Нигде и никогда

Солнце светило над опустевшим селением, и вышел я на порог храма твоего, и пал с неба огонь, и горели деревья, и исчезла трава, и белый дым стоял над рекой. Сорвался с неба неслыханный грохот, гневный голос твой, Господи, страшный голос, грозящий тем, кто мало чтил тебя, Господи, кто забыл дорогу к храму твоему, кто молился ложным богам…»

– Понятно. Можно считать, что время создания рукописи нам известно. Без анализатора.

– Гибель «Рейнджера»?

– Безусловно. Тысяча против одного, здесь именно про эту катастрофу.

– Думаешь, он действительно предвидел?

– Технология обычная: сначала происходят события, а постфактум создается книга, и автор попадает в разряд ясновидцев. Здесь приличная глубина, взрыв атомолета произошел довольно далеко отсюда, так что он вполне мог уцелеть, если вовремя спрятался. Кстати, очень даже возможно, он умер от облучения.

– Завтра проверим. Значит, никакого ясновидения?

– Разумеется. Ты что, сомневаешься?

– Да как сказать…

«Страшен был гнев твой, Господи, и не осмелился я больше выходить из храма твоего, и в моем подземелье веду беседу с тобой. Скоро упорхнет душа моя птицей Зен в темные воды Мертвой Реки, но будет жить слово мое к тебе в этих священных знаках. И те, что придут после меня, уверуют в величие твое, в могущество твое, и вновь наполнят жертвенную чашу к умилению твоему.

И молился тебе я, Господи, в пристанище моем, и было видение мне, видение странное, останавливающее кровь в жилах, и душа моя содрогалась, как птица Зен в когтях ночного страшилища Йих. Видел я двух зеленых, как трава, двух гладкокожих, с горбатыми спинами, двух круглоголовых, рогатых. Явились два зеленых в темноте, таращили холодные глаза, словно из-под родниковой воды, и дрожали рога их тонкие, шевелились спины горбатые. И змеилось от них пламя, и струился огонь по зеленым рукам и ногам.

Знаю, Господи, послал ты чудищ невиданных, чтобы испытать стойкость мою, но не страшны мне чудища в пламени бледном, смерть горбатым пророчащем. Верю в тебя, Господи, ведь не покинешь ты меня, пылинку жалкую, ветром гонимую, песчинку малую на берегу, лепесток в быстром потоке…»

– Чудеса! – немного растерянно сказал один из них.

Они стояли и смотрели друг на друга, освещенные закрепленным на стене электрическим фонарем, входящим в комплект снаряжения каждого участника экспедиции. Оба в гладких зеленых скафандрах, защищающих от довольно высокого еще уровня радиации в этом глухом уголке сельвы, с заплечными баллонами, наполненными дыхательной смесью, в круглых шлемах с тонкими шпагами антенн.

– Куда там Сведенборгу, – с еле заметной тревогой произнес другой, поглядывая на лохмотья в углу. – Это ведь он нам смерть пророчит. – Он нервно рассмеялся.

Автомат-переводчик молчал, в наушниках слышался шорох. Фонарь с трудом рассеивал мрак.

– Мистика какая-то! Откуда он знал?…

Тишина, безжизненная тишина расползлась по подземелью. Темнели в углу лохмотья.

– Ладно, давай выбираться отсюда. Скоро ночь, а мы еще палатку не ставили. И вещи хоть немного разберем.

– Пошли, – неуверенно согласился другой. – Завтра обмозгуем вместе с корифеями.

Он аккуратно собрал высохшие листья какого-то растения, испещренные черными значками.

– Завтра разберемся…

Освещая путь фонарем, они направились к крутым ступеням, ведущим из подземелья на поверхность, под своды полуразрушенного храма неизвестного бога. Они не успели дойти до ступеней, потому что каменный потолок вдруг обрушился и похоронил их рядом с останками того, кто умер здесь раньше. А раздавленные ломкие листья превратились в белую пыль.

