6 ½

Показываю жестами: «ты в порядке?».

Короткий кивок, показываешь мне левую руку без гипса. Ох, как я рад!

«Где Энола?».

Пожимаешь плечами, лицо растерянное и испуганное. Показываешь девять пальцев.

Энолы нет уже девять дней?

Продолжаем играть в крокодила.

«Ты не голодная?».

Отрицательно машешь головой, показываешь три пальца и на дверь. Наверное, еду тебе приносят так же по расписанию. Ну и хорошо.

Странно, куда подевалась Энола-то? Но главное, что ты в порядке.

Ты в порядке.

Вопросы у меня кончились. Смотрю на тебя и понимаю: просто видеть тебя уже недостаточно. Я соскучился.

Я поговорю с главой: нужно узнать, что произошло.

«Мне нужно идти» (хотя не хочется). Через узкое окошко двери мне видно лишь какую-то твою часть. Хочу видеть тебя всю.

«Я скоро приду».

Мне не видно полностью твоего лица, но мне показалось, что на нем промелькнула грусть.

Уходя, всем сердцем я желал, чтобы мне не показалось.

Четвертая

Сколько прошло времени с тех пор, как я попала сюда? Три месяца? Шесть? Больше?

У меня напрочь отбило восприятие времени.

Из-за того, что изо дня в день повторялись одни и те же события, мне начало казаться, что все так и должно быть. Что эта жизнь – настоящая, и больше кроме нее ничего не существует. Я привыкла и начала ожидать определённых событий от каждого дня.

И вдруг всё начало стремительно меняться.

Сначала «Энола»: сперва отмалчивается по всем фронтам, затем с чего-то начала говорить на отвлеченные темы, а давеча и вовсе вывалила мне свою личную историю. Стыдясь и сбиваясь в рыдания, она выдала свой самый страшный секрет, но, увидя мою реакцию, ушла и больше не появлялась. Ни через час, ни на следующий день, ни потом.

Моя реакция была слишком спокойной? Но как еще я могла отреагировать на историю о нежелательной беременности? Не проходило и дня, чтобы она в моем лице упоминалась при любой ссоре родителей – успеваешь привыкнуть за двадцать с лишним лет. Уже не задевает.

Хотела ли я, чтобы мама избавилась от меня? Наверное, нет: за свою жизнь, какая ни есть, я благодарна. Но я хотела бы, чтобы они избавили меня от своих сожалений: ссорились бы хотя бы не при мне.

Интересно, продолжают они ссориться сейчас? Или не ругаются совсем, потому что меня больше нет?

Сомневаюсь, что смогу теперь это узнать.

Так или иначе, «Энола» пропала и не появлялась. Её не было, не было, не было; вместе с ней не было ни еды, ни воды, ни утки. Я снова одна, привязана к кровати, и ощущаю свою ничтожность и беспомощность.

Я звала на помощь: разумеется, никто не пришел. Никто никогда не приходил, с чего бы теперь?..

Время шло, и от безделья я все ярче ощущала физические потребности.

И в момент, когда у меня живот от голода прилипал к спине, а мочевой готов был лопнуть, в палату ворвался разъярённый мужик. В нём, зачем-то сорвавшем дверь санузла с петель, я не сразу узнала главу.

В тот момент я не испытывала страха: лишь смирение. Глядя на выражение его лица, мне стало ясно, что: (а) «Энола» больше не придёт, (б) мне больше не покинуть этих стен, (в) он меня убьёт – не сегодня, так завтра.

Внутри было пусто и звонко, я преисполнилась кротости. Единственное, чего хотелось в тот момент: чтобы смерть была быстрой и не унизительной.

Спастись не хотелось. Хотелось, чтобы все закончилось.

Но глава удивил: он отстегнул меня от кровати.

Злобно сверкая глазами, он велел заботиться о себе самой, не покидать палату и не говорить с ним. Пригрозил смертью, хоть и не очень убедительно – и удалился.

(а) и (б), (в) на подходе. Психи поругались, остался лишь один. Я, видимо, была игрушкой «Энолы» – и, поскольку теперь её нет, игрушка становится ненужной. Сейчас «глава» придумает способ половчее избавиться от тела, и завтра придет за мной.

Адреналиновый жар захлестнул, запоздалые мурашки прошли по телу.

Завтра придёт, но сейчас есть дела поважнее: ссыпавшись с кровати, я метнулась в туалет.

Отлепившись от крана, напившись вдоволь, я осознала: если это мой последний день, то не стоило себе ни в чем отказывать.

Я скакала по палате, вспоминая, что такое радость движения и одновременно обливалась слезами от страха; горланила все песни, что только могла вспомнить, по нескольку раз, не смотря на непроходящий комок в горле; беззвучно плакала от бессилия, упав на кровать; долго грелась под теплыми струями в душе, параллельно рыдая от жалости к себе. Меня смущало отсутствие двери, но умирать с грязной головой категорически не хотелось. Это, наверное, единственный выбор, который я могла себе позволить.

Готовиться к смерти оказалось страшнее, чем мне казалось.

Но я уснула, проснулась – ничего. Потом снова уснула и проснулась – ничего, кроме нервного ожидания, напряжения во всём теле. Мне чудились шаги в коридоре, бряцанье двери в тамбуре, шелест одежды. Но «глава» так и не приходил.

Я считала общество «Энолы» навязчивым. Я думала, что в камере-одиночке можно всегда себя занять.

Спустя несколько дней я убедилась, что это совсем не так.

Чувство ожидания притупилось на третий (третий раз долгого сна) день: я перестала понимать, когда нужно есть, когда спать. Еда появлялась только если я долго спала: поэтому ела я не когда была голодной, а когда было, что есть. В первый раз еда казалась невероятно вкусной, но потом восприятие вернулось в норму. Я ела остывшую, чуть тёплую пищу – и пыталась обнаружить нотку горечи: яды ведь всегда горчат? Мне не хотелось было отравленной: когда отказывают внутренние органы один за другим это больно, а испускать последний вздох на заблеванном полу малоэстетично.

Я столько была в заточении и хорошо себя вела: можно же убить меня быстро и не больно?

У меня появилось много времени, которое категорически нечем было занять. Раньше из развлечений у меня были разговоры с «Энолой» и музыка в плеере. «Энолы» больше нет, а говорить самой с собой мне не нравилось: казалось, что так быстрее сойду с ума. Плеер же сел через несколько часов – и больше не было человека, который заряжал его. Вообще очень много мелочей я заметила после того, как «Энолы» не стало, и прониклась к ней большей благодарностью. Если я была её игрушкой, то она хорошо со мной обращалась.

Весь мой мир: четыре стены, кровать, санузел, севший плеер, больничное платье с завязками на спине, и кисточка сирени под матрацем. Раньше у меня был человек, что обо мне заботился, надежда выздороветь и сбежать. У меня теперь были только я, мои воспоминания, мои рассуждения.

Моё отчаяние, моё смирение, моё безразличие.

Неудивительно, что когда у двери палаты я вновь увидела его, то сначала глазам не поверила: мне так многое чудилось в последние дни. Ожидая смерти я столь многое забыла…

Но когда я поняла, что мне не показалось, возликовала.

«Камэл!».

И тут же осеклась.

«Камэл!.. А Энолы тут больше нет…».

Я смотрела на него, стоящего по ту сторону двери, и внезапно осознала, что испытываю к нему.

Поначалу общение с Камэлом было неприятно, непонятно и навязчиво. Ужасно раздражали его светские разговоры ни о чём, будто мы просто встретились на улице, а я вовсе ни к чему не привязана. Бесила его тёмная макушка – потому что он говорил со мной, не поднимая головы, всё время смотрел в пол; бесил румянец неустановленной причины, густо обливающий скулы, но остальное лицо при этом цвета не меняло. Бесило, что его уши видела в разы чаще глаз.

Он казался каким-то фальшивым, неполным, фрагментарным. Он очень сильно не вписывался в происходящее, от чего раздражал еще больше: для чего он тут появился, чего хочет? Я настороженно слушала его бормотание, каждый раз едва сдерживая в горле вопль: «Что тебе нужно?!».

Обескураживало его непосредственное поведение: настолько резким был контраст с «Энолой» и «главой». Еще больше с толку сбивала его забота: сначала плеер, а потом то сухую веточку принесёт, то мандаринку, то счастливый билет из трамвая. Эти трогательные дары были в точку: раньше все эти вещи мне нравились. Он рассказывал разные истории, и раз от раза всё больше смелел: истории становились дольше и красочнее, вворачивались смешные словечки, которые я раньше не слышала, он каламбурил, шутил. Теперь Камэл смотрел не в пол, а на меня, и в его глазах, лице не читалось ничего, что могло бы мне навредить. Наоборот, он смешил меня – и я смеялась.

