1917, или Дни отчаяния

– Ну хорошо, – говорит он. – В конце концов, я уже здесь и было бы глупо… На вычитку гранок, если откровенно, я не особо и рассчитывал… Как я понимаю, вас интересуют события февраля 1917 года?

– Не только. Но давайте начнем с них. Меня интересует ваше участие в Февральской революции…

– Никакого.

– Простите?

– Вы не ослышались. Никакого. Я не принимал участия в Февральской революции! Первого января у меня родилась дочь, и мне было не до революций, а в конце января я уже застрял в Киеве, куда ездил по делам семьи и военно-промышленного комитета, которым имел честь руководить.

Терещенко достает из кармана пиджака портсигар и закуривает.

Сигареты у него ручной работы, заказные, с черным турецким табаком. И дым от них плотный, как от сигары. Никифоров молча ожидает, пока собеседник продолжит начатую фразу. И тот продолжает:

– В стране творилось черт знает что, пассажирские поезда с конца января до середины февраля вообще не ходили. В общем, я едва доехал до Петрограда на перекладных, пользуясь своей принадлежностью к Красному Кресту, и угодил, что называется, с корабля на бал… Вообще, Сергей Александрович, если вам будут рассказывать, что Февральская революция была задумана и спланирована кем бы то ни было – не верьте. Восстание Волынского полка застало всех врасплох, а переход восставших на сторону Думы был полной неожиданностью как для царского Генштаба, так и для нас самих… Не стану кривить душой, я не любил самодержавие и считал вредным его дальнейшее существование. Я даже участвовал в двух заговорах с целью свержения самодержца, но не имел никакого отношения к событиям 27 февраля. Никто не имел к ним отношения – это результат цепи случайных провокаций, безответственной болтовни и намеренной дезинформации населения и солдатских масс. Так что можете записать первый сенсационный заголовок: «Признание министра-капиталиста Терещенко. «Февральская революция произошла сама по себе».

– Простите, Михаил Иванович, – говорит Никифоров, улыбаясь. – Есть у меня предчувствие, что беседа наша будет интересной и полной неожиданных поворотов. Раз уж вы дали разрешение на встречу со мной и не отказываетесь ответить на вопросы, уместно ли будет использовать магнитофон, чтобы записать все точно? Вы не будете против?

Некоторое время Терещенко раздумывает.

– Записывайте. Мне все равно. Я не уверен, Сергей Александрович, что вам когда-нибудь позволят расшифровать эти пленки, но должны же мы с вами хотя бы попытаться?

Никифоров открывает портфель, который принес с собой и ставит на столик небольшой катушечный магнитофон «Грюндиг». Нажатие на кнопку – и катушки начинают вращение.

– Сегодня 31 марта 1956 года, – говорит Сергей. – Девять часов утра. Первая пленка. Михаил Иванович Терещенко. Интервью. Михаил Иванович, расскажите о том, как для вас началась Февральская революция?

Терещенко ухмыляется.

– Как пафосно звучит вопрос… А началось все, господин Никифоров, с телефонного звонка. Раннего телефонного звонка. Было темно. За окнами не видно ни зги… Ночью несколько раз плакала Мими, и Марг, тогда моя жена, к ней вставала. Я уснул крепко только под утро, когда ребенок успокоился, и не сразу понял, что именно меня разбудило…

27 февраля 1917 года. Петроград. Квартира Терещенко. Раннее утро

В кабинете Терещенко звонит телефон, звонит настойчиво, выдавая трель за трелью.

27 февраля 1917 года. Петроград. Раннее утро

Улицы заснежены и пусты. Слышны винтовочные выстрелы, сухой кашель револьверов. Снова хлещут винтовки. Раздается отдаленный крик.

В темноте, за тяжелыми силуэтами домов начинает пульсировать пламя, подсвечивая небо пурпурным.

Сначала это один пожар. Потом невдалеке разгорается еще один.

В некоторых окнах зажигается свет.

Квартира Терещенко. Раннее утро

Заспанный Мишель идет по коридору, кутаясь в халат, входит в кабинет и берет трубку.

– Терещенко слушает…

В трубке бубнит чей-то голос.

– И тебе доброе утро, Александр Иванович, – говорит Михаил в микрофон. – Что еще случилось?

Некоторое время он слушает, а потом говорит:

– Ну хорошо… Хорошо… Понял. Я поеду с тобой. Приезжай.

27 февраля 1917 года. Петроград. Утро. Квартира Терещенко

Терещенко открывает дверь. Он уже не в халате, хотя одет по-домашнему.

В прихожую входит бородатый человек в котелке и шерстяном пальто с бобровым воротником. Плечи его припорошены снегом.

– Между прочим, – говорит гость, – слышна перестрелка. Совсем рядом с твоим домом стреляют, за Миллионной, в казармах. И горит что-то… Как ты можешь спать в такое время?

– Когда я хочу спать, я сплю при любых обстоятельствах. Свойство организма. Раздевайся, Александр Иванович, – Терещенко принимает у вошедшего пальто и котелок, вешает их на вешалку у входа. – Прости, что не предлагаю позавтракать, но Любаша придет только в половине восьмого… А вот чаем могу угостить. И бублики нашел в буфете…

– Давай хоть чай, – соглашается ранний гость. – А то я продрог как собака! Коньяк найдется?

Терещенко с улыбкой кивает.

– Я по телефону не сказал тебе самого главного! – продолжает Александр Иванович. – Наш дорогой самодержец нынче ночью решил распустить Думу… Это лучшее, что он мог сделать, чтобы заварить настоящую кашу! Так что от того, чью сторону теперь возьмет Волынский полк, зависит – быть Думе или не быть… Вот такой кунштюк получается, господин Терещенко… Так что собирайся – и поехали. Собрание начнется через час в Таврическом дворце и нам обоим надо на нем быть…

– Дай мне десять минут на сборы.

– Я знал, что ты согласишься! – радостно восклицает бородач. – Был уверен!

Он махом опрокидывает в себя рюмку коньяку и, обжигаясь, запивает чаем.

– Я еще ни на что не согласился, господин Гучков, – возражает Терещенко от дверей. – Восстание одного полка – это еще не революция. Сейчас вмешается Протопопов с его жандармами и все волнения окончатся за сутки.

– Это может стать концом самодержавия, Миша, и началом конституционной монархии, – говорит Гучков с менторской интонацией. – А может, как всегда, окончится позором…

– Друг мой, не говори красиво… – Терещенко уже на пороге, но Гучков останавливает его.

– Оставь свои шутки, Михаил Иванович! Слишком далеко все зашло. Дураки мы будем, если не воспользуемся ситуацией, законченные дураки! Удача сама падает нам в руки! Распутина было мало, этой сумасшедшей немки было мало, бездарно просранной войны… А тут… – Гучков смеется, поднимая подбородок. Видно, что он возбужден событиями до крайности. – На святое покусился Николай Александрович! У нас в России все возможно, только привилегии не тронь – а он тронул! Думу распустил! И что? Теперь в Думе каждый мнит себя революционером и готов к решительным действиям. Все как один! Ты представляешь себе единодушно голосующую Думу? Я – нет! Жаль, он не сделал этого раньше!

Терещенко слушает голос Гучкова через приоткрытые двери.

Михаил уже одет. Он входит в спальню и нежно целует в щеку сонную жену. Несмотря на его осторожность, она просыпается.

– Ты куда, Мишель? – спрашивает она по-французски.

– Приехал Гучков, Марг, – отвечает ей Терещенко. – Царь распустил Думу, в казармах восстали солдаты. Мне нужно ехать… Я прошу тебя, дорогая, сегодня на улицу не выходить. Если что-то нужно, пошлешь Любашу. А лучше и ее не посылай. Опасно. Обойдемся тем, что есть…Обещаешь?

– Хорошо, милый. И ты будь осторожен.

– Конечно.

Терещенко на миг склоняется над детской кроваткой, в которой спит младенец.

– Если меня поздно не будет, не волнуйся – возможно, придется задержаться. Я постараюсь позвонить. Спи, Марг.

Она послушно закрывает глаза.

Подъезд дома

Гучков и Терещенко спускаются по лестнице.

На первом этаже возле дверей стоят несколько офицеров во французской форме.

Когда Терещенко с Гучковым проходят мимо, офицеры здороваются.

Один из них – рослый, с живым насмешливым выражением интеллигентного лица – подходит к Терещенко и Гучкову пожать руку.

– На этот раз все серьезно? – спрашивает он.

– Пока не знаю, Дарси, – отвечает Терещенко.

– А вы что скажете, господин Гучков? – француз закуривает, он явно мало спал этой ночью – глаза слезятся, на веках красная кайма, но мимика у него, несмотря на усталость, весьма выразительная. – Нам стоит волноваться?

– Был бы рад вас успокоить, Дарси, но не могу. Сами видите, что в городе стреляют, но сомневаюсь, что за одну ночь фронт развалится.

– О… – француз поднимает одну бровь, – понятно, что не за одну ночь. Не смею задерживать вас, господа! Будем ждать возвращения де Люберсака. Может, хоть ему что-то разъяснят!

– Им уже сообщили, – говорит Гучков вполголоса, выходя в сырое февральское утро. – И англичанам сообщили. И американцам. Всем уже сообщили. Революция в воюющей стране! Фронт рядом! Представляешь, какая сейчас начнется неразбериха?

– Или Протопопов пришлет войска, – возражает Терещенко, садясь в ожидающую их пролетку. – И наведет порядок. И никакая неразбериха не начнется. Ни здесь, ни на фронте. Везде будет тихо, как зимой на деревенском кладбище…

– Вот поэтому, – Гучков садится рядом с ним и запахивает свой барский меховой воротник так, чтобы наполовину спрятать лицо от ветра, – я тебя и позвал. Мужчинам не принято говорить комплименты, но я скажу… Ты не трус, и не болтун, и не дурак – на тебя можно положиться. Я уверен – ты не предашь, а я воевал, людей чувствую кожей. Впереди несколько дней, когда все решится. И если мы не сделаем, что должно, то второго шанса нам не видать. А для нас все кончится очень даже печально… И не только для нас, Миша, для все страны. Мы – ее последняя надежда.

Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.

Комната для чтения документов

В комнате сильно накурено. Висят сизые пласты дыма.

– Слушай, капитан… А зовут тебя как? – спрашивает Никифоров. – Неудобно же… Капитан да капитан. Я вроде не в форме, человек сугубо гражданский… Давай, что ли, по имени? Мы ж почти погодки!

– Владимир я, – отвечает капитан нейтрально.

– А я – Сергей.

Никифоров протягивает капитану руку. Тот с небольшой неловкостью ее пожимает.

– Ну, вот и познакомились, – резюмирует Сергей. – Давай, Володя, чаю попьем…

– Давай…те…

– А тут проветрить можно? А то накурили мы с тобой, коллега, хоть топор вешай!

– Попробуем.

Дверь в комнату приоткрыта – в щель между полотном и косяком вставлена спинка стула. Под потолком крутится вентилятор, месит тяжелый воздух лопастями и дыма в комнате уже гораздо меньше. Никифоров фривольно сидит на краю стола, капитан с другой стороны столешницы – официально, на стуле. Оба прихлебывают чай.

На столе бумаги и папки. Много, очень много папок и бумаг.

– А если не по порядку? – задает вопрос Сергей Александрович и тут же поясняет. – Вот ты эти архивы роешь третий месяц. Ты – профессионал. Выводы делаешь, обобщения…

– Делать выводы в мои обязанности не входят.

– Но аналитику готовишь ты?

– Нет. Я готовлю бумаги для аналитиков. Выполняю свои прямые обязанности, Сергей Александрович. Остальное решает начальство.

– Хорошо, – усмехается Никифоров. – Не хочешь показывать себя значимым на людях – не надо. Но то, что ты парень непростой, умный и наблюдательный, видно невооруженным глазом. Давай-ка между нами и только между нами – ты мне свои мысли откроешь. Я о твоих соображениях никому сообщать не собираюсь, но они важны – ты сэкономишь мне кучу времени. Что тебя удивило, капитан? Что показалось странным, необычным в деле Терещенко? Чего я не найду в архивах, даже если проведу здесь месяц? Это не обязательно то, что ты направил аналитикам, понимаешь, Сергей?

– Наверное… – он колеблется. Руки теребят шнурок на папке.

– Ну?

– Семья объекта…

– Михаила Терещенко, – поправляет его Никифоров. – Не называй его объектом. Он для нас сейчас самый дорогой человек. Семья Михаила Ивановича Терещенко… И что показалось странным?

Капитан недолго думает, а потом говорит:

– У Михаила Терещенко две сестры и брат. И ни у кого из них не сложилось нормальной семьи до тех пор, пока они оставались под влиянием матери. Отношения в семье были очень сложными. Но никто из детей не оставил мать вниманием, несмотря на ее властолюбие и тяжелейший характер.

– Но Терещенко был женат?

– Был, даже дважды! Но это ни о чем не говорит… Он прожил с женой много лет, не оформляя даже гражданского брака, а женился уже на излете отношений, незадолго до развода. Длинная история…

– Так сократи! Интересно же!

– Боюсь, что коротко не получится…

– Все короче, чем читать… – улыбается Никифоров.

Он листает скоросшиватель с одним из томов дела. Фотографии. Желтоватые листы с рукописным текстом (строчки с ятями, почерк изящный, твердый – наверное, письма). На одной из карточек Терещенко возле кабриолета. Сергей Александрович приглядывается.

– У него «роллс-ройс», – говорит он. – Неплохо, надо сказать.

– Ну да… – соглашается капитан. – Самая роскошная машина на то время. 1907 год. Он познакомился со своей женой в 1907 году. В Париже. На карнавале «Битва цветов»…

1907 год. Париж. Карнавал «Битва цветов»

По брусчатке на авеню Опера катятся украшенные цветами повозки. С них девушки в карнавальных костюмах и масках бросают в танцующую и веселящуюся толпу букеты. Играют оркестры, летит серпантин, запутывая всех и вся.

Столики кафе выставлены на края тротуаров, и за столики то и дело подсаживаются прохожие парижане, чтобы выпить стаканчик вина.

Столы для публики посолиднее стоят на застекленных верандах дорогих ресторанов, окна распахнуты, чтобы впустить вечернюю прохладу, но вход охраняется бдительными гарсонами крепкого телосложения, дабы случайный прохожий, хвативший лишку, не помешал господам отдыхать.

Мишель с сестрами, его дядя Александр Николович с супругой и еще одна супружеская пара, пригласившая семью Терещенко на этот ужин, как раз на такой веранде и сидят.

Ресторан этот, расположенный аккурат на углу площади Оперы и бульвара Капуцинов, дорогой, публика в нем солидная, хорошо одетая, но явно не из высшего парижского света. Сюда приходят не по сословному принципу, а потому, что могут себе это позволить. Парижане, вообще, достаточно демократичны, когда речь идет о веселье, любви и выпивке.

Михаил сидит крайним слева за длинным столом и в беседе участвует вяло, только когда к нему обращаются. Он пьет вино и не сводит глаз с девушки за уличным столиком в нескольких шагах от него.

Девушка молода – скорее всего, ровесница Мишеля – хороша собой, одета небогато, но очень опрятно и со вкусом. О таких говорят – не красавица, но в ней определенно что-то есть! Она довольно коротко стрижена по последней парижской моде, к пышным волосам приколота шпильками изящная шляпка, а чуть ниже декольте красуется великолепная белая роза. Девушка пышногруда, и цветок лишний раз обращает на это внимание мужчин.

Словно чувствуя на себе взгляд Михаила, девушка несколько раз поворачивается в сторону веранды, но Терещенко быстро отводит глаза. Пелагея замечает, чем занят брат, и едва заметно улыбается. Михаил не прислушивается к разговору родни и разглядывает незнакомку за столиком со все возрастающим интересом.

А та сидит за столиком одна, хотя, скорее всего, ее спутник недавно ушел – несколько сломанных сигарет в пепельнице явно выкурены не ею – девушка не курит: перед ней бокал белого вина и несколько бисквитов с фруктами на небольшой тарелке.

На Париж опускаются сумерки. Веселье продолжается, люди все прибывают и прибывают. Несколько раз Мишель теряет незнакомку из виду и, в конце концов, встает и решительно направляется в ее сторону.

– Миша не выдержал, – говорит Пелагея сестре Елизавете, указывая подбородком на вышедшего наружу брата. – Весь вечер смотрит на эту француженку в зеленом, а теперь побежал знакомиться…

– Вы о чем, девочки? – спрашивает тетушка Елизавета Владимировна, наклонившись к сестрам, и замечает племянника, остановившегося у столика незнакомки. – А, вот оно что… Не знала, что Мишелю по душе белошвейки!

– Она не похожа на белошвейку, – возражает Пелагея.

Михаил пытается присесть рядом девушкой, но та что-то говорит, и Терещенко остается стоять.

– Кажется, – рокочет басом Александр Николович, обращаясь и к семье, и к друзьям, – мой любимый племянник сейчас получит укорот. Барышня явно ему не рада.

– На ее месте, – присоединяется к беседе жена дядиного друга, – я бы задохнулась от счастья. Самый богатый наследник России, молодой сахарный король пытается с ней познакомиться, а она… Кстати, девочка хороша собой! У вашего племянника отличный вкус.

– Отличный, – соглашается Александр Николович, раскуривая сигару. – Но непостоянный. Сегодня вкус к одной, завтра к другой – уж сколько раз Елизавета Михайловна пыталась ему пару найти, а ничего не получалось. Я не припомню, чтобы Мишель с кем-нибудь заводил длительные отношения…

– Дядя! – предупреждающе говорит Пелагея. – Хватит вам, право слово! Зачем вы его обижаете? Не заводит? Значит, еще не встретил свою единственную.

– Он любит сестер, – поясняет Александр Николович собеседнице благодушно, – и они за него горой! Не переживай, Пелагеюшка, не обижу я твоего младшенького! Он толковый парень – полиглот и умница. Хоть ему вся наша торговля скучна, но хватка бульдожья, настоящая, терещенковская у него есть в избытке – любви к делу пока нет, а хватка есть. Упорен, не отнимешь! Но к такому характеру большая удача нужна… И с женой должно повезти, и с друзьями…

– Ну, так тебе же с женой повезло, – замечает Елизавета Владимировна. – И Мишелю повезет. Он у нас умный, красивый, богатый – ему и карты в руки… Смотри-ка! А эта белошвейка с характером! Все, молчим-молчим, ни слова! Он идет сюда!

Девушка демонстративно поворачивается к Михаилу спиной, показывая, что разговор закончен. Покрасневший и разобиженный Терещенко возвращается за стол. Он не на шутку зол, губы поджаты точно как у матери, Елизаветы Михайловны, когда она чем-то недовольна.

Все, кроме Пелагеи, делают вид, что ничего не заметили. Только сестра говорит ему тихонько:

– Не хочет знакомиться?

– Отстань! – огрызается Михаил и тут же спохватывается. – Прости, Пелагея… Просто… Я, наверное, повел себя слишком фривольно.

– Брось, братец… Все можно исправить. Девушки любят смелых.

– Я уже проявил смелость, – резонно замечает Михаил, закуривая ароматную турецкую сигарету. – Не вышло. Ну, значит, не вышло…

– А еще, – продолжает Пелагея, – девушки любят настойчивых. Так что я, как старшая сестра, советовала бы попытку повторить… А вдруг это судьба?

– Ты думаешь? – с сомнением в голосе спрашивает Михаил. – Ты такая романтичная, Пелагея…

И тут же сам перебивает себя.

– Видела? У нее на груди роза!

– Ну и что? Роза – и роза! Я, как понимаешь, ее грудь внимательно не рассматривала!

– Перестань! – улыбается он. – Мой любимый цветок! Как ты думаешь, это знак?

– Знак, знак… – успокаивает его Пелагея. – Но если ты не пойдешь за ней прямо сейчас, то этот знак пропадет впустую.

Мишель давит сигарету в пепельнице и снова выходит из веранды.

Объект его внимания действительно собирается уходить. Увидев Михаила, девушка хмурится и недовольно вздергивает округлый подбородок.

– Я прошу прощения, если обидел вас чем-то, – говорит Мишель. – Я этого не хотел. Прошу о двух вещах – назовите свое имя и дайте мне шанс понравиться вам. Девушка молча кладет несколько монет на блюдечко со счетом.

Вокруг кипит карнавальная толпа. Ленты серпантина падают на столы и на плечи прохожих. Мимо проезжает платформа, сидя на которой играет небольшой духовой оркестр. Прерывая Мишеля, вверх взлетают огненные струи фейерверка. Толпа восторженно ревет, и этот рев съедает слова Терещенко.

Пелагея наблюдает за молодыми людьми со своего места. Лицо у нее грустное, усталое. Тетушка Елизавета Владимировна искоса бросает на нее взгляд и почему-то с сожалением качает головой.

– Просто придите сюда на ужин. Это ни к чему вас не обяжет.

Михаил говорит куда более уверенно, чем начинал. Робость и растерянность, вызванные отказом, уже исчезли, но и разозливший незнакомку напор тоже пропал.

– Приходите! И я расскажу вам, как по Москве и Петербургу бродят медведи. Или почитаю настоящие русские стихи! Вы когда-нибудь слышали хоть одно русское стихотворение?

На этот раз девушка улыбается, едва заметно, краешком губ.

– Дайте мне возможность загладить неловкую попытку знакомства… – повторяет Михаил. – Прошу вас!

– Хорошо, – говорит девушка. – Я подумаю.

– Вы обещаете прийти?

– Я обещаю подумать.

У нее красивый голос. Низкий, волнующий, начисто лишенный визгливых ноток.

– Уверен, что вы решите все в мою пользу! Так что? Завтра? В семь вечера? Здесь?

Она пожимает плечами.

– Возможно.

– И кого я буду ожидать? – спрашивает Мишель. – Как ваше имя?

– Я назовусь, если решу прийти, – отвечает она. – А если не решу, то лучше вам и не знать…

Час спустя. Париж. Угол бульвара Капуцинов и площади Оперы

Карнавал заканчивается. Все тротуары в лепестках, растоптанных цветах, конфетти и серпантине. На город спускается ночь, но спать никто не собирается. Горят огни, из кафешантанов, что в изобилии открыты на Бульварах, доносятся музыка, смех, громкие голоса, чье-то пение…

От ресторана отъезжает авто Мишеля.

С переднего сиденья машет рукой Пелагея, сестры Наденька и Елизавета сидят на заднем, Михаил за рулем.

Александр Николович и Елизавета Владимировна едут в салоне своего «Кадиллака», за рулем – шофер.

Час спустя. Париж. Угол бульвара Капуцинов и площади Оперы

Лимузин трогается с места и едет в сторону Вандомской площади.

– Поговорил бы ты с ней, – говорит Елизавета Владимировна чуть погодя. – Все-таки шурин, как-никак! Может, одумается? Ведь девку жалко. Пропадает! Хорошая же девка, Пелагея…

– Бесполезно, – басит Александр Николович. – Ты же знаешь, она никого не слушает. Ваню покойного не слушала, он ей слова поперек не мог сказать, и меня не станет. Мы – Терещенки – происхождения простого: из казаков и мещан. А Лизавета Михайловна дворянских кровей. Мезальянс вышел! Вот теперь Лизавета и полагает, что жених ее дочки должен быть не меньше чем князем. А еще лучше – великим князем. А на всех невест великих князей не напасешься…

– Пелагее уже 23… Хоть сейчас не говорят «старая дева», но… Сам знаешь.

– Знаю. Но приданое у нее изрядное, вопрос решится – так или иначе… Вернее, рано или поздно.

– И тебе, Саша, ее ничуть не жаль?

Александр Николович вздыхает.

– Жаль, Лизонька, жаль. Но не будет пользы от моих вмешательств. И ты это знаешь, и я это знаю… Не хочу я со свояченицей отношения портить. Я – управитель общего дела, а в семью Ванину, светлая ему память, лезть права не имею. Семья – не завод и не мельница, не рудник какой, а дело сугубо личное. Хочешь, я с Варварой поговорю, душа моя? Может, она на разговор сподобится?

– С Варварой я и сама поговорить могу. Толку— то? Вот будет конфуз, если Миша приведет в дом эту белошвейку…

– Ну, это вряд ли, – возражает Александр Николович. – А если и так… Не будет дела. Не допустит этого Лизавета Михайловна. Никогда не допустит.

Вилла «Марипоза», комнаты Елизаветы Михайловны

– Я не хочу даже слышать о ней!

Елизавета Михайловна раздражена. Глаза нехорошо сверкают, рот поджат, голос срывается на высокие ноты.

– Я терплю твои выходки, твои вечеринки с хористками, твое пьянство, проходной двор в твоей постели и то, как ты соришь деньгами, но, ради Бога, не приводи к нам в дом неизвестно кого!

Михаил стоит перед матерью, как нашкодивший гимназист перед школьным надзирателем.

– Мама! Она не неизвестно кто! Маргарит – женщина, которую я люблю.

– Твоя Маргарит! Она кто? Кто она такая, чтобы стать женой моего сына? Чтобы войти к нам в дом? Скажи мне, Мишель?

– Да какая мне разница?! – он едва не переходит на крик. – Мама, открою тебе тайну: не все в этой жизни женятся на графинях!

– Не все получают в наследство то, что получил ты! Имей уважение к отцу! К деду!

– Причем тут отец и дед!? Ты вышла за муж за моего отца, хотя он не был дворянином!

– Твой отец…

– Что «твой отец»?

– Не сравнивай твоего отца с этой цветочницей!

– Она не цветочница! И не белошвейка!

– Да? А ты не задумывался, чем она зарабатывает себе на жизнь? Может, назвать еще несколько профессий?

– Мама!

– Не вынуждай меня повторять…

– Я совершеннолетний взрослый человек, мама! Я волен жениться на ком хочу!