1978

Навсегда

Темнота, темнота… Сжала ночь в душных лапах весь мир, и ничего не видно в ночи. Ночь полна шорохов и тихих вздохов. Со стоном летит над землей жаркий ветер, заглушает сдавленный шепот, прерывистый шепот, текущий в ночи.

Темнота, темнота… Идут в темноте невидимые, шуршат по земле, уходят все дальше и дальше в никуда вслед за жарким ветром. Шуршат, шуршат – слабее, слабее, тише…

Нет, не шуршат шаги, не идет никто – просто вздыхает непроглядная темнота, одинокая, бесполезная. Лежит тяжелая темнота на земле, ворочается неуклюже и вздыхает, вздыхает, вздыхает…

А впрочем, ничего особенного – обыкновенная безлунная ночь. И духота. Давно не было дождя.

Шепот, шепот… Прерывистый, неуверенный. Кто-то шепчет в темноте, задыхается под душной толщей, зовет кого-то. Безнадежно, отчаянно, словно боится раствориться в черной безбрежности, затеряться, исчезнуть навсегда…

– Слушай… Слушай… Слушай…

Тишина. И вновь стонет ветер.

– Слушай… Слушай…

Ничего не видно в ночи. И звезд нет на небе, и неба не видно, и земли.

– Слушай… Слушай… Утро… Утро придет…

Стонет, стонет жаркий ветер. Вздыхает, колышется черная тишина. И звезд нет на небе.

И вдруг – в ответ:

– Да… Да… Утро… Утро придет…

Колыхнулась тишина, шевельнулись душные лапы. И шепот громче, торопливей:

– Утро… Будет утро… Слышишь? Побежим босиком, босиком побежим по траве! С холма, через луг…

– Да… Да! Через луг, к реке, взявшись за руки…

Торопливый горячий шепот в темноте, сквозь стон ветра. Быстрее, быстрее… Безлунная ночь, и звезд нет на небе.

– Взявшись за руки, побежим и с разбегу бросимся в воду…

– Будем плавать и смеяться, слышишь? Будем плавать, пока не устанем…

Торопятся, перебивают друг друга, будоражат душную ночь.

– Ляжем на теплом песке у самой воды и будем смотреть в небо…

– Будем смотреть в небо, и ласточки…

– Да… Да… И ласточки будут летать, а над лесом…

– А над лесом поднимется солнце…

– Мы встанем и встретим его, взявшись за руки… Слышишь?

– Взявшись за руки, встретим солнце и будем рвать цветы на лугу…

Шепот, шепот… Радостный шепот в душной ночи, быстрый шепот сквозь жалобы ветра, и звезд нет на небе. Шуршит, вздыхает тяжелая темнота, слушает шепот.

– Много цветов, много цветов соберем на лугу, влажных от росы… Слышишь?

– Да… Да… Слушай… Медленно пойдем вверх по склону холма, медленно, взявшись за руки…

– Отнесем цветы на вершину холма и оставим в дар солнцу…

– Оставим цветы в дар солнцу…

Душно, душно ночью. Давно не было дождя.

– И пойдем бродить по лесу…

– Да… Да… Мы будем идти, взявшись за руки…

– И целоваться… Слышишь?

– Целоваться…

– Утро… Утро придет…

– Скоро… Слышишь?

– Да…

Чуть заметно редеет темнота, и все тише, тише шепот… Словно уходят невидимые, шуршат по земле, и теряют друг друга в душной ночи.

– Слушай… Слушай…

Темнота. Ветер стонет.

– Слушай…

Все светлее, светлее вокруг. Облегченно вздыхает ночь, послушно тает в трепете рассвета. Рассвет идет, неуверенный, бледный, течет над землей мертвой водой, серой волной катится с неба.

Тишина, тишина… Серое небо, без звезд, низкое небо, не небо – оболочка из туч, застывших над тихой землей. Стонет ветер над миром, и под стон этот наливаются тучи багровостью – встает над землей невидимое солнце.

И багровый отсвет тяжело падает на землю, на гладкую остекленевшую землю, и багровой становится бесконечная пустыня. Мертвая, мертвая пустыня.