Он явно старался меня развлечь: и я невольно начала включаться в диалог. Поначалу просто отвлеченные факты, а потом уже и более личные пошли в ход: словно если бы я говорила со случайным попутчиком, с которым никогда больше не встретишься. Каждая наша встреча была непредсказуема, а следующей вообще могло не быть: подробности моей жизни просто помогали не провисать разговору. Но потом я осознала, что рассказала о себе достаточно много личного человеку, о котором ничего не знаю. Всё, что было доподлинно мне известно – это его любимая музыка, ведь плеер он мне отдал в самую первую встречу и не успел бы подготовиться, и то, что он, в общем-то, красавчик.

Тёмные волосы, прямые брови, янтарные глаза, широкие плечи и грудь при узкой талии; черный свитер, ощущение уверенности и спокойствия, которое он излучал – всё это делало его похожим на большую и сильную птицу. На сокола или беркута.

Мне всегда нравились птицы.

Мне всегда нравились спокойные и надёжные парни.

Мне всегда нравились настойчивые парни с чувством юмора.

Господи, неужели я потеряла голову лишь из-за того, что тебе удалось однажды меня рассмешить?..

Да нет же?

Наверное, это из-за того, что ты был самым нормальным парнем из всех, что мне попадались.

Даже если все остальное: истории, книги, рассуждения – были фальшивыми, мне понравился твой плейлист. Ты открыл для меня думм-метал: музыку сильную и глубокую, для долгих размышлений. Песня со словами заставляет вникать, о чём поют, а думм-метал позволяет услышать собственные мысли.

Наверное, это случилось тогда, с момента первой песни. Раньше у меня не было момента, чтобы осознать это: я думала, ты приходишь к «Эноле Гай»; что это – хитрый ход по завоеванию внимания тайной пассии, способ не палиться перед «главой», который, наверное, был официальным парнем «Энолы».

Но сейчас, глядя на тебя, стоящего по ту сторону двери, понимаю: это не так.

Не может быть такого лица у человека, который смотрит лишь на знакомую, инструмент по завоеванию девушки. Располагающимся на дне души бабским чутьем я чётко поняла: ему всё это время нравилась я.

Это и польстило, и отяготило в то же время.

«Этого еще не хватало».

Серьезно, что это за ситуация такая? Меня украла пара маньяков, у них тут ошивается третий, позволяющий им удерживать меня. Парочка поссорилась, и один убил другого, а сейчас планирует меня. Третий явился посмотреть на шоу? Или попросит отдать меня ему?

Если будет так, то, может, стоит согласиться? Может быть, это мой шанс сбежать: нужно воспользоваться симпатией Камэла, надавать намеков, может быть, даже прибегнуть к чему-нибудь радикально-эротическому – и, возможно, я вырвусь на свободу?

Пока одна часть меня строила стремительные планы, вторая не собиралась возвращаться ни в какую свободу. «Гори оно всё синим пламенем!».

«И все же, – думала я, играя с ним в крокодила через запертую дверь, – зачем ты опять пришел? Чего ты теперь хочешь?».

Никак не могу понять тебя, Камэл.

Я не понимаю, но опираюсь на дверь примерно там, где должно быть твое плечо. Тебе этого не видно, а я представляю, что опираюсь не на дверь, а на тебя: и мне становится немного легче.

Из-за того, что сейчас ты здесь, по ту сторону стекла; из-за того, какое у тебя сейчас лицо; из-за того, что ты не в порядке из-за меня, пустота внутри, образовавшаяся в эти последние дни, заполняется невероятным, густым, искрящемся теплом. Я вся в мурашках изнутри и снаружи, и всё, что мне хочется – чтобы этой двери больше не было.

Ты смотришь на меня, я смотрю на тебя: зачем говорить, если и так все понятно. Мы в ловушке: ты с той стороны двери, я – с этой.

Читаю по губам: «Я вернусь».

С решительным видом ты уходишь, а искрящееся тепло покидает меня дорожками слёз на щеках, вновь образуя пустоту.

Мелькает запоздало надежда: «А вдруг всё устроится?».

И тут же гаснет, провалившись в образовавшийся во мне вакуум: я не могу представить это «устроилось». А в моей жизни действует правило: чего не можешь представить, того не существует.

