Покой

Крушина спит, отвернув голову вправо. Волосы закрывают лицо: издалека я даже могу принять её за настоящую. Руки по-прежнему зафиксированы и не дают ей переворачиваться: мне это скорее не нравится. Может быть, стоит уже развязать её – над этим нужно подумать.

Ещё больше мне не нравится, что поверх больничного одеяла её грудь и плечи накрывает мужской бомбер: кто-то пришёл сюда раньше меня и заботливо её укрыл. Не припомню, чтобы давал такое распоряжение.

Внутренности перестают трястись от недосыпа и вместо этого обливаются жидким пламенем. Закрываю дверь и направляюсь в кабинет. Сон как рукой сняло: кажется, дел у меня больше, чем я планировал.

Это напомнило мне о прошлом: о том дощатом сарае, чужой кофте, призванной спасти тебя от ночной прохлады, задушевном разговоре и том, что последовало после моих откровений. Об ещё одной моей ошибке.

Настроение стало хуже некуда: стоит утопить себя в работе.

Четвёртое правило Павлова: если что-то мучает тебя – устрани это.

Авионика

Живёшь себе, живёшь, никого не трогаешь. Встаёшь по утрам, куда-то едешь, что-то там делаешь, обедаешь, болтаешь с друзьями, едешь домой, ужинаешь, опять что-то делаешь, потом ложишься спать. И, поскольку все вокруг тебя делают то же самое, тебе кажется, что ты всё делаешь правильно. Из-за того, что все вечно копошатся и чем-то заняты, ты тоже копошишься и стремишься чем-нибудь заняться. Из-за того, что все вечно жалуются на усталость, ты тоже её испытываешь и тоже на неё жалуешься.

Все недовольны в какой-то мере своей жизнью, и ты недоволен своей в какой-то степени.

Иногда приходит в голову: «А, собственно говоря, почему я недоволен?» – и начинается самокопание, которое, впрочем, мало куда приводит. Самое большое – ты приходишь к выводу, что нужно что-то изменить: пить больше воды, читать вместо того, чтобы смотреть сериалы, ходить в спортзал вместо того, чтобы лежать на диване. После недели частого хождения в туалет, засыпания от трех прочитанных страниц и двух недель тренировок возвращается на круги своя. Учёба, друзья, сериальчики и домашние дела как-то заполняют время и даруют покой. Как-то безопаснее смотреть на мышиную возню и возиться самому. Инстинкт стадного животного побеждает.

Иронично, но до того, как попасть сюда, я пыталась понять, что в моей жизни не так. Было, знаете ли, такое поганое, тяжелое и неотвязчивое ощущение, что я несчастна. Ничего не идёт как надо, не приносит удовольствия, не радует.

Ха.

Не чувствуешь своего тела, пока не поранишься. Не ценится свобода передвижения, пока она вдруг не пропадает. Не воздаешь должное личному пространству, пока вдруг не оказываешься прикованным к больничной койке, и посторонний человек помогает тебе с интимными вещами. Довольно дискомфортно, когда не можешь даже поднять рук, поменять положение тела. Унизительно, что не можешь и просто волосы поправить, и сделать более интимные вещи, которые предпочёл бы ни с кем не делить. Чёрт бы все это побрал, но вдвойне унизительно, что из-за ограничений, которым я подвергаюсь, осязание обострилось. Очень стрёмно ощущать, как по твоим интимным частям из тебя вниз весело течет жидкость, как на простыне она моментально остывает; чувствовать распирание в тканях при испражнении, и как что-то мягкое и теплое тут же становится мерзким и холодным, размазывается по твоему телу, палату наполняет соответствующий аромат. Ты лежишь, желая умереть от стыда, стараешься не шевелиться, чтобы не изгваздаться в этом, и ждешь, когда придет посторонний человек, обмоет тебя, вынет запачканную простыню, перестелет постель, ничего при этом не комментируя.

И потом ты с этим же человеком, видевшим при свете дня те твои места, что не принято показывать посторонним, должен как ни в чем не бывало обсуждать пожелания на завтрак, какое масло для волос лучше сработало и почему тебе не нравится творчество Толстого и Достоевского, а Грибоедов – в самый раз.

Я, может быть, воспринимала бы всё иначе, если бы действительно болела: если бы у меня была сломана шея, и я лежала колодой на постели, не чувствуя своего тела, без возможности передвигаться. Но напротив: тело я чувствую превосходно. А вот передвигаться не могу из-за того, что обслуживающий меня человек привязал меня к кровати.