Тишина. Несется ветер под багровыми тучами, над багровой землей, огибает безжизненный шар, и зачем-то стремится вперед и вперед, и плачет, и плачет, и плачет…

Стоят два обломка среди пустыни, два странных обломка, и тихо, неслышно шепчут, и впадают в дневную спячку.

– Слушай… Слушай… Слу…

Стоят два обломка в мертвой пустыне, пустыне атомной, тихой и страшной, и будут шептать по ночам о мире, что исчез навсегда, навсегда…

Навсегда.

1979

Встреча в лесу Броселианд

Семь дней и семь ночей прошло после Троицы, и лежал теперь путь назад, в старый замок Эскладоса Рыжего, что побежден был Рыцарем со львом в честном бою. Семь дней и семь ночей мечи звенели, семь дней и семь ночей кони храпели в Камелоте славном, городе Артуровом, семь дней и семь ночей над столами поднимались кубки тяжелые с вином добрым, и лица красавиц улыбками озарялись в свете факельном, и королева Геньевра платком белым махала. Махала платком государыня Геньевра, приветствуя достойнейших из достойных, сильнейших из сильных, отважнейших из отважных. Семь дней и семь ночей веселье шло и турниры рыцарские при дворе короля Артура, и лежал теперь путь назад, долгий путь сквозь угрюмый лес, лес Броселианд, что тенью тяжелой пал на королевство Артурово.

Дик и мрачен лес Броселиандский, и долог путь в чаще его. Могучие сосны небеса подпирают, высокий кустарник стеною встает неприступной, из зарослей папоротника вздохи доносятся тихие. Доносятся вздохи и шепот слабый, зовущий нехристи лесной, иглы шиповника ранят коней, в гуще боярышника огни мигают бледные – то души усопших маются, ждут не дождутся Судного дня. Торопят день Судный души усопших, с телами соединиться хотят, с телами тех, кто погребен под ковром мшистым, кого упокоил навеки угрюмый лес, лес дикий, лес Броселианд.

Угрюм лес, безлюден. Крикнет птица в глуши лесной, рев быка дикого из чащи донесется – и вновь тишина, как на дне омута глубокого. Тишина зловещая, зачарованная. Вьется под соснами тропа узкая, маячат вдали, за деревьями, поляны изумрудные, и ведать не ведомо, что там дальше, за поворотом, какая нечисть прячется в глубине жуткой, кто глазами светит, в чащобе затаившись…

Едут два рыцаря по тропе узкой, извилистой. Медленно, след в след, кони ступают. Блеснет изредка солнечный луч на глади доспехов – и исчезнет, словно испугавшись чего-то. Едут два рыцаря сквозь лес Броселиандский угрюмый, через семь дней и семь ночей после Троицы. Неторопливо, настороженно кони ступают, чутко слушают шорохи лесные. Едут два рыцаря, подняв забрала шлемов искусно сработанных, а руки на мечах лежат, а копья у седла, и хоть забрала и подняты – в глазах тревога, готовность к бою в глазах рыцарей. Загадочен и дик лес Броселиандский, и всего можно ждать в нем: змеев огненных, карликов безобразных, дев прекрасных, что в миг единый в драконов превращаются, замков заколдованных, что встают внезапно в глуши лесной и рушатся с грохотом, в чрево матери-земли проваливаются, когда не выдержит она чар сил нечистых, нехристей страшных, уродливых.

Едут мессир Ивэйн и мессир Говен по тропе лесной, двое рыцарей отважных, побеждавших не раз в честном бою и змеев огненных, и великанов свирепых. Едет храбрый мессир Ивэйн, славный сын Уриена, короля земли Горр, страны смерти, едет храбрый мессир Говен, славный сын Лота Оркнейского, сводный брат короля Артура. Едут сквозь лес рыцари молодые, отважные, всматриваются настороженно в полумрак чащобы лесной, в полумрак злой, угрюмый, что таит опасности неведанные. Лежит путь рыцарей храбрых из Камелота славного в замок Эскладоса Рыжего, что побежден был мессиром Ивэйном в честном бою. Лежит путь к Лодине златовласой, голубоглазой, к Лодине, красавице белокожей, что была женой Эскладоса могучего и что стала женой Рыцаря со львом, Ивэйна отважного, женой стала по воле доброй, а не по принуждению.

Храпят кони в полумраке лесном, ушами прядут добрые кони, чего-то пугаются. На мечах лежат руки рыцарей храбрых. Не раз были рыцари в сражениях страшных, не раз насмерть бились с великанами чудовищными, броды охранявшими, не раз с помощью Господа чары снимали с замков заклятых, заколдованных, но не по себе рыцарям храбрым, но мерещатся им чудища жуткие в лесу диком, глухом, в лесу Броселианд.

И заговорить бы рыцарям, тревогу рассеять, только ни один первым говорить не решается, чтобы в страшном пороке не заподозрили его – в трусости. Уходят назад поляны пустынные, быками дикими истоптанные, шумят мрачно сосны в вышине, и молчат рыцари храбрые, мечи к бою приготовив. Кто скажет, где тот перекресток в глуши лесной, на котором дева стоит дивная, обнаженная, рыдающая, о помощи взывающая, руки к небу воздев. Нет, не дева это, а дракон огненный, девою прекрасной притворившийся!

Молчат рыцари, пробираются сквозь чащу мрачную, отдаляясь от Камелота славного, разгульного. Угрюм и дик лес Броселиандский.

И не выдержал Говен, сводный брат короля Артура, разговор начал мессир Говен, сын Лота Оркнейского. Разговор неторопливый, негромкий в чаще угрюмой леса Броселиандского, на узкой тропе, что не дает покоя коням иглами шиповника колючего.

– Сударь, – зазвучало слово тихое в чаще дремучей, – давно не был я в этих краях. Много дней провел я в поисках государыни нашей Геньевры, Мелеагантом похищенной, и давно не проезжал этой тропой.

И, встрепенувшись, молвил мессир Ивэйн, отводя взгляд настороженный от густого терновника:

– Да, сударь. Увы, не вас избрал Господь спасителем ее, а Ланселота Озерного.

Как гулко звучат голоса под темным пологом cосен!

Оживились рыцари, и потянулся разговор неторопливый, и незаметна стала тишина угрюмая, и все ближе источник под соснами и замок Лодины златовласой.

Улыбка теплая легла на уста мессира Говена отважного, и спросил он, гриву конскую поглаживая:

– Как поживает Люнетта моя милая, помнит ли меня или другой сердцем ее завладел?

– Ждет вас Люнетта ваша темноволосая, верна она слову данному. Дружна она с госпожой, и светло в замке от дружбы этой.

Не иссякает разговор, течет, как струя неспешная из-под камня тяжелого. И хоть одиночество и не помеха рыцарю отважному, а все-таки веселей вдвоем на тропе лесной.

Трещат ветви сухие в стороне от тропы, ломится кто-то сквозь чащу дремучую. На мечах лежат руки рыцарей, и к бою готовы мечи, мечи острые и тяжелые. Кто знает – кабан ли то или дикий бык идет по лесу угрюмому, или же великан свирепый спешит к тропе лесной, топот конский услышав.

Все темнее в лесу Броселиандском, все тревожнее, и невольно копье ищут руки сильные, и быстрее бьются сердца отважные, и зорче в чащу лесную вглядываются рыцари. Не из трусливых мессир Говен, не раз сражался он в битвах страшных, не раз насмерть бился с великанами чудовищными, не раз чары снимал с замков заклятых, но крепко сжал копье рыцарь храбрый и быстрее коня пустил по тропе лесной.

Тихо в лесу, как перед бурей ужасной.

– Сударь, как там лев ваш, спасенный вами от змея огнедышащего? – молвил негромко мессир Говен.

– Надежно замок охраняет лев мой храбрый. Спокоен я в дальних краях, ибо даст он достойный отпор всякому, кто к замку приблизится и станет водой поливать камень у источника, чтобы бурю вызвать свирепую.

Сгущается темнота угрюмая, застыли деревья в безмолвии, и молчанию склепа подобно это безмолвие. Давит тишина недобрая, и умолкли два рыцаря на тропе узкой, что ведет сквозь лес Броселиандский. Не решаются рыцари храбрые опять тишину нарушить, беду накликать звуками голоса. Глядит мессир Ивэйн на мессира Говена взглядом пристальным, словно хочет сказать ему что-то, но молчит, лишь сжимает крепче бока конские ногами сильными. Прислушивается к чему-то чутко мессир Ивэйн, ждет чего-то…

Ох, не к добру тишина зловещая! И птица не крикнет, и зверь не промчится с треском в чаще лесной, и солнца не видно за деревьями молчаливыми. И хочется вскачь пустить коней, да жутко вспугнуть тишину заклятую.

И – прорвалась тишина! Деревья дрогнули, колыхнулся воздух застывший – и донесся издали рокот нарастающий. Ближе, ближе… Пронесся рокот, гул загадочный за деревьями и стих вдали, словно в глубину речную ушел. Словно прорычал грозно великан ужасный и смолк, затаился, добычу выслеживая.

И молвил встревоженно мессир Говен, сын Лота Оркнейского:

– Сударь, что это?

Вздохнул мессир Ивэйн, сын Уриена, наклонил голову, ответил негромко:

– Вперед, сударь! Только не трогайте меч, копье оставьте в покое, ибо не помогут они.

Как орел могучий взвился в седле мессир Говен, быстро поднял вверх меч тяжелый.

– Опасность, сударь? Страшны ли нам сатанаилы мерзкие, дьяволом порожденные, страшны ли великаны ужасные? С нами Господь наш! Кто может победить нас, двух рыцарей могучих? В бой, сударь!

И вздохнул опять мессир Ивэйн, еще ниже голову наклонил сын Уриена.

– Все напрасно, сударь. Не рождала еще земля чудищ подобных. Не слыхивал я о таких ни в замках многочисленных, ни от паломников, что в землях святых бывали и знают многое. Встретил, сударь, я чудище невиданное, охотясь на оленей в лесу этом, на этой тропе, когда странствовали вы в поисках государыни. Появилась вдруг за деревьями дорога твердая, широкая, очам на удивление, и мчалось по ней чудище круглоглазое, мчалось, как ураган и ревело свирепо, и кричало пронзительно…

– Дальше, сударь!

– Бросился я на сатанаила ужасного, как и подобает рыцарю храброму, но умчалась нечисть некрещеная и пропала бесследно. Не догнать ее коням нашим. И молчал я о том, не желая попасть на язык Кею насмешливому, посмешищем стать при дворе Артуровом.

И воскликнул мессир Говен, славный сын Лота Оркнейского:

– В бой, сударь! Страшней ли нехристь эта Мабонагрена и Арпина Нагорного!

Опустил забрало рыцарь храбрый и без раздумий и колебаний бросился вперед по тропинке узкой, вонзив шпоры в бока конские. И снова донесся издали рокот нарастающий. И рванулся вперед без раздумий и колебаний мессир Ивэйн, храбрый сын короля Уриена.

С треском кустарник пронзил мессир Говен и вылетел на дорогу широкую, невиданную, шире улиц Камелота славного. И мчался по дороге той диковинной сатанаил мерзкий, тварь злобная, некрещеная, мчался бешено, ревел устрашающе. Дрогнул мессир Говен на мгновение, осадил коня захрапевшего, испуганного, но тут же твердой стала рука его и приготовил он к бою копье свое славное.

Завизжало пронзительно ада исчадие, тьмы ночной порождение, увидав копье рыцарское, побоялось в бой вступить с храбрым рыцарем чудище злобное. Обогнула тварь мерзкая мессира Говена, славного сына Лота Оркнейского, умчалась за поворот по дороге широкой, невиданной.

