Полная версия
Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста
Алексей Малашенко
Тяжело в ученье, нелегко в бою
Художественное электронное издание
Макет, оформление – Валерий Калныньш
Редактор Лариса Спиридонова
Художественный редактор Валерий Калныньш
Корректор Елена Плёнкина
Верстка Светлана Спиридонова
© Алексей Малашенко, 2021
© «Время», 2021
* * *Глава первая
Арабистами не рождаются
На подлете к базе ВВС Арабской Республики Египет, неподалеку от городка Бильбейс, у египетского лейтенанта на Су-7 что-то пошло не так. Полет был боевой. Сижу я в наушниках возле руководителя полетами (РП) подполковника Геннадия Владимировича Коноплева и слушаю, на что летун жалуется. И ничегошеньки на его родном арабском не понимаю. Как уразуметь, когда за спиной четыре курса Института восточных языков при МГУ им М. В. Ломоносова[1], а знаний по авиационным терминам – ниже нуля.
Подполковник все о своем твердит – что там у него еще случилось, проговаривает какие-то цифры. А я эти цифры, как правильно произнести, забыл.
Не знаю, не понимаю, бормочу.
А летун заходит на второй круг, сесть-то не получается. Коноплев, мужик спокойный и доброжелательный, смотрит на меня.
«Понимаешь. Все понимаешь, – говорит он, добавляет: – Ты ж комсомолец».
Был я тогда комсомольцем. И пока тот бедолага, кандидат в покойники, заходил на третий круг, цифры вспомнились. И стал чего-то переводить. Последние мои слова были «ихбат» (по-арабски садись) и е. т. м. (это по-русски). Он сел, а Коноплев сказал: «Вот, а твердил, что все забыл».
Ситуация описана в сдержанных, почти академических словах и выражениях. Если цитировать дословно все речевые обороты, ни одна цензура не пропустит.
Пессимистическое получается начало. Но из песни слова не выкинешь.
Случился этот позор летом 1972 года. Бильбейская база была одной из двух крупнейших – первая находилась в Джанаклисе, на севере страны. Наша – ближе к Суэцкому каналу и Синайскому полуострову, где чаще всего египетско-израильские столкновения и происходили. Раскройте карту. Там и сейчас неспокойно. Там – джихад, созданный в 1987 году. Там – ХАМАС («Исламское движение сопротивления»). Хамасовцев во всем мире, кроме России, считают террористами, и в Москву они часто наведываются поговорить насчет урегулирования арабо-израильского конфликта.
В 1980-е одно учреждение пригласило меня (за гонорар) почитать лекции по исламу перед мусульманами, обучавшимися на различных, не известных широкой публике курсах. Дело было в Подмосковье, неподалеку от города Пушкино. То были советские времена, когда говорить можно было только то, что дозволено. Тем более перед иностранцами. Однако я был предупрежден, что дудеть про марксизм-ленинизм и атеизм необязательно. Не та аудитория. Требовалось сказать что-то любопытно интригующее о новых подходах к исламу. Что я и пытался делать.
Самой внимательной частью моей аудитории были арабы, наверно среди них и будущие хамасовцы – спокойные парни, которые внимали мне с большим уважением, а может, даже и с надеждой – вдруг поддержит их СССР. Когда я, отвечая на их вопросы, переходил на арабский, их глаза загорались.
Забегаю вперед. Но ведь, пользуясь выражением Высоцкого, судьба кидает арабистов, «как котят» (он пел не про арабистов, но все же…).
…Расстался я с Геннадием Владимировичем и отправился в отведенный мне на базе чуланчик, размышляя о собственном ничтожестве. Как же так – четыре года учил этот язык, сдавал зачеты, полгода протрудился переводягой в учебном центре в городе Мары, что в Туркменской Советской Социалистической Республике (об этом ниже), а как дошло до настоящего дела, так и облажался.
И зачем вообще связался я с этим языком? На что уходит жизнь… Как это все случилось?