Зато само собой представляется, что «глава» убивает Камэла, а затем наступает и мой черёд. Ясно вижу, как «глава» взмахивает лопатой, закапывая нас в одной могиле в каком-нибудь лесочке. Лицом к лицу, чтоб на веки вечные.

Что ж, «быть неразлучными до самого истления» звучит довольно романтично. Если не суждено прожить ещё хоть день, такое сойдет за утешительный приз.

Глава

Впервые за долгое время дела пошли на лад.

Мне удалось обернуть смерть Энолы в свою пользу и стабилизировать ситуацию. Все убедились, что в изоляторе действительно Крушина, чья аура разбалансировала здоровье Энолы Гай, вызвала выкидыш, и, в конечном итоге, привела к гибели и матери, и ребёнка. Все уверились, наконец, в правильности той охоты. Аналитики воспряли духом, с двойным энтузиазмом взявшись спасать заблудшие потенциалы. Сновидец, наконец, выдохнула, убедившись, что я запретил посещение потенциала, опасного для жизни.

Так-то никто особо и не рвался к Крушине, кроме одного единственного человека. Его не убедила даже смерть Энолы. Он ворвался в кабинет стремительно, и с порога бросил:

– Что это всё значит?

Не ожидал я такой страсти от него. Понятно теперь, почему Ё-на места себе не находила.

Я вербовал Камэла полтора года назад: и тогда это был молчаливый пацан, гудящий от напряжения как телеграфный столб. Он был в бегах – и я за ним немало помотался. Сдается мне, ему порядком надоело скрываться от милиции, иначе бы я ни за что не настиг его.

Погасшие глаза, неровно отросшие волосы, замасленный ворот куртки. И лицо, выражающее абсолютную апатию и смирение. Таких лиц не бывает у детей – и это вызывало дрожь.

Сейчас Ё-на видит в нём сильного, красивого парня, каким он, безусловно, является. Но полтора года назад он был подростком, убившим отчима и сбежавшим из дома. Он принял меня за милиционера – и вышел ко мне. Выслушал меня – и последовал за мной.

Он был готов на всё, лишь бы больше не являться частью того мира.

Это ненормально спокойное выражение лица было частью его потенциала: слишком большая выносливость делает порог эмоций тоже размытым. Я никогда не видел его удивлённым, весёлым или расстроенным.

Но сейчас он просто в ярости.

Потрясающе. Вот что может сделать с человеком вожделение. Грех этим не воспользоваться.

Такую метаморфозу интересно наблюдать, но лучше бы пресечь ее на корню. У меня на эту сладкую парочку другие планы.

– Я слишком долго позволял тебе делать что вздумается, Камэл, – говорю твёрдо, негромко, размеренно. Это лишь разгневанный юноша, и нужно вернуть его на землю. – Я закрою глаза на нарушение приказа тобой и Энолой, потому что знаю, что вы хотели, как лучше. – Камэл стушевался и опускает взгляд: попался, голубчик. – Моя вина, что я это позволил – и посмотри, к чему это привело. Я потерял Энолу, и не могу рисковать тобой: Крушина действительно опасна.

Не знаю, был ли Камэл близок с Энолой, но её смерть – неоспоримый факт. Камэл задумался, а, значит, время козырей:

– Или есть особая причина, по которой ты должен с ней видеться?

Готово. Метнувшийся на меня испуганный взгляд янтарных глаз, чуть ссутулившиеся плечи, кровь, бросившаяся в лицо. Минуту назад это был самец, готовый к битве за территорию, но сейчас это снова испуганный мальчишка.

Усилим эффект. Финальная точка.

– Есть что-то, что ты хочешь мне рассказать?

И вдруг он меня удивил. Уже второй раз за день.

– Она мне нравится.

Похоже, я его недооценил и не угадал с манипуляцией.

– Она мне нравится, как женщина, – повторил он уже более твёрдым голосом, с каждым словом становясь всё увереннее. Взгляд этого нахала, направленный прямо на меня, досаждает. – И я не вижу в этом ничего удивительного или странного.

Вот же, блять. Да когда ж такое успело произойти? Когда ты успела влюбить его в себя так сильно?

Хотя, если подумать, умения влезать людям в душу тебе было не занимать. Вспомнить хотя бы тот случай в сарае под звёздами.