И воскликнул, копьем потрясая, пораженный мессир Говен:

– Много видел я карликов злобных, змеев огненных, нехристей страшных, уродливых, но впервые зрят глаза мои чудище подобное! В Откровении Иоанновом место ему, ада исчадию! В погоню, сударь!

Как вихрь устремились за поворот рыцари храбрые, обнажив мечи, что не раз врагов страшных, могучих в битвах разили кровопролитных. Устремились вперед рыцари храбрые, пригнулись к гривам коней, к бою готовясь. Но взвились на дыбы кони верные, ржанием звонким огласили жуткий лес, и дороги не было рыцарям – встали впереди деревья угрюмые, встали плотной стеной, и исчезла дорога диковинная, невиданная, поросла кустарником диким, затянулась мхом и шиповником. Обернулись рыцари и перекрестились истово, отводя заклятие зловещее. В глубине леса были они, леса дикого Броселиандского, и вилась в лесу лишь тропа узкая, что тянулась из Камелота славного в лесную глушь, в замок Лодины златовласой.

И вернулись на тропу эту рыцари храбрые, и молились Господу, лица подняв к небу угрюмому, и тихо было в лесу, в лесу диком, лесу Броселианд.

И промолвил мессир Говен, сжимая копье:

– Уклонился от боя сатанаил мерзкий, ада исчадие! И не встать на пути – собьет и умчится, нехристь поганая!

– Не попасть бы нам, сударь, на язык Кею насмешливому.

– Да, сударь, молчать надо, как зачарованным. Но мы еще встретим это ада исчадие! Не уйдет тварь мерзкая!

Потряс мессир Говен копьем тяжелым, кивнул согласно мессир Ивэйн, и продолжили путь рыцари Артуровы.

И добрались рыцари храбрые в сумерках наступающих до источника с ледяной водой. Миновали рыцари часовенку старинную и свернули к замку недалекому, замку Лодины златовласой, вдовы Эскладоса Рыжего, что побежден был Рыцарем со львом в честном бою.

Молчали дорогой рыцари, погруженные в думы свои, лишь один раз молвил тихо мессир Говен:

– Проще намного с замков снимать заклятие.

И мессир Ивэйн наклонил голову, соглашаясь с сыном храбрым Лота Оркнейского.

* * *

– Что за дьявольщина! Опять этот тип прется, как баран! Чтоб ему сквозь землю провалиться, мерзавцу!

– Однако реакция у тебя, приятель! Как это ты успел вывернуть руль? И давно здесь съемки?

– Какие съемки! Пару недель назад такой же выскочил, и с копьем наперевес прямо на меня. Я сигналю, а он прет себе, хоть бы хны! Ну, я по тормозам, руль влево – и ходу! Потом думаю: «Дай-ка вернусь!» Сам понимаешь, любопытство – никуда не денешься. Развернулся и назад, а жутковато почему-то. Вышел – лес как лес, и следов конских нет, а того типа и подавно! Что за чертовщина? А вообще – место странное. Иногда шпаришь за сотню, видимость отличная – и вдруг ка-ак громыхнет, и пошло: молнии, ветрище… Жуть! И сразу стихает, как отрежет. Там дальше какие-то развалины каменные у ручья.

– Ага… Развалины. Как ты гово… Стоп! Ведь это же Броселиандский лес! Ну да… Если облить водой камень… Камень там есть, у ручья?

– Что ты там бормочешь?

– Камень, говорю, есть у ручья?

– Вроде бы есть. А что?

– Да так, ничего. Пришла в голову одна сказочка средневековая. Помнишь, у Кретьена де Труа в «Рыцаре со львом»: возьми ковш с водой из источника, облей камень – и вмиг начнется буря? Что-то в этом роде. Появляется хозяин замка и начинается драка.

– А-а, все вы, писатели! Какой лев?! У меня аж руки дрожат… А если бы сбил этого болвана? Докажи потом, что он сам бросился!

– А в лесу этом тебе не приходилось гулять?

– Сколько угодно! Я же говорю: лес как лес. Реденький, горел не раз. Там дорога есть, плохая, правда. Приходилось ездить, детей забирать у тетушки. В Камелоте.

– Где-где?

– В Камелоте. Деревушка такая. Десяток дворов и гостиница. Тетушка там живет, тетушка Геньевра. Невзрачная такая деревушка, смотреть не на что. Тьфу, руки дрожат из-за этого шута горохового! Вот заявить в полицию, и пусть разбираются, что за псих дурачится средь бела дня! Да только говорить стыдно – засмеют! Съемки… Какого ж дьявола он под колеса кидается? По сценарию? Нет, что-то здесь нечисто… Тоже мне дракона нашел, потягаться захотелось!

– Съемки… В диком лесу Броселианд. Тетушка в Камелоте… Тетушка Геньевра… Знаешь, у меня идея. Слушай: «Семь дней и семь ночей прошло после Троицы, и путь теперь лежал назад, в старый замок Эскладоса Рыжего…»

– Рассказик очередной кропать собираешься?

– Семь дней и семь ночей мечи звенели, семь дней и семь ночей кони храпели в Камелоте славном, городе Артуровом…

– О! Ты еще и тетушку мою сюда приплети. Для достоверности. Ох, ну попадись мне опять тот шут гороховый!

* * *

Вишневый блестящий автомобиль вынырнул из леса и сбросил скорость перед заправочной станцией, а мессир Ивэйн и мессир Говен, славные рыцари Артуровы, натянули поводья у ворот замка Лодины златовласой, вдовы Эскладоса Рыжего, что побежден был Рыцарем со львом в честном бою. Семь дней и семь ночей прошло после Троицы.

«…натянули поводья у ворот замка Лодины златовласой, вдовы Эскладоса Рыжего, что побежден был Рыцарем со львом в честном бою. Семь дней и семь ночей прошло после Троицы», – написал он и поставил точку.

1979

Летящая звезда

Утро было очень неуютным. Небо серело беспросветно и безнадежно, влажный ветер морщил коричневые пятна луж, а редкий лесок на холме казался блеклой картиной, намалеванной кистью бездарного художника. Была обычная пасмурная погода. Была осень. Дождь провел бессонную ночь и превратил проселочную дорогу в две бесконечные цепочки луж. Между лужами расползлась коричневая жижа, и идти можно было только по самой обочине, покрытой жухлой травой.

Он так и делал. Он шел осенним пасмурным утром, поеживаясь от ветра, то и дело оскальзываясь и въезжая сапогами в коричневую жижу, шел, бросая рассеянные взгляды на лесок, похожий на бездарную картину.

Он шел без определенной цели. Он был в отпуске. Попрощался с сослуживцами, переночевал в своей холостяцкой городской квартире, а утром сел за руль и приехал сюда. Почему сюда? Да потому, наверное, что давным-давно, лет двенадцать назад, в студенческие времена, он в этих краях принимал, как принято говорить, участие в сельхозработах. Стояла такая же пасмурная осень, шли дожди, только был он тогда не один, а было их пятеро ребят и пятеро девчонок, и вечерами, возвратившись с картофельного поля и наспех перекусив, они бродили по сельской местности и пели под гитару или танцевали в невзрачном клубе, такие неуклюжие в сапогах и телогрейках… Он снял комнату у той же бабки Шуры, которой когда-то колол дрова и носил воду, и она, конечно, его не узнала. Ведь время большой мастер играть в перемены.

По утрам он бродил по окрестным дорогам, уходил в пасмурный лес, медленно пересекал голые поля, разбухшие от долгих дождей. Машину он не трогал – она оставалась стоять у калитки, ведущей в бабкин огород, уныло глядя мокрыми фарами на потемневшие жерди.

Однажды он набрел на покосившийся сарайчик, и с удовольствием полежал на прелом сене. Когда-то он уже был в этом или очень похожем на этот сарае и так же лежал, заложив руки за голову, а по крыше постукивал дождь.