Но прежде нужно понять и согласиться с тем, что арабский, как и другой восточный язык, это – другая жизнь, чудо, соблазн, кошмар. Прикоснувшись к нему, оторваться невозможно. Услышав его, копаясь в его закорючках, чувствуешь себя другим. Так ощущают себя китаисты, японисты, кореисты, те, кто зациклен на хинди, ну и арабисты. Однажды мы заспорили – какой язык самый трудный. Всей дискуссии не упомню, но согласились с тем, что самый трудный – корейский. Наипростейшими были сочтены суахили – Восточная Африка, хауса – Западная Африка и турецкий. Для любознательных – людоед на языке хауса – ням-ням (nyam-nyam). Для любопытных – броневик по-монгольски – хуяк-машина. Так сказывали военные переводчики с монгольского.
Однажды, увидев в дореволюционной Большой Энциклопедии под редакцией С. Н. Южакова и П. Н. Милюкова китайские иероглифы, я сдуру стал их перерисовывать. Перерисовал. Забыл, а спустя лет пятьдесят в Пекине вдруг увидел один такой иероглиф на автомобильном номере. Узнал его и был счастлив. Колдовство?
Но сейчас только про арабский.
К арабам у меня симпатии с детства. В 1956 году мы – папа, мама и я переехали с Новослободской улицы из коммуналки в другую коммуналку, на Третьей Тверской-Ямской улице.
В новой восемнадцатиметровой комнате было просторно. Стояло пианино, диван, папин секретер, столик, на нем – белое пластмассовое радио с одной-единственной первой программой, «Маяка» тогда не было. В общем коридоре папа повесил – соседи не возражали – разноцветную карту мира.
Вот с 1956-го и слушал радио, по которому передавали новости со всего мира. В октябре означенного года с утра до вечера вещали про Ближний Восток. Я тогда узнал три новых слова – арабы, Суэцкий канал и израильская агрессия (то, что израильтяне всего-навсего евреи, не догадывался).
Много говорили про Гамаля Абдель Насера. Телевизора у нас не было, и в лицо я его не знал. Но имя запомнил. В году этак 60-м увидел Насера по недавно купленному черно-белому «Знамени»: добрый такой, улыбчивый. В 1972 году, находясь в Каире, я посетил его усыпальницу – это высокая арка, под которой стояла его гробница. Приставленные к ней часовые меня поначалу не заметили и гонялись вокруг святого места, покалывая друг друга пиками. Увидев одинокого посетителя, они немедленно доскакали до своих постов и вытянулись в струнку. Один из них неожиданно меня приветствовал. «Мархаба»[2], – пробормотал он. «Мархабатейн»[3], – ответил ему я и подумал: порезвились бы так стражи Мавзолея Ленина…
Бежало время. Карту мира я узнал наизусть, а Ближний Восток сохранялся на ней каким-то личным кусочком. Я уже сообразил, что израильтяне и евреи не одно и то же. Евреи – свои, каждый день в гости ходят, а вот израильтяне – чужие, плохие.
Вот арабы – все хорошие, однозначно.
До арабского языка было еще далеко. Его призрак стал появляться тогда, когда лет в двенадцать-четырнадцать надо было хоть отдаленно, но задумываться над вопросом «кем быть». Подростком потянуло в мир искусства – отец и мать были артистами: папа тогда трудился в Театре Маяковского, а мама – в Центральном детском, а еще была ведущей сверхпопулярной в те времена радиопередачи «С добрым утром!».
Однажды пригласили меня сниматься в кино на главную роль в фильме «Рыжик». Мама не пустила – до сих пор не знаю почему. Что оставалось? Сидеть, уткнувшись в карту. Тут еще попалась в руки открытка «Вид города Каира». Представляете – сниматься не разрешили, а тут Каир – красивые машины, дома высокие, темно-голубая река Нил. От той картинки исходил волшебный запах. Как раньше пелось: «Люди идут по свету…». Захотелось «идти по свету». А где он? Не деревня же Черепково, где родители семь лет дачу снимали.
Опять уткнулся я в карту мира, ее ближневосточный кусочек. А там в 1967 году Шестидневная война. Вот это здорово. Каждому взглянуть на войну интересно. Некоторых тянет повоевать. Не осуждаю. Воюют за деньги. Но еще из-за остроты ощущений, чтобы вкусить от риска. Там взорвалось, здесь горит, тут стреляют. Жутко. Но заманчиво.
То, что любимые арабы продули ее за несколько суток, было обидно. Непонятно. Особенно если верить советской пропаганде, твердившей, что они становятся все сильнее и сражаются за правое дело.