Дело принимает скверный оборот. Хотя за минуту до я был уверен в своей победе.

– Я хочу продолжать с ней видеться, – окончательно придя в себя, заявил Камэл. – Если она такой смертельно опасный потенциал, то она одна точно из нас, верно? Так что не вижу причины запирать её насильно: достаточно объяснить ей, почему нельзя выходить, так? Не пора ли адаптировать её к жизни внутри организации? К тому же, – перейдя в наступление, заявил он, – я единственный, кто сможет выдержать действие её потенциала с помощью своего собственного. Я хочу быть с ней.

Холодное пламя заливает мои внутренности.

– Ты действительно думаешь, что я позволю тебе закрутить роман?

– Она мне нравится, и когда будет время, я спрошу её мнения по этому поводу, – не могу припомнить, чтобы Камэл был столь красноречив хоть когда-то. – Быть или не быть отношениям со мной – решать только ей. Кроме её мнения меня не интересует никакое другое. Так что, глава, – протянул он ко мне открытую ладонь, – прошу вас, ключи от палаты.

Он же не думает серьёзно, что я так всё и оставлю? Нужно быстро придумать, что ему ответить!

– Или же, глава, – внезапно тон его понизился и стал угрожающим, – у вас есть личная причина не допустить этого?

«Ах ты, щенок!..».

Огонь, свербящий в груди, бросился в лицо. Перед глазами пронеслись дощатые стены, звёзды, заглядывающие в щели, тепло у правой руки.

Нельзя. Нельзя дать ему понять, что я задет.

– У меня всегда есть личная причина, – говорю после небольшой паузы. – Я, как ты заметил, глава этой организации, и несу ответственность за всех вас и всё происходящее, – спокойно. Я должен говорить будничным тоном, тогда и Камэл успокоится. – Крушина останется в изоляторе до тех пор, пока я не решу, что ей можно выходить. Она ни с кем не будет иметь связи до тех пор, пока я не решу, что ей их иметь можно. Если бы я желал что-то с ней сделать, уже давно сделал бы.

Это правда. Любой под этой крышей в моих руках. Она жива лишь потому, что я не отдал приказа избавиться он неё.

И Камэл это знает. Поэтому возразить ему нечего. Внезапно у меня вырывается:

– Крушина была моим соратником, – «Я что, не вынес повисшей паузы?». Но уже продолжал с горечью, – И это больше не та Крушина, что я знал. – «Сожаление? Я сожалею?» – Я просто хочу убедиться, что больше никто не пострадает.

Похоже, усталость и сожаление в моем голосе убедили Камэла не горячиться. Он, ничего не ответив, попрощался кивком головы и вышел.

Я устало откинулся на спинку кресла.

Первое: нужно занять расписание Камэла как можно плотнее. В ближайшие несколько недель он не должен вернуться.

Второе: нужно кончать с Крушиной. Всё зашло слишком далеко. Игра не стоила свеч.

Пятый

Что произошло что-то непоправимое я понял сразу, едва пришел в себя. И в том, что случилось это непоправимое, целиком и полностью моя вина.

Но я не мог поступить иначе.

Мать постоянно повторяла: если долго смотреть на девушку, можно увидеть, как она выходит замуж. Она, наверное, воспринимала эту фразу слишком буквально, поскольку у неё не проходило и месяца, чтобы после любовного расставания не следовала бы любовная встреча. «Не медли», «живи сегодняшним днём», «здесь и сейчас» – всё это было не про меня. Слишком тяжело мне дались последствия такого поведения матери, я не желал жить настолько поверхностно.

Я был убежден, что если делать, то на совесть. Раз и навсегда. Поэтому не дал себе времени на размышления.

Глава запер Авионику и явно задумал что-то недоброе. И время, за которое он может приступить к реализации, будет самое короткое. У меня же было лишь время, за которое можно преодолеть путь от его кабинета до лазарета.

Решение действовать было принято в ту секунду, как за мной захлопнулась дверь его кабинета. Раз и навсегда.

Такое уже было в моей жизни. То же чувство было у меня в тот раз, когда я схватился за молоток, стоя напротив отчима. Тогда на кону стояла жизнь матери.

Сейчас я противостоял главе и на кону стояла жизнь Ави. И я снова был решительно настроен действовать.

