и подчас недоумевал, как можно мечтать о местах, где не бывает снега и зимы. Всезнающий Курехин как-то сказал, что многолетнее изучение снежинок показало уникальность каждой, среди тысяч изученных не было двух одинаковых. Снежинки, как люди, каждый со своими заморочками и со своими пристрастиями. Он мечтал об отпуске после зимней сессии, перед предстоящим погружением в диплом, надеялся, что в воинской кассе сможет раздобыть заветный билет в Москву. Даже голова кружилась от предвкушения вкусной домашней еды, сна без ранней побудки, собственной ванны, от встреч с друзьями и родными. У него в конце войны, кроме Петьки Фастмана, появился новый замечательный друг – родственник, Боря Линде. Двоюродная Сонька всегда была предприимчивой и самоуверенной и даже в своей узкой среде музыкантов смогла найти классного парня, не манерного и «одухотворенного» до тошноты придурка, типа Кости, который ходил за ней по пятам со школы, а талантливого, умного, с прекрасным чувством юмора, да еще и чертовски привлекательного парня. Родня была в восторге, Боря закончил консерваторию и подавал большие надежды. Виктор познакомился с ним еще в сорок четвертом и теперь, изредка навещая Москву, старался повидаться, выпить, потрепаться по-мужски, с еще большим интересом, чем с постоянно ускользающим Петькой. Неожиданно в разговорах они выяснили, что Борин отец тоже несколько лет работал в Америке, только об этом, а также о том, куда их отцы потом подевались, говорить было нельзя. Это не только было «не принято», это было опасно. Все жили под строгим оком невидимого наблюдателя и сверяли с ним свои слова и поступки. Теперь у Вити появилась самая настоящая племянница, большеглазая Наташка. Ее обожали все многочисленные тетки Зданович. Кстати, надо бы ребенку что-нибудь в Питере купить в подарок. Ой, и Левку не забыть! Денег придется одолжить у ребят, у тех, кто останется в Ленинграде на довольствии и будет жить в казарме. А с выбором помогут продавщицы, особенно если взять с собой Деда Воронина, на него девочки за прилавком клюют очень активно.

Татьяна. Москва

Вспомнив о Москве, мичман Зданович вздохнул и подумал, что маме надо чаще писать. Звонить дороговато, но раз в месяц он с шоколадкой ходил к знакомой вольнонаемной барышне, и та после долгих уговоров соединяла его с Москвой после отбоя, благо телефон на Сущевской был собственный, его никогда не отключали, даже в войну. Он наизусть помнил: Д-5-12-28. Мама заметно постарела, посуровела, стала менее эмоциональной, чем в молодости, оживлялась только когда говорила о работе. Других интересов, кроме Левки и работы у нее не было. Подруг так и не завела, общалась изредка с сестрами мужа и Ларочкой, секретарем Матвея. О папе не говорили никогда. Левка рос независимым, любознательным и ленивым, не утруждал себя ничем, что не несло в себе пользы или угрозы, уроки делал кое-как, но благодаря отменной памяти и прекрасно подвешенному языку шел не в последних рядах по учебе, тройки встречались, но в основном учился «на хорошо». Уж его-то никто не посмел загонять в музыкальную школу, хотя слух у него тоже был отменным, не даром по папиной линии было много музыкантов. Он всегда напевал что-нибудь модное и популярное. И вкусы его уже тоже оперились, несмотря на молодость. Он предпочитал «Утомленное солнце» «Синему платочку» одного и того же композитора Юрия (Ежи) Петербургского, польско-еврейского музыканта, сбежавшего на другой континент. Попытки водить его в оперу успехом не увенчались. Да и вообще всей этой чепухе он предпочитал совершенно другое направление – джаз.