Зато как интересно! Вьетнам меня как-то не интересовал. Может, потому, что находился слишком далеко от дома. Случись иначе, пошел бы учить вьетнамский. Как мой однокурсник Павел Познер (увы, уже ушедший), брат того самого Познера. Паша сыграл особую роль в моей жизни. На Ленгорах[4] на занятиях по физкультуре нас гоняли вокруг стадиона по три километра и лишь после этого ставили зачет. Меня хватало только на два. И тогда из кустов выпрыгивал Пашка, надевал мой номер и добегал до финиша. Не получи я благодаря Паше зачета по физкультуре, одним арабистом могло бы быть меньше.
Короче говоря, заявил я дома, что буду учить арабский язык и отправлюсь на Ближний Восток. Мать ничего не сказала, а отца мой «арабский бзик» заинтересовал.
Так был сделан первый шаг по дороге к бильбейскому аэродрому.
Другим шагом стало арабское слово «иттихад»[5].
У папы был приятель Эдуард Аркадьевич Маркаров, худощавый, с острым взглядом человек, работавший в «конторе» (догадайтесь в какой), прекрасно знавший арабский, работавший в Египте и по мере сил вместе с коллегами помогавший тамошнему президенту Насеру.
В начале 70-х по советским экранам шел приключенческий фильм «Конец атамана», в титрах которого значилось: «Автор сценария Тропинин». На самом деле сценаристом был Эдик, как обращался к Маркарову папа.
Как-то, войдя ко мне в комнату, Эдуард Аркадьевич взял два карандаша, сложил их (получился настоящий «калям»[6]) и написал на листе бумаге красивое слово «иттихад». Бумагу с этой «отравой» хранил я долгие годы.
…В Московский государственный институт международных отношений (МГИМО) меня не допустили, потому что не хватило комсомольского стажа. Для поступления туда в 1968 году требовалось пребывать в ВЛКСМ не менее двух лет, а я накопил только год. Все, что Господь ни сделает, только к лучшему. В том году арабского отделения в МГИМО не было. В Институте восточных языков при МГУ – было. И долгий комсомольский стаж не требовался. ИВЯ тоже считался престижным, хотя не до такой степени.
В ИВЯ на арабское отделение я поступил. Радостное событие домашние отметили на Пушкинской площади в ресторане «Лира», был такой в доме, где ныне обитает Макдоналдс.
1 сентября я пришел на первое в жизни занятие по арабскому языку. Первая арабская группа состояла из восьми человек, среди которых была лишь одна худенькая и напуганная девушка по имени Аврора. Расселись в темноватой, узкой аудитории. Это сейчас Институт стран Азии и Африки (ИСАА), бывший ИВЯ, изнутри выглядит изысканным храмом науки. Тогда все было скромнее, кое-что из обстановки сохранилось с XIX века.
В комнатку, где сидели, вошел темноволосый мужчина в очках, а с ним красивая женщина с настороженным лицом. Мужчина представился: доцент Грачья Михайлович Габучан, а его спутницу звали Людвига Ивановна.
Пробежавшись взглядом по нашим физиономиям, Габучан обратился к своей спутнице: «Людвиги Иванна, вам не кажется, что опять набрали идиотов, посмотрите на них».
(Грачья говорил в нос с армянским прононсом.)
Такого не может быть, – не верили мне знакомые, когда я рассказывал про первый урок в университете. Я и сам стал подумывать, мол, это все мне померещилось. Решил проверить. Два моих однокурсника Олег Гущин и Виталик Расницын слово в слово повторили, что сказал Грачья.
И стали мы учить арабский язык. Громом обрушился он на нас, оглушив своими «нелепостями»:
– писать надо справа налево;
– у каждой буквы по четыре написания – в начале слова, в конце слова, в середине его и отдельно;
– 10 пород глаголов (что такое порода, не скажу, все равно не поймете);
– двойственное число;
– про падежи и говорить не стоит, их хоть и не так много, как в русском, но все равно путаются в голове.
Произношение. Разговаривать лучше на низких тонах. Так солиднее. Поэтому голос садится быстро. Теперь попробуйте попереводить семь часов подряд… Нервы не выдерживают. Поневоле приходилось расслабляться традиционным способом.
Студенческая легенда гласит, что когда мы учились на третьем курсе (те, кто до него добрался), декан историко-филологического факультета Виктор Васильевич Преображенский, говоря о низкой тяге тогдашней молодежи к учению, конкретно про нас сказал: «Первая арабская группа – одни пьяницы, бабники и картежники». Допустим, что так, но ведь и учились же.
От той нашей группы из восьми человек на белом свете осталось только трое. Не все ребята пали в сражениях за свободу арабов. Просто так случилось. Арабистика – дело нервное.
Первый раз в этом тексте упомянуто слово «легенда». Легенды будут и дальше. Насколько они правдивы, судить не берусь. Я в них верю, они формируют душу арабиста.
Была еще одна, вторая арабская группа. В ней, между прочим, учился будущий посол России в Тунисе Сережа Николаев. Группа отличалась от нашей, первой, личным составом – половину ее составляли девушки, и, кроме того, там, помимо арабского, проходили французский. В первой группе учили английскому.
Однако в первой нас, франкофонов, выпускников французских спецшкол, было большинство. Мы слушали песни Адамо, Азнавура, Брассенса, а не каких-то Битлов и Роллингов. Когда в аудиторию впорхнула моложавая «англичанка» и поприветствовала нас: «Хеллоу, бойз», мы, не сговариваясь, хором ответили: «Бонжур, мадам». Это было подсознательно, никто не хотел ее обидеть. Она посмотрела на нас с отвращением.
У меня английский не заладился с самого начала. Я и теперь-то, после двадцати лет, проведенных в Московском центре Карнеги, прожив почти три года в Штатах, в нем барахтаюсь. В Вашингтоне в 2000-м, после какой-то конференции я радостно признался директору Московского центра Карнеги остроумцу и весельчаку Эндрю Качинсу: «Здорово, что я стал вас всех понимать». – «Главное, мы тебя стали понимать», – обрадовал меня Энди.
В арабской переводческой карьере английский мне пригодился только однажды. Дело было в алжирском городе Батне в Военной школе боевого оружия (Lécole Militare des armes de combat), главном военном училище Алжира. Ее начальником был уроженец Батны, будущий президент Алжира (1994–1999) Ламин Зеруаль. Вся военная техника была советского производства, советники – советские майоры, подполковники и полковники. Обстоятельно о Батне расскажу в отдельной главе. Сейчас только про английский.
Так вот поступило в Батнинское училище некое количество новейшей техники. Какой конкретно – писать не буду, а то еще привлекут за разглашение военной тайны. К железу прилагалось его техническое описание, инструкции. Открыли – там всё по-английски. Кто ж в Батне его прочтет. Тут-то я по дурости и брякнул, что кроме арабского учил еще английский.
Короче, подвели меня к одному ящику, достали бумажки на английском. Посмотрел я на то, что там написано, закурил и перевел надпись, гласившую «Destinated to Iraq»[7].
Пошел, доложил начальству. Что было дальше, не могу сказать, главное – от меня отстали. Много лет спустя, коллега арабист, работавший в Ираке под Багдадом, услышав эту байку, прокомментировал: «Слушай, старик, а мы в это время тогда “Шилки”[8] ждали, ждали. Может, это просто совпадение?»
Вернемся в ИВЯ. Первое домашние задание было – написать четыре страницы палочек справа налево. Я хмыкнул, а потом чертил их три или четыре часа. Старался, нажив кровавые мозоли на пальцах. Не верите – попробуйте сами.
И началось.
Каждый день – домашние задания, ответы на уроках, зубрежка слов с их правильным произношением. Арабский был изнурительным трудом, каторгой… бежать с которой почему-то не хотелось. Предложи мне сменить арабский на киносъемки, я бы выбрал арабские закорючки. Магия.
На четвертом курсе, освоившись с арабским, я по ночам переписывал Коран, подпольно вывезенный из Египта между нестираными рубашками. Мусульманином не стал, но в исламоведение незаметно погрузился.
Говорят, что на разных заседаниях Сталин на лежавшей перед ним бумаге черкал: «Ленин-Ленин-Ленин». Я обычно пишу по памяти первую суру Корана. Под нее хорошо думается.
Когда-то я написал «Мой ислам», легкомысленную, но честную книжку, про которую знаменитый мусульманский деятель молвил: «Это его ислам». И был прав. Сейчас я пишу о моем арабском языке, о моем Ближнем Востоке и, простите, опять немного о моем исламе.