Ключ от изолятора остался у главы, но не может быть, чтобы ключ был только один. Авионика никуда не выходит, поэтому кто-то должен носить еду ей: только ради этого вряд ли кто-то будет ждать главу. Работники столовой работают посменно: передавать заботу о ком-то внешнем слишком хлопотно. Из персонала постоянно в организации только Ё-на и Рэй: никто из них не взял бы на себя эти заботы. К тому же, обитатели лазарета – это компетенция главврача, Анны: второй ключ почти наверняка у неё.

К ней я и ворвался, надеясь на успех: шанс у меня всего один.

Она не успела подняться с места: захват, столько раз применяемый мной во время охот, пошел в ход. Я схватил её крепко, но как можно более аккуратно: никто не должен пострадать. Прислушиваясь к звукам в коридоре, я прошипел через сжатые напряжением челюсти:

– Ключ.

И чуть ослабил ладонь, закрывающую Анне рот.

– Карман сле…

Достаточно.

В голове было тихо, пусто и сумеречно, лишь золотой нитью светился план действий. Быстрым движением я оглушил Анну, тут же перехватив её, чтобы не ударилась, падая. Быстро стянул с неё халат: карман слева был явно тяжелее.

Конечно, Анна могла и обмануть, но шанс был всего один. И через пару секунд был уже у двери изолятора.

Мне нужно только одно: вывести Авионику, и этому ничто не должно было препятствовать. Я был максимально сконцентрирован на том, что происходит: руки, подбирающие ключи, не дрожали, сердце при виде Ави в больничном платье на голое тело дико не забилось. Я зашел, быстро и чётко облачил её в халат и велел забираться ко мне на спину. В голове звенело от напряжения, но в коридоре по-прежнему не было признаков погони.

Убедившись, что никого нет, мы направились к запасному выходу лазарета. Тому самому, через который семь месяцев её сюда завезли.

Лишь бы в связке оказались нужные ключи.

Оказались. Я вспомнил, что у Анны гиперконтроль: ей нужно все контролировать – вот почему все ключи в одном месте.

Третий раз за день повезло.

Пока я отпирал дверь, чувствовал близость Ави: как руки её давят мне на плечи, а пятки упираются в живот. Тепло её тела обволакивало мою спину и наполняло душу.

В момент, когда дверь распахнулась, я был свободен и абсолютно счастлив.

Снаружи тянуло прохладой сумерек. Высоко вверх взмывали макушки сосен, за ними проглядывало темное апрельское небо. Воздух был напоен сладостью подгнивающей хвои. Я бежал, вдыхая его с наслаждением: это был аромат победы.

Куда точно бежать, в сумерках было не видно. Я старался держаться подальше от накатанной досюда дороги, которой мы приехали в тот раз. Где расположена трасса я тоже точно не знал, но это было неважно: впервые в жизни мой потенциал был мне в радость. Мне казалось, что я могу бежать всю ночь и добежать до края мира, где нас никто не найдёт.

Но довольно скоро Ави заёрзала: передвигаться на чьей-то спине, наверное, неудобно.

Поскольку явной погони не было, я остановился, чтобы она немного передохнула.

Опуская её на землю, я задел рукой бедро и вдруг осознал, что на Ави нет белья. Залившись краской, я поспешно отвернулся, умоляя сердце и не только сердце успокоиться. Толи шум крови в ушах мешал, но Ави была тихой, словно не существовала. Так сильно испугалась происходящего, или специально так себя вела – не было важно. Это нам на руку, ведь…

Последнее, что я помню – яркую вспышку от искр, вылетевших у меня из глаз, и резкую боль в затылке. Я потерял сознание, падая на землю.

Очнулся уже здесь.

Произошло что-то ужасное. Наверняка глава точно сделал что-то ужасное с ней: ведь я вроде как в порядке.

На сей раз Ави наверняка пострадала из-за меня. В прошлый раз всё обошлось, не смотря на мою неумелую помощь, но в этот раз точно не обойдется.

Может быть, не стоило ничего делать. Но если бы я продолжал смотреть, ничего не делая, что бы стало со мной тогда?..

Мне нужно добраться до главы, все объяснить ему. Может быть, у меня будет шанс смягчить отношение к Авионике.

Хоть бы она не сильно пострадала!..

Мне нужно добраться до главы, но рядом со мной вдруг встают два дяди в штатском. Они не в форме, но я узнаю их из тысячи, ведь я бегал от них столько времени: это следователи.