Татьяна отчаянно хотела вырастить из младшего сына широко образованного человека, учитывая, что старшего воспитало государство и военная пора, а этот был полностью на ее ответственности. С бытовым обслуживанием справлялась Демьяновна, денег в семье было вполне достаточно, и Лев рос, посвистывая и «не прикладая» рук. Небольшая, но собственная, не коммунальная, квартира почти в центре. Высокая потребность в Татьяниных умениях и знаниях с соответствующей зарплатой позволяли ей содержать семью из трех человек на достойном уровне. Если бы еще и Витюшу видеть почаще! Но старший сын, к сожалению, уже отрезанный ломоть, о его жизни она знала немного, но по его глазам в редкие свидания видела, что у него все хорошо, и чувство вины отступало. Еще бы попалась ему хорошая жена, а то зашлют за кудыкину гору, одного, кто же бедного мальчика там обнимет и накормит…И некстати вспоминала польскую колыбельную, которую пела ему в далекие двадцатые годы, когда все казалось простым, понятным и обнадеживающим: «А-а, котки два, шурум-бурум обы два, ницьябенду робыли, тылко Витю бавили…». Кстати, надо с Левкой заняться польским, у него явные способности к языкам при отсутствии желания напрягаться. Витя тоже, наверное, способный и к языкам, и к музыке, но его уже упустили, и теперь он идет по собственному пути. Надо же среди их родни завелся военный! Кто бы мог подумать! Вот бы Мотя удивился…А сестры его смотрят на это если не с пренебрежением, то с великим удивлением. Да, хотелось бы, чтобы и семейная жизнь у мальчика сложилась. Вот одноклассница его, Неля Павлищева, неплохая девочка, умненькая, с характером – сразу видно. Да не поедет же выпускница иняза за тысячу верст…А жаль…

Война была позади, проблем в стране хватало, довоенная жизнь по-прежнему казалась более прекрасной, чем была, международные связи понемногу оживлялись, Татьяна втайне надеялась, что сможет найти хоть одного человека из оставленных в другой части мироздания. Бессонными ночами она думала о том, что может быть сможет когда-нибудь узнать о брате или о Ребекке. Ведь кто-то в конце войны пытался передать ей весточку, а она до такой степени испугалась, что отрезала для себя все пути. Сестер и родителей Таня мысленно уже похоронила, рассказы о кошмаре Варшавского гетто достигли и СССР. Бездорожных напрямую не давал о себе знать, но Татьяна понимала, что ее не тронули после странной смерти Матвея только благодаря его прикрытию. Осознав эту данность, Татьяна стала меньше оглядываться за спину.

Серафима. Москва

Серафима, отправив дочь в Казань, отстояла в квартире свое право на уменьшение на одну четверть нагрузки по уборке. Из-за Рэмки она спорить не стала, он часто оставался ночевать дома, а не в офицерском общежитии, а вот Неля уехала в Казань неизвестно на сколько. Тяжелую уборку по огромной квартире она тянула сама, дочек не подключала, и с годами это стало делать все тяжелее. Полотеров в огромный коридор нанимали сообща вскладчину два раза в год, остальную работу выполняли по графику. Тут уж кто как умудрялся: Роза нагружала свою домработницу Полю, Кусакины тянули свой срок вдвоем, Михайловы все делали кое-как, Сима же привыкла все доводить до блеска, причем сама. Хорошо, что четыре кухонных плиты были поделены на персональные конфорки, в среднем по две на комнату, и тут уже оттирали каждый свою часть. Поэтому на Розиной и Симиной плите играли солнечные зайчики, а на Михайловско-Кусакинской части пригорелые желтые пятна были видны во всей красе. Если готовился большой обед или ждали гостей, можно было занять соседские конфорки, но потом убрать за собой обязательно, а то от скандала не отвертишься, и когда кипятили белье в чанах, договаривались делать это не одновременно. Пекли только Сима и Лена Кусакина, духовок хватало и отмывали их после использования. За газ платили «поголовно», разбивая общую сумму на количество едоков в семье, так же, как и за электричество в местах общего пользования. В комнатах у каждого были отдельные электрические счетчики, отмеряющие съеденный свет внутри. Когда дежурства по квартире не было, Сима два раза в неделю подрабатывала машинисткой в жилконторе по совместительству. Денег постоянно не хватало, хорошо, что Неля уже закончила учебу и получает зарплату. На Дарью Павловну немножко добавляет в семейный бюджет Павел, да и Рэм свою капитанскую получку частично тратит на семью, подбрасывает маме деньжат. И как это они справлялись, когда Неля училась на дневном, непонятно! Когда были карточки, разница в достатке в семьях была не такой заметной, как нынче. Инночка растет, ей надо покупать обувь, с одеждой пока справлялись, Маша по старой памяти помогала перешивать вещички на девочку, даже умудрялась выкраивать из обрезков что-нибудь на выход.

Арест Петра прозвучал для семьи как гром с ясного неба. Петр, вернувшись с фронта, погрузился в свои железнодорожные дела, ездил с инспекциями по стране, получил две комнаты в районе Мещанских улиц, в четырехэтажном доме с туалетом и даже ванной. Катиня, вторая жена Петра, в конце войны удочерила племянницу и у них образовалась полноценная семья. Маришка училась в первом классе, Катиня не работала, оставив службу вольноопределяющейся телефонистки в военной части. И вдруг однажды из Главка, где работал Петя, позвонила секретарь и задушенным голосом сказала, что Петра увезли среди рабочего дня на «воронке» под конвоем. Это был настоящий ужас! Несколько дней Катиня пыталась выяснить, куда дели мужа, потом ей велели не лезть не в свое дело, и она, оставив Маришку Симе, объезжала друзей и начальников, пыталась понять, что произошло. Пройдет почти девять лет, и когда больной, постаревший и тощий, но живой Петр вернется из отдаленных мест, она узнает причину – донес его же сослуживец, найдя результативный способ получить должность Петра, который в частном разговоре назвал великого Берию «говнюком». И не защитили его ни звание старого большевика, ни старые партийные связи, ни ордена Красного знамени за Гражданку и Отечественной войны за только что прошедшую. Одинокие Катиня с Маришкой прилепятся к Павлищевым, станут одной дружной семьей, которая и в горести незаметно будет укрывать каждого члена этой ячейки теплом. Вместе они будут отмечать праздники, поддерживать друг друга в горе и в радости без зависти, пафоса и лишних слов. Гостеприимство Симы сохранило подобие клана, в который входили и московские родственники бывшего мужа. «Ууу, Павлищевская порода!» – в сердцах говорила Сима младшей дочери, но это скорее употреблялось для красного словца. Павел тоже был здесь постоянным, может быть не совсем родным, но уж как минимум двоюродным родственником с правом совещательного голоса. Частенько заезжал заодно проведать маму и участвовал почти во всех праздничных застольях. Серафима старалась, краснела и готовила вкусности, пекла его любимые пирожки, громко шутила за столом и всячески демонстрировала независимость и успешность. Когда Павел узнал про друга юности Петра, он громко матернулся и сказал, что Петька должен был следить за своими выступлениями, «с таким задиристым характером в наше время не протянешь». И сделал выводы уже для себя. Потом спросил, чем помочь Катеньке, спустился к машине и приволок какой-то продуктовый паек «для обездоленных девочек». А к празднику завез три коробки конфет – всем женщинам семьи – Симе с Инночкой, Катине с Маришкой и маме.

Нелька, слава тебе, Господи, послушалась совета, подала документы в московскую аспирантуру, переводится в конце июня. Радость-то какая! Москва это тебе не Казань, возможности другие совсем, театры, которые дочь обожает, подружки ее, «лемешевки» сумасшедшие, ребята знакомые, любимый «Буревестник» и «Динамо», куда звали давно. Здесь будет, под маминым крылом. Правда, харАктерная уж очень, зато пример для Инночки. И может жениха найдет хорошего, если не будет слишком своевольничать. А то писала что-то про Витю из школы, они в Ленинграде встречались и сейчас переписываются. Офицеры хорошо получают, особенно моряки. Жаль, Витя этот – еврейчик, кажется. А Сима в силу своего пролетарского самосознания относилась ко всем нациям одинаково хорошо, но осторожно. Зато они хорошие врачи, улыбнулась сама себе, а затем хмыкнула – и при чем тут врачи…? Вон Ким, красавчик, сын соседки Розы из их квартиры, кстати, врача, закончил исторический факультет МГУ, приглашал девчонку в кино, в театр, а она заладила: «отличный, умный, но скучный», так ничего и не вышло. А он без пяти минут кандидат наук и почти доцент! Хоть, правда, тоже из этих… Рэм с Кимом дружил с детства, предлагал сестре получше присмотреться к соседу, но этой «своебышной» в некоторых вопросах и старший брат не указ.

Виктор. Москва

Неделя в Москве пролетела стремительно и полноценно. Выспался, отъелся, отмок в ванной с книжечкой, начитался периодики в туалете, почувствовал себя прямо барином, а не усталым армейским скакуном в большой конюшне. Каждый день Татьянушкин завтрак и вкуснющая еда в гостях. Все родственники расстарались, приглашая редкого гостя, да еще и моряка, готовили лучшее из того, что умели и что могли достать. Два раза смог побывать в театре, даже в Большом. Это Туська Вакшанская, подружка школьная, помогла своими связями. Она все надеялась восстановить отношения с Геной Родионовым, Витиным однокурсником, который, по сути, разбил ей сердце и жизнь.

Познакомились они после памятного парада Победы, потом Наталья приезжала к тетке в Ленинград, нашла Витю, а через него и Гену, с которым закрутила пылкий роман. Сидела месяц на одних яблоках, сбросила десять килограммов, постройнела и посвежела. Глаза у нее горели каким-то яростным пламенем, и Витька, отвешивая ей комплименты в поддержку, не забывал подчеркнуть, что они горят голодным огнем как у волка. Туська была студенткой московского меда, «пироговки», и когда у Генки обнаружили туберкулез, бросилась в Ленинград, перевелась туда учиться и выхаживала своего героя, как могла: продавала какие-то старинные вещицы и на вырученные деньги покупала ему «чистейшее сливочное масло», икру, фрукты, сидела часами в военном госпитале, а потом забрала свое любимое несчастье к тетке и продолжала выхаживать. Такого подвига во имя любви заслуживает не каждый, точнее «не каждая скотина», выразился Курехин. Все знали эту историю самоотверженного служения любимому божеству, поэтому, когда Генка, вылечившись и прикинув, насколько в его будущей головокружительной карьере нужна дочь репрессированных родителей, да еще и еврейка, с ней порвал, многие перестали с ним дружить, точнее общаться без необходимости. Осудить громко побоялись, «суд чести» по такому вопросу никто не устраивал, но чувство гадливости возникло почти у всех. К выпуску Геннадий сделал предложение дочери московского чиновника, выстилая себе перспективную дорожку, а Наталья, закончив с некоторым отставанием институт, подалась «на Севера», в Заполярье.

Итак, культурный отдых был обеспечен и дополнен посещением тети Рахили и тети Хены, чей зять Борька стал главным московским конфидентом и другом. У тети Рахили Виктор потерпел полный крах в шахматной партии с ее внуком Юркой, первокурсником мехмата МГУ, поболтал с кузиной Эдой о новинках зарубежной литературы и взял пару книжек почитать. А у Хены и супругов Линде, выпив от души коньячка, до полуночи пел с Борькой песни военных лет под его же аккомпанемент, затем был посажен на оплаченное ими такси и с шиком на «Победе» препровожден на Сущевку. Никакого стыда или унижения тут не было, Витька был безденежным курсантом, а они состоятельными и, обратите внимание, любящими родственниками отца.

Татьяна с Витей по золовкам не ездила, она, как на грех, простыла и лежала дома с температурой и насморком, а Лева наотрез отказался, сказал, что будет скучно, и он не хочет сидеть за столом со взрослыми и маяться. Правда, узнав, что Юра был дома и они провели часок за шахматной доской, слегка расстроился. С Петькой встретились как-то набегу, в пивнушке на Миуссах, за кружечками разливного с вяленой воблой, которую отличник советской торговли где-то наловил. Пару часов трепа о том, о сем и приятель убежал по важным делам. Потом такие дела назовут фарцовкой и пришпилят к ним некоторые недетские сроки перевоспитания. Петька удивился, что они с Нелькой Павлищевой состоят в переписке и даже виделись, порадовался за друга, пожелал ему воплощения мечты и велел звать на свадьбу. Расковыряв душу в беседе с другом, Виктор хотел уже бежать на вокзал и брать билет на поезд в Казань, но одумался – денег нет, только долги, проездные выписаны и отоварены по маршруту Ленинград-Москва и обратно, и пошел домой пешком, борясь с собой, позвонить или нет маме обожаемого предмета, благо телефон был. Серафима Григорьевна удивилась, сказала, что у дочери все хорошо и она надеется скоро быть дома. И главное – она дала телефон казанской родни. Испросив у мамы Тани разрешения поговорить по междугородной связи «в кредит», он вечером набрал номер и услышал голос, будоражащий сердце. Алло, Казань, ответьте Москве…..