Быть пленницей втройне унизительно. Что я сделала, чтобы заслужить всё это?

Я всю жизнь старалась не нарушать правил.

Слушайся маму. Слушайся бабушку.

Доедай всё, что есть на тарелке.

Уступай пожилым место в транспорте.

Дорогу переходи на зеленый свет.

Не путай «тся» и «ться».

Говори всем «здравствуйте», «пожалуйста» и «спасибо».

Хорошо учись. Хорошо себя веди.

Я вела. И куда меня это привело?

Я всю жизнь надеялась, что если буду соблюдать правила всегда, когда могу, мне однажды можно будет нарушить их, и за это ничего не будет.

Но все оказалось не так. Удача не копится, нет никаких баллов за примерность, а я – в полном отчаянии.

Когда мне становится холодно, я не могу укрыться. Кожа ощущает движение воздуха, поднимаются мурашки, оголённые участки холодеют, и это становится все заметнее на контрасте с телом в тепле. Я вижу одеяло, что лежит в углу кровати, но даже если я подтяну его ногами, мне никак не укрыться. Всё, что я могу делать: это лежать и фиксировать свои ощущения.

Для чего я жила? Для чего продолжаю цепляться за такую жизнь? Умом я понимаю, что не стоит надеяться на возвращение в реальность, а сама продолжаю. Жду, что однажды смогу выбраться отсюда. Что я могу сделать, чтобы покинуть это место?

Ё-на

Самая мощная сила в природе – это сила ядерного взаимодействия: она держит вместе кварки, которые составляют протоны и нейтроны. Она так и называется: сильное ядерное взаимодействие, – и распространяется на самые маленькие, субатомные частицы. Это так удивительно. Связь между самыми крошечными частицами любого ядра любого вещества во всей Вселенной – в мире нет связи, прочнее этой.

Вы знали?

Сильное взаимодействие работает только тогда, когда субатомные частицы находятся очень близко друг к другу. Каждая частица стоит на своем месте в структуре, и изо всех сил взаимодействует только с частицами, стоящими рядом. Сколь бы много не было атомов в веществе, она будет взаимодействовать только с теми, кто в её атоме.

Дальше связь не распространяется.

И весь этот порядок вещей может изменить только катаклизм: попавший извне чужеродный кварк выбьет с орбиты родную для ядра частицу, и все изменится.

Все как в человеческих общинах, не правда ли?

У нас тут тоже завелось одно нейтрино.

С каждым днём всё заметнее её влияние на всех. Неуловимо все: охотники, ребята из аналитического отдела, программисты, даже работники столовой, поначалу её опасавшиеся, привыкли к тому, что она здесь. А после того, как глава дал ей статус утраченного потенциала – Крушины – они перестали бояться и начали даже начали интересоваться ей.

Так что удивительного в том, что те, кто в первых рядах – глава, Энола, Камэл и Рэй – оказались под её влиянием? Что в ней так их притягивает?.. Что в ней есть такого, чего не хватает мне?

Она попала сюда и изменила все связи. А я, получается, стала той, кого она выбила с орбиты.

Как же меня это достало!..

Я нахожусь тут уже восемь лет, на моём счету тысячи пророчеств, десятки найденных потенциалов. Я следую установленным правилам, ограничиваю себя в книгах и фильмах, живу по расписанию.

Но стоит появиться ей – и все начинают скакать вокруг неё. Она жива, между прочим, благодаря моему пророчеству! Это я увидела сон о девушке с золотыми волосами, это я запустила эту цепочку спасения! Но если бы я знала, чем это обернётся, промолчала бы.

Как же бесит!

Она же ровным счётом ничего не сделала! Она просто пришла в себя и лежит в палате, залечивает раны. Ещё никак не доказана вообще её полезность, но разговоров только что о ней. Ко мне же начались какие-то необоснованные претензии.

– Сегодня снова ничего? – аналитик, принимающий сегодня у меня тетрадь, не сумел скрыть своего разочарования, увидев пустые страницы. – Это уже становится не смешно…

«Чёртов сноб! Думаешь, перед тобой автомат по производству прорицаний?». Но я мило молчала.

– Уже три месяца ни одного сна – такого раньше не случалось…

«Думаешь, это так легко, умник? Иди, приляг да выбей у Вселенной предсказание!». Но вместо этого изо всех сил улыбалась.

– Мы уже все архивы пересмотрели – там ничего толкового. Если ты не можешь, то и мы без работы остаёмся.

«Да ты все никак не уймешься? Если ты не можешь себя занять, какая моя в этом вина, козёл?».

Улыбку становилось держать все сложнее.

– Чего улыбаешься? Ты не заболела часом?

«Пиздец тебе. Я пыталась». Я уже набрала в грудь побольше воздуха, чтоб послать этого типа с сальными волосами подальше.

– О, Ё-на! Утречка!

Пшшшшшш: гнев вышел из меня вместе с воздухом. Глава приближался по коридору и ласково улыбался.

– Ты и впрямь неважно выглядишь, – быстро оглядев меня констатировал он. – Сходи-ка до Анны, пусть она тебя глянет.

К Анне?! Мне?!

Я в порядке!!

Ей приходится нелегко из-за сокровища в изоляторе, с которым все носятся, как с писанной торбой. Я – не некоторые, не собираюсь причинять неудобства, привлекая внимание к своей персоне.

Меня выбило с привычной орбиты, это правда. Надеюсь, выбило в сторону моего предсказания: иначе для чего это всё?

Энола Гай

После шести последних недель могу с уверенностью сказать: не ходить на охоту – это просто потрясающе!

Никаких засад в любую погоду, никаких вопросов: «Предпочтешь жить с этим или умереть?», никакого караула над многочасовым тлеющим костром, разводимым после неправильного ответа. Больше не трясёт от напряжения, не сводит от страха челюсти, не тошнит от гари. Можно вкусно есть по расписанию, носить одежду, которую хочешь, в любое время ходить в душ и ложиться спать в мягкую постель. Раньше, во время перескока с одной разведки на другую, о долгом сне и полноценной еде приходилось только мечтать. Иногда поесть можно было только в машине, что везет тебя с одной точки слежки на другую, а поспать – когда был напарник.

Это было тяжело и физически, и морально, но не скажу, что мне это так уж не нравилось. Такой бешеный ритм не оставлял времени для размышлений: мне не приходилось терзаться чувством вины и страхом перед неопределенностью будущего. Глава ставил задачу, потом новую, и новую, и новую. Он думал за меня, что делать; выдавал на задание одежду и инструкции, присылал с водителем перекус, бронировал квартиры посуточно, обеспечивал связь и прикрытие. Мне всегда было, куда идти, чем заняться и куда вернуться. Я всегда знала, чем всё закончится. Мне не нужно было думать ни о чём.

Но эти несколько недель передышки дали возможность вволю поразмыслить. И осознание происходящего приводит меня в ужас.

Мне раньше все казалось логичным: и процедура охоты, и выдаваемые инструкции, и поведение всех участников охоты. Но если подумать, разве охота – это не банальное убийство?

Ведь оно и есть же. Ты приходишь к человеку, который немного отличается от остальных, и спрашиваешь его: «Хочешь жить или умереть?». Что это за вилка такая: жить будешь только если присоединишься ко мне, если откажешься – умрёшь. А как же вариант вернуться к своей, пусть и хреновой жизни? Почему его нет?

И почему я раньше не задавалась этим вопросом?

Изначально глава просил представлять на месте потенциалов, на которые ведется охота, ребенка в моей утробе. И я представляла: сейчас его тело поддерживается моим, но стоит ему родиться с таким метаболизмом – разве сумеет он прожить хотя бы день? Он будет жить год за годом, и ментально уйдет вперед раньше, чем за ним поспеет тело. Что это будет за жизнь и разве можно это назвать жизнью?..

Моё решение лишить его такой жизни было логичным. И, раз лишаю жизни его, то логичным казалось помочь другому потенциалу избежать тяготящей действительности. Я этим руководствовалась в течение четырех месяцев, что ходила на охоты.

Но разве это не безумие?

Разве можно сравнить сгусток дефективных клеток и взрослых людей? Разве это равнозначное убийство?

Передо мной встают лица людей, которым я «помогла». Пусть они и говорили: «Я устал. Хочу уйти» – разве это давало мне право им в этом помогать?

Это осознание приводит меня в ужас. Я стараюсь не думать об этом, но в то же время возвращаюсь к этой мысли снова и снова.

«Скоро все закончится, – утешаю я себя. – Глава соблюдет договор, я уйду и никогда больше об этом не вспомню».

А взглядом натыкаюсь на человека, которому «помогаю» сейчас.

Девушка, в которой с моей лёгкой руки был признан потенциал умершего человека.

Девушка, привязанная к кровати до сих пор лишь за то, что знала какое-то слово.

Безумие, абсолютное безумие. Развоплощение? Переселение душ? Случайное возвращение в таинственную организацию для мести? И при этом – ни единого доказательства реального наличия потенциала, кроме моих слов и слов Рэя.

– Что?

Авионика-Крушина смотрит своими глубокими глазами снизу-вверх прямо в душу. Мне кажется, она и сама может понять, «что» со мной.

– Что стряслось? – роняет она в повисшую тишину.

Мысли лихорадочно бьются в сознании, как мотыльки в банке. Мне страшно от сотворённого, страшно от того, что ещё предстоит сделать, страшно возвращаться домой, страшно оставаться здесь. Я опасаюсь главу, Ё-ну, Камэла, Рэя и её саму. Мне кажется, что либо они сумасшедшие, либо я безумна, либо мы все не в себе. Перед глазами мелькает тлеющая свалка, протянутая рука главы в полумраке абортария, недовольное лицо Анны, инструктирующей меня по уходу за лежачим больным и пунцовое лицо Камэла, робеющего перед Авионикой-Крушиной.

– Энола?

Я вспоминаю, что мои вещи остались на съемной квартире и наверняка уже выброшены хозяйкой. Холодею от мысли, что я не знаю, где мой паспорт. Тут же проносится в голове, что после аборта положено три дня больничного.

«Какой больничный? – одергиваю себя, – ты ведь даже не работаешь…».

– Энола!

Громкий голос Авионики приводит меня в себя.

«Энола».

Заставляет содрогнуться то, что мне не сразу удаётся вспомнить своё настоящее имя.

Точно. Все тут с кличками, которые раздаёт глава. И лишь один человек с настоящим именем – она сейчас обеспокоенно глядит на меня.

От этого взгляда что-то во мне щелкнуло, и я выпалила то, что приносило мне больше всего боли, самый большой позор своей жизни.

Я рассказала о своей беременности и что понятия не имею, кто отец. Как я, утомленная медицинским бюрократическим адом, сидела в темном коридоре абортария на холодной металлической скамье, держа в руках заключение о замершей беременности. Я пыталась понять тогда, хорошо происходящее со мной или плохо – и вдруг незнакомый симпатичный парень попросил о помощи. Я согласилась – ведь это уводило меня от необходимости принять решение: хорошо это или плохо – здесь и сейчас. Я думала, ему нужна минутная помощь, но он забрал меня из реальности прямо в халате и тапках уже на долгие восемь месяцев.

Восемь месяцев я здесь и до сих пор не могу понять: происходящее со мной – хорошо или плохо?

Я ужасный человек. Я ненавижу себя, ненавижу ребенка внутри себя, из-за которого это всё происходит, и снова ненавижу себя, потому что из-за моей глупости этот ребенок вообще завёлся.

Я хочу прекратить жизнь, которую даже еще не дала. Я пользовалась жизнью, которую еще даже не дала, чтобы потом её уничтожить.

За всё это время я так и не приняла решения: правильно это или нет.

А Авионика, выслушав мой словесный ливень, произнесла:

– Ну и что с того?

Весь мир на миг замер. Всё остановилось, замолкло.

А ведь действительно, что в этом такого?

И в этот миг, когда всё в моей душе встало на место, замерло и остановилось, впервые во мне шевельнулся ребенок.

Глава

Блять, как же всё это достало.

Ладно, в этот раз я сам виноват: мои ожидания не оправдались, потому что я ждал слишком многого. Но можно же было, блять, выбрать другое время. Всё это совершенно сейчас ни к чему.

В памяти вспыхивают перекошенное гневом лицо Энолы, отлетевший с грохотом стул. Сдвинутые брови, но полные ужаса глаза. Визг, режущий ухо.

«Ты же обещал! Ты обещал!..».

Знаю, что обещал. Потому так и вышло.

Что за напасть. Одна неудачная охота, потом другая. Ни одного перспективного предсказания, все разведки вхолостую. Столько сил, столько времени впустую. Люди начинают терять веру, мотивацию. Усталость накапливается, а результата – нуль. Даже от последнего добытого нами потенциала – вернувшейся Крушины – толку никакого. Мало того, что она никак не проявляется, так и отравляющая аура не сработала.

Это из-за замедления? Или от того, что Энола провела слишком мало времени с ней? Или от того, что это не Крушина вовсе?..

Нет, Энола говорила про аберид. Да и ощущения Рэя не меняются. Да и этот полный ненависти взгляд: я узнаю его из тысячи. Это Крушина. Это определенно она.

Так какого чёрта? Какого чёрта не сработало?!

Я же все спланировал: либо Энола передумывает, поскольку привыкла о ком-то заботиться, и у меня будет потенциал замедления еще минимум на полтора года, либо Крушина убьёт ребенка отравляющей аурой, и будет железное доказательство, что потенциал действительно есть. Была вероятность, что Крушина прикончит и Энолу, но она была весьма несущественной.

Энола была одним из самых надёжных, не смотря на перепады настроения, охотников. Я предпочел бы, чтобы она не умирала. Поэтому мне втройне досадно от того, как это всё разрешилось.

Отпускать её обратно в мир я, конечно, не планировал, хотя, если бы она ушла, думаю, никогда бы не проговорилась, где была. Наплела бы что-нибудь про потерю памяти, или похищение инопланетянами. Вряд ли она привела бы людей к нашему порогу: в этом плане на неё можно было положиться.

Но дело тут в другом: отсюда нет обратной дороги. Все потенциалы, которые соглашаются уйти, умирают для мира людей. В этом принцип нашей работы: мы – тихая гавань для тех, кто не смог жить больше среди людей.

Я надеялся, что Энола останется. До последнего надеялся: пока из вида не скрылась машина с ней на заднем сидении. Обессиленно прислонившейся к двери, бледной, без единой кровинки в лице. Прошло меньше получаса после того, как Анна выполнила мою часть договора. «Энола Гай», избавившаяся от смертельного груза, переоделась в свою старую одежду, забрала пакет с медицинской книжкой, и, не оглядываясь, не произнося ни слова, села в машину, которую я ей дал.

Я заглянул в салон и попросил водителя высадить её в трёх километрах от ближайшего населённого пункта: мол, ближе нельзя, машину заметят. Я давал ей ещё один шанс передумать. Но Энола лишь коротко кивнула, смотря куда-то в спинку переднего сидения: меня удостаивать взглядом было уже необязательно.

На дворе зима, а её лоб покрылся крупной испариной. С лицом серовато-белого цвета, и рыжими прядями, прилипшими ко лбу, образовавшейся в теле хрупкостью Энола напомнила мне сыроежку. Я так часто наблюдал, как взмётываются эти кудри при повороте головы: а сейчас у неё нет даже сил их поправить. Кисти рук, которыми она пытается удержаться за ручку двери, чтобы сохранять вертикальное положение, мелко дрожат. Скорее всего, сейчас ещё действует анестезия, поэтому она ничего не чувствует, но крови там должно быть много: я ощущаю привкус прогорклого сливочного масла во рту от этого запаха.

Ей не дойти до посёлка живой. За время поездки она потеряет слишком много крови. После абортов нельзя двигаться минимум сутки: но Энолу это не волнует. Она хочет вернуться в мир людей как можно скорее.

Водитель вернётся сразу же, как высадит её. Но разведка, что дежурит в том районе, должна присмотреть за ней.

И вот, пять минут назад, пришел доклад о ликвидации «Энолы Гай». Масляная горечь во рту становится нестерпимой.

Что ж, одной проблемой меньше. Если нет перспективы – зачем за это держаться?

Теперь нужно позаботиться о второй проблеме.

Дремлющий потенциал так же полезен, как меч без рукояти. Мне удаётся спровоцировать Крушину на действия, но и позволять ей и дальше выводить из строя уже имеющиеся у меня потенциалы слишком расточительно.

Один охотник ликвидирован. Второй ходит по краю, посещая её без моего приказа. Мой единственный провидец четвертый месяц на измене, потому что зазноба изволила проявить интерес к другой самке. Четыре месяца снов – и ни одного перспективного, одна сплошная драма вокруг участников любовного треугольника.

Без прорицаний аналитики начинают чувствовать провал в работе, начинают слишком много думать о всяком, порождать вредные теории. Что Крушина не Крушина вовсе, а просто человек. И даже доказательства этой теории рождаются: в конце концов, аналитики есть аналитики и пытаются занять чем-то свои умы.

Однако, опираясь на свои догадки, они приходят к выводу, что я ошибся, и начинают сомневаться во всех моих решениях.

Слишком дорого обходится мне содержание этого незакрытого гештальта. С этим нужно что-то делать.

Нужно доказать, что это Крушина. Узнать, как ей удалось спастись, захватить тело, так долго в нём прожить и найти меня снова. Узнать, как практически реализуется аберид: ведь если она действительно вернулась, то это путь к бессмертию потенциала. Хотя, доказать, что потенциал передался в другое тело, тоже надо…

Как все это доказать, ума не приложу. И нет сил сегодня думать об этом.

Раньше меня будоражили сложные задачи. Сейчас же одно лишь раздражение.

Решительно захожу в изолятор и натыкаюсь на недоуменный взгляд.

В сознании вспыхивает: «Не было никогда у тебя такого взгляда!». Это злит: ««Авионика», снова «Авионика» – да когда ж Крушина будет?!».

Подавшись порыву, хватаю дверь в санузел и с грохотом сношу её с петель.

«Ебись оно всё конём!». От бессмысленного акта разрушения немного полегчало.

Проходит меньше секунды: а я уже отстегиваю руки Крушины от кровати. Давай, нападай: я сейчас в таком состоянии, что размажу тебя без сожалений.

– Отныне заботься о себе сама, – выдавливаю сквозь зубы, потому что гнев сковал челюсть. – Еду будут оставлять у двери. Запрещаю говорить. Запрещаю выходить. Выйдешь – я тебя убью. Поняла?

Что это с лицом? Недоумение? А в глазах что: неужто испуг?

Девушка прижимает к груди запястья и совсем не собирается нападать.

От разочарования рот наполняется горечью.

«Да лучше б это ты умерла».

Камэл

Это вошло в привычку: возвращаясь с задания, идти не к себе в комнату, а к тебе, в изолятор. Мне нужно лишь увидеть тебя, убедиться, что ты существуешь – и всё, можно продолжать путь.

Там, во внешнем мире, я заметил, что ты зажила в моей голове своей жизнью. Я часто думаю, что бы ты сказала про то или про это, как бы ты отреагировала, что бы тебе понравилось, а что нет. И, благодаря этим мыслям, задания стали не такими тягостными: я, вроде как, был больше не один.

И порой от этого становилось страшно: вдруг я все это лишь выдумал?

Ты точно была: качающаяся, в полусознательном состоянии, освещенная светом фар. Тепло твоего тела вспоминало моё плечо, тонкость твоих запястий, которые я удерживал, вспоминалась моим рукам. Цвет твоих волос часто попадался мне в толпе. Я обращал внимание на вещи, о которых ты говорила когда-то. Долгими дежурствами я слушал твой плейлист.

Ты стала тем, что заполнило мои мысли. Мой мир стал богаче.

Поначалу я просто вспоминал о тебе, и это было приятно. Потом осознал свою привязанность, и это немного напрягло. Я не мог понять, чего хочу, чего ты можешь хотеть, и эта неопределенность мне не понравилась. Но перспектива поговорить с тобой напрямую и разрешить эту неопределенность пугала куда больше.

В итоге я решил, оставить всё как есть.

Всё в порядке до тех пор, пока я могу увидеть тебя завтра.

И это убеждение работало ровно до того момента, пока дверь изолятора, где ты находилась, не оказалась заперта.

Я толкал дверь раза три, пока до меня не дошел этот простой факт. И тогда во мне проснулось давно забытая эмоция.

Ужас.

Я в панике припал к узенькому окошку двери: кровать пуста, дверь в санузел снята с петель.

«Что произошло? Что случилось?».

Взгляд лихорадочно метался по палате.

«Где ты? Где же ты?».

Из паники в эйфорию.

– Ави! – воскликнул я, когда ты показалась в окошке с той стороны двери. – Что случилось? Ты в порядке?

Ты стучишь по уху, твои губы шевелятся и складываются в извиняющуюся улыбку. Ты меня не слышишь. Я растерян и вместе с тем очарован: «Ты, оказывается, можешь быть такой милой!».

Это же впервые, когда мы вот так, друг напротив друга, стоим? Ты не такая низкая, как мне казалось.