Во втором семестре первого курса был диктант. После него в класс вошел Грачья, бросил на стол странички с диктантом и принялся нас обличать. Самый умный из группы Митя Прокофьев сделал всего восемь ошибок и получил три с минусом. Дмитрий действительно был одарен способностями к языку (он потом выучил еще и иврит). Самый глупый сделал сорок восемь ошибок (может, и больше). Да, подумалось мне, прав был Грачья, когда, первого сентября сказал, что набрали идиотов. Главным идиотом оказался я.
Нас заставляли учить наизусть небольшие арабские тексты, некоторые из них запомнились навсегда. Как-то раз в Бильбейсе арабский капитан, послушав мой перевод какого-то авиационного регламента, с раздражением спросил: «Ты вообще правильно говорить умеешь?» – и от обиды я продекламировал ему один из выученных на первом курсе текстов. Капитан обалдел, а потом заключил: «Ты арабский знаешь, но учи термины».
На втором курсе мы переписывали тексты, написанные нашими предшественниками. Выяснилось, что лучше всех эти тексты писал и знал наизусть некий Витенька Посувалюк, – так ласково называла его наша преподавательница арабского Людмила Григорьевна Ковалева. И ежесекундно ставила нам его в пример. Витеньку Посувалюка мы ненавидели дружно, всей группой.
Напрасно. Виктор стал выдающимся дипломатом, служил послом в Ираке, а затем стал заместителем министра иностранных дел Российской Федерации. Он слишком рано ушел из жизни, что нанесло урон российской внешней политике. При сумасшествии, которое назвали «арабской весной», после нее Виктор наверняка добился бы большего, чем нынешние российские политики.
Возможно, я не прав, но, похоже, нынешняя ближневосточная дипломатия с точки зрения профессионализма уступает прежней. Она слишком несамостоятельна, зависима от Администрации Президента, является не более чем исполнительницей ее указаний. Недаром обмолвился однажды на заседании Совета по внешней и оборонной политике Сергей Лавров: «Я занимаюсь не внешней политикой, а дипломатией». Нет фигур, сравнимых с Евгением Максимовичем Примаковым или с тем же «Витенькой» Посувалюком.
В связи с Примаковым упомяну одну не лестную для меня историю. В свою бытность директором Института востоковедения АН СССР он принимал какого-то арабского деятеля. В этот момент я проходил по второму этажу мимо его кабинета. И какой-то «негодяй»-начальник велел – пойди, помоги там ему с арабским языком. И втолкнул в кабинет. Когда я запереводил, Евгений Максимович посмотрел на меня не скажу с брезгливостью, но с явным сожалением. Потом он и его гость продолжили разговор на хорошем арабском языке. Легким мановением руки директор отпустил меня на все четыре. Примаков, вопреки тому, что о нем некоторые судачат, арабский знал очень хорошо.
О Посувалюке я узнал еще до поступления в институт. Придя подавать документы, я увидел в огромной, великолепной институтской стенгазете его фотографию и заметку, что, – точно формулировку не помню, – студент Виктор Посувалюк награжден медалью за боевые заслуги за проявленный героизм, и позавидовал рано ставшему знаменитым студенту.
Среди прочих окончивших ИВЯ знаменитостей упомяну Жириновского, учившегося года на три старше в турецкой группе. Позже расспрашивал его однокурсников, что это был за человек. Его никто толком и не помнил. Незаметной он был персоной, пока не связался со странной фирмой «Завидия», выведшей его в «политические персоны». Учился, но уже позже афганист Евгений Киселев. Есть нынешний путинский пресс-секретарь Дмитрий Песков, который, зная турецкий, должен разбираться в Турции, но, похоже, его профессиональные знания в российской политике на Ближнем Востоке не слишком востребованы.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сноски
1
С 1972 г. – Институт стран Азии и Африки (на правах факультета МГУ).
2
Привет (араб.).
3
Дважды привет (араб.).
4
Воробьевы горы (с 1924 по 1991 г. Ленинские горы).
5
Союз (араб.).
6
Основной инструмент для каллиграфического письма в арабской и других восточных письменностях.
7
Предназначено для Ирака (англ.).
8
Советская зенитная самоходная установка, на вооружении с 1964 г.