Небо на ниточке. Роман-дневник

Небо на ниточке

Роман-дневник

Вета Ножкина

© Вета Ножкина, 2021

ISBN 978-5-0055-7599-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1. ПОЕЗД-СОН

Поезд у меня с детства в снах. Вдалеке сначала был, проезжающий. Тороплюсь попасть в него. Но там, далеко, он мчится мимо, и чужой такой. Можно уже понять – опоздала. Всё равно тороплюсь, одной рукой билет в кармане сжимаю. Вижу – из поезда выкидывают большие белые, в рост человека, мешки… Просыпаюсь в холодном поту.

Позже, когда подростком была – поезда в снах стали ближе. Вот уже насыпь, но крутая. Карабкаюсь, а вагоны мимо-мимо.

И вдруг, совсем недавно – р-раз! – в поезде оказалась. Сквозь сон почувствовала удивление: «Неужели успела?».

Но кто-то за плечо тронул, обернулась. Стоит этот кто-то в чёрном, лица не видно то ли под капюшоном, то ли под платком:

– Выходи! – говорит, и выталкивает.

Кубарем качусь по какому-то деревянному настилу, похожему на те, что папа в детстве моём сколачивал, как тратуарчики перед домом, от грязи…

Таких снов за сорокасемилетнюю жизнь пересчитать можно по пальцам. Они надолго оседают в памяти, как будто просят о чём-то или предупреждают.

И – на! тебе, – уже в жизни – рак.

Больше поезда не снятся.

Теперь мысли-вопросы лежат в голове неподъёмные, как рельсы: как это могло произойти? Почему со мной?

И сна нет, и спать невозможно. Теперь вся жизнь словно поезд ездит в воспоминаниях по кругу туда-сюда, туда-сюда. И будто вагоны, вопросы: «Почему сейчас? Неужели это конец?».

Серёжка – мой муж как-то сказал, осторожно так, будто боясь градусник уронить:

– Ты бы записывала свои ощущения, вдруг кому-нибудь пригодятся…

Я-то понимала, что это он советует, чтобы меня отвлечь чем-то, чтобы я заняла свои мысли и тело, и не окуклилась, как он высказывается о домохозяйках, превратившихся в нечто. И я где-то внутри себя соглашаюсь с ним. Но сколько раз садилась за записи, а всё не то. Как-то странно это – писать о себе, пытаясь найти «не зная что», превратившееся в три буквы. С этим невозможно ужиться. Хочется отбросить это. Проснуться однажды и ощутить, что всё, что произошло – сон. Будто ничего не было. Но это не грипп, который заканчивается через семь дней. Это не сон. И начинаешь мысленно прощупывать всё своё тело, прислушиваясь к каждому изменению внутри. А мозг, чтобы уйти от действительности, перепахивает прошлое, выискивая там точку отсчёта, будто, обнаружив её, можно что-то изменить… И одни ощущения, ощущения, и сослагательное наклонение – «вот это не так бы сделала, вот то». Видимо, эксперимент какого-то огромного механизма, где жизненные лабиринты, в которые попадаешь – для чего-то нужен. Может быть, для тебя, тебя, тебя… для детей моих и внуков, для тех, кто уже заболел, или тех, кто здравствует и может быть предупреждён о том, чего не надо делать, что можно бы избежать.

Мысленно я стала постоянно разговаривать со своим прошлым. В него я совершаю бегство из настоящего, которое остановилось и движется в обратную сторону, как в замедленной съёмке. Стою, рассматриваю всё вокруг и вижу – кто из моих друзей или близких, уходя вперёд, оглянулся. Стою или медленно двигаюсь, и будто делаю шаг вперёд, но ногу откидывает, как на беговой дорожке в тренажерном зале, и понимаю, что далеко не уйти. Каждый метр прожитого, будто на ощупь подошвой чувствуется – галькой, песком, трухой, грязью, пылью и даже углями. И руками удержаться не за что – кругом только воздух, душный воздух воспоминаний.

Может быть, это и есть ад? И он вовсе не там, за гранью прожитого… А что же тогда называется жизнью?

Вот и попробовала эти ощущения в руках передать своим записям. Они разные – от прикосновения к разным событиям жизни. Это в руках. А душа, тело… Об этом в первую очередь. Только не думай, что это бабское нытьё… Папа в ожидании появления меня хотел, чтобы родился сын. Может потому и испытания эти не как слабый пол выношу…

В описании того, что происходит, как будто оголяешься перед теми, кто будет читать всё это. Но эта оголённость не куска провода, с которого содрана изоляция. Иная. Продолжаю чувствовать, что я в жизни, но и одновременно, где-то по-над ней, за пределами осязаемого. Взгляд будто через стекло: все там, а я здесь. И не понятно, кто за кем наблюдает, но скорее, я за вами. Потому что у меня появилось свободное время для наблюдений. Всё, что заботило прежде – остановилось. Жизнь – в раме оконной. И моя галерея обладает этой единственной картиной. Я – наблюдатель. Вынужденно – наблюдатель. Что меня связывает с этой картиной – только воспоминания. Мне зябко от увиденного. Но не кожей. Кожа перестала быть чувствительной к прикосновениям, к холоду, боли. Это похоже на прилюдное раздевание. И нет ни стеснения, ни стыда.

Может, потому что и реальные раздевания уже стали совсем не такими, как были до мая две тысячи одиннадцатого года, когда на комиссии на инвалидность, снимая одежду, я вдруг поняла, что мне в здоровом состоянии это делать было стыдно. А теперь – после операций, химиотерапий, многочисленных УЗИ, рентгенов, МРТ и других процедур этот процесс превратился в обыденность.

Я стою голая, с перечеркнувшим моё прошлое грубым красным швом через весь живот, как рисунок одной рельсы со шпалами… За столом, передо мной сидят несколько врачей, вперившись в меня изучающими взглядами. Я не о-щу-ща-ю ни-че-го. На меня смотрят несколько пар глаз. Что-то говорят. Что-то пишут. Я смотрю на них без капли стыда. А может быть, это уже не я.

ГЛАВА 2. 16 ИЮЛЯ 2012. МАРИНА

Позвонила Марина:

– Беда у нас, Ань… У старшей моей дочери Юльки рак обнаружили…

Марина плакала, а я растерянно сопела в трубку, пытаясь сообразить – что же говорить, и начала лепетать что-то несуразное:

– Может, это не точно?

– Я тоже надеюсь. В среду вылетаю к ней. Ты расскажи… ну, когда у тебя всё это случилось, ну… что надо было…

Юлька жила в другом городе, где обустроилась сразу после окончания университета. Там же замуж вышла, родила Марика, которого каждый год, вот уже в течение почти десяти лет, отправляла на лето к своим родителям, на юг. Стройная, красивая, деловая и скромная. Она легко, игриво откидывала падающую на лоб чёлку. Заходя в людное помещение, где все знали друг друга, юркала мышкой в удобный уголок и просто наблюдала. Такой я запомнила её с две тысячи седьмого года, когда ездила по приглашению на томский фестиваль. Юля давно уже жила в этом сибирском старинном городе, свыкшаяся с его простуженной зимой и совсем коротким комариным летом. Но при встрече видно было по ней, по её коротким фразам, что она ностальгирует по городу детства, по его теплу.

Наш южный город когда-то радовал всех приезжающих обилием яблок. Серёжка, вспоминая о детстве, рассказывал о яблоках, размером с кочан капусты. Яблоками спасались в голодные времена. Они были и едой, и символами радости, счастья. Сердешный плод – с формой сердца. Мне подставлял их под кисть папа, когда обучал игре на пианино. А я тихонько вонзала в мягкую красно-жёлтую шкурку ноготь и по комнате плыл ванильный запах, от которого было не устоять. И впиваешься зубами в этот искусительный плод. А папа смеётся и гладит тебя по голове…

Но не только яблоки влекли гостей в этот город. Он был особенный во всех отношениях. Долгое лето. Относительно морозная зима. Размеренность и спокойствие.

Приезжая сюда погостить к родственникам, ещё школьницей, – я восхищалась всем: ровными улицами, у которых есть верх и низ, где горы – верх; монументальными зданиями, нависающими грузными, но одновременно лёгкими конструкциями, и украшенными восточным орнаментом жилыми многоэтажками; скверами с плавающими в небольших водоёмах лебедями, арыками, в которых летом журчит талая вода с ледников и по арыкам плывут яблоки. Горы возвышаются над жарким городом. Только в жаркоградусный пик августа верхушки гор сбрасывают свои белые тюбетейки и стоят, горделиво выпрямив стволы вековых елей, успокаивающих своей плюшевой зеленью. А по арыкам плывут и плывут яблоки… Вот уже несколько десятилетий по всему городу двадцать пятого апреля запускаются фонтаны. Дети уже норовят засунуть в леденящую до скрежета зубов воду ноги, руки, а потом и головы, и стоит в округе такое лёгкое потрескивание – это радостный визг детворы и переливчатый смех влюблённых девушек Алматы. Благодать, одним словом.

Я и предположить тогда не могла, что буду жить в этом южном городе.

Марина и её муж Лёнька стали одними из первых, с кем мы с Сергеем познакомились после моего переезда сюда.

Я увидела их впервые на концерте. Они исполняли песни Юрия Визбора и Ады Якушевой – Леонид бегло играл на гитаре, а Марина уверенно подпевала, и создавалось ощущение полного попадания ими в характеры авторов песен. Тогда же, после концерта, мы и познакомились. Первой подошла Марина, улыбнулась и протянула руку:

– Привет! Тебя, я слышала – Аня зовут? Поедемте к нам в гости? Мы на машине…

Леонид уже что-то бурно обсуждал с Сергеем, и так по-свойски, что мне показалось – мы давно знакомы.

А летом вместе поехали на Иссык-Куль – горное озеро в Киргизии, потом ещё куда-то, потом праздновали день рождения мой, потом Марины… Время завертело наше знакомство разноцветной юлой, и казалось, так было всегда.

Марина и Лёня стали рано бабушкой и дедушкой – младшая дочь Полина уже в шестнадцать подарила им внука, а вскоре и внучку. Поэтому во все последующие годы Марина, как заботливая бабушка, почти на всё лето выпадала из нашей дружной компании. Да это и понятно – такая гвардия дома: Юлькин Марик и двое Полинкиных детей – Марат и Аля. Со стороны это смотрелось именно так. А Лёнька – это для нас он был Лёнька. Глядя на его большую громоздкую фигуру, наверное, и язык бы не повернулся назвать его так в глаза. Да и на работе он – руководитель отдела большого предприятия, и звание его не хухры-мухры – кандидат химических наук. Потому и не Лёнька вовсе, а Бережной Леонид Александрович. Марина тоже успела покандидатствовать, и тоже, как химик. У всей династии Бережных – химическое призвание и звания. И сестра Лёньки Рита, или как мы её зовём Марго – тоже химик, но и поэт по совместительству, и она вскоре оказалась в нашей компании.

Роль домохозяйки, свалившаяся на Марину из-за повальных сокращений почти по всем государственным учреждениям в начале двухтысячных, ей была, как птичий помёт, капнувший с неба. Неожиданно и неприятно. Но это вначале – не зря же говорят, что это знак благодарения свыше. Вот и Марина – поныла нам, подружкам, поскулила в подушку, а вскоре свыклась. И даже ремонт в квартире затеяла. Вот только на Лёньке теперь лежала двойная, а то и четверная нагрузка, всё-таки единственный кормилец на такую ораву.

И тут, вдруг, такое…

Первое, о чём я подумала: «Только бы Марина своими слезами не сделала Юльке хуже».

Ведь что-что, а слёзы не помогут. Тем более, слёзы близкого тебе человека. Помню, как сдерживала слёзы моя взрослая дочь Настя, глядя на меня после операции. Я замечала испуг в глазах и других родственников, приходивших навестить меня во время химиотерапии. Они сдерживали себя. А я видела, что они мучаются. От этого мне было ещё тяжелее. Соседка по палате Вера сказала как-то, что она не стала никому из родственников говорить о заболевании:

– Пусть думают, что это просто язва или гастрит… и не говорю, где лежу, только по телефону общаемся.

Я подумала тогда, что она совершает благородный поступок по отношению к близким. Но как же она сама? Как смогут родные простить её и понять, если вдруг станет поздно, и они осознают, что не смогли вовремя чем-то помочь. Но что поможет? Что мне хотелось в те минуты, и что я отвергала, чего боялась, какие шаги не сделала бы – с позиции сегодняшнего дня, когда прошли почти два года после операций и химий?

ГЛАВА 3. 19 ИЮЛЯ 2012 – НАЧАЛО ПЕРЕПИСКИ С ЮЛЬКОЙ

Договорились с Юлькой переписываться. Я предложила ей просто разговаривать, описывать то, что происходит. По желанию, конечно. Юлька встретила моё предложение забавным. И в игривой форме мы начали диалог.

«Я сама не поняла еще, наверное, что со мной. Ощущению серьезности проблемы сегодня восемнадцать дней, диагнозу – десять… Потом я расскажу тебе, как весь июнь ходила к лучшим врачам и никто не смог распознать страшную болячку, пока из меня не хлынула кровища до потолка. И знаешь – ведь у меня по-прежнему ничего не болит, хорошие анализы и отрицательное все, кроме гистологии…».

У меня сложилось ощущение, что Юлька заигрывает с болезнью. Она ещё не осознала, что произошло. Как будто это была простуда. Утром она бежала на работу. Именно «бежала», совмещая больницу и незаконченные проекты.

– У меня сегодня, представляешь, вышли около ста студентов, и мы разровняли бывшую мусорную площадку. Через неделю завезут саженцы, и мы посадим целую аллею дубов и грабов! Нет, ты только подумай, – была свалка, а будет аллея! – говорила она по телефону.

Юлька работала в городской мэрии руководителем социально-молодёжных проектов. Её энтузиазм заражал оптимизмом. Хотелось тоже соскочить, куда-то бежать, что-то делать хорошее и кричать всему миру:

– Оглянитесь! Вокруг так много можно сделать полезного! Успеть сделать…

Видя, что ей сейчас не до болезни, я восхищалась её работоспособностью и боялась утомить Юльку, как мне на тот момент казалось, глупыми расспросами и своим навязыванием. Я думала, что чем дольше человек находится в контакте с социумом, тем ему легче переносить любую болячку. И знала по себе: работа отвлекает, затягивает, и даже отстраняет от реальности.

В очередном письме высказала своё опасение, и получила ответ от Юльки:

«Ты меня совсем не утомила, наоборот… У нас с тобой всё похоже и не похоже одновременно. И причины путаются со следствиями, и непонятно, что делать сначала, а что потом. У меня ничего не болит, представляешь?! А врачи говорят о чём-то страшном. Оно во мне – но мне не страшно, потому что я „это“ не ощущаю. Я парю по жизни на бреющем… В последнее время жить было как-то очень трудно, но так здорово! Я нарадоваться не успевала, что всё, до чего дотягивалась, получалось, и не было душевных метаний, ведь в руках целый город – это такой драйв!».

Я заметила, что Юлька боится произносить это слово, а значит, не верит, что оно может касаться её. Я тоже и боялась, и не верила. Тогда накануне случившегося всё было каким-то особенно лёгким, доступным. Я даже думала – неужели, наконец-то, судьба повернулась ко мне лицом. Я закончила работу над диском с песенками для детей, над которым трудилась почти два года, записывая аранжировки, голос, делая оформление. Одна из рекламных кампаний сама предложила сделать мне представление диска. Как-то совершенно без напряжения прошла регистрация диска в Министерстве юстиции. И на двадцать восьмое ноября две тысячи десятого года назначили презентацию. Распечатали афиши, лифлеты, тираж сделали. И даже уже за эти песенки взялись три школы, где дети начали разучивать их. А ещё, к тому времени, я слегка изменила имидж, рассуждала так: «Всё-таки следует выходить к детям, и моя мальчишеская стрижка, стиль которой не меняла с юношеских лет, была немного неуместна». Решение стать блондинкой мои друзья и близкие оценили. Кокетливое каре придало лицу милую загадочность.

А ещё я немного похудела, и все вокруг сыпали комплименты:

– Как ты классно выглядишь!..

– У тебя, наверное, что-то изменилось в жизни?!…

Но в то же время наплывали мысли, которые я отгоняла. Они оседали каким-то тяжёлым осадком, и сквозь него я не могла рассмотреть причину тяжести. Я связывала это с творческой усталостью, с головным болями, которые преследовали меня уже очень давно.

Вечерами я чувствовала лёгкое подтрясывание и озноб. Серёжка, видя меня, кутающуюся в плед, удивлялся:

– Как ты можешь мёрзнуть?! Жара такая…

– Да, опять, наверное, кто-то чихнул на меня, – шутила я, видя на градуснике незначительное повышение температуры.

Но это состояние хронической простуды длилось и длилось. Сергей начал подтрунивать по этому поводу:

– Бедной Аннушке – все камушки…

Чувствовала, что мне просто надо отдохнуть, и была уверена – вот пройдёт презентация диска и наступит новый жизненный этап.

Ещё преследовало ощущение страха от тревожных снов, от надвигающейся зимы, которую я всегда переживала с поникшим настроением. Как-то Серёжка придумал, как можно отгородиться от зимней депрессии:

– Скоро двадцать третье декабря, можно сказать «ура! перезимовали!».

– Где ж перезимовали-то, зима ещё только началась?!…

– Нее-ет! Пе-ре-зи-мо-ва-ли! Ночь на убыль пошла, значит, и весна скоро.

– Ну, скажешь тоже! В феврале ещё морозы ударят…

– Ну, это морозы, а день уже всё равно длиннее ночи стал!

Но я всё чаще ловила себя на том, что назойливо крутятся мысли о смысле жизни, о бренности её, о нелепостях и даже о никчёмности существования… Что это было? Уныние? Если это оно, и я понимаю, что это грех, но не знаю, что делать, ведь не могу же я искусственно, насильно для себя не замечать то, что идёт на уровне физического угнетения. И в голове при этом постоянно стучало: «Я устала… как я устала…».

Вот и Юлька написала об этом:

«…где-то с января начал накрывать периодами метафизический ужас, но я гнала прочь дурные мысли и была непоколебимо уверена, что все хорошее – впереди. А потом вот это, очень быстро и неожиданно».

Мысли путались, не давали покоя. Они навязчиво требовали спешить, быстрее заканчивать начатое. Я совсем мало спала – в сутки часа четыре, а то и три. Укладываясь спать, Серёжка, уже видевший седьмой, а то и десятый сон, просыпался и находил в себе силы, шутя, спросить:

– Где была?

– Спи уже…

– Скажи, с кем сегодня была? – с закрытыми глазами, монотонно, но назидательно требовал ответа муж, – Что-то новенькое написала?

– …Спи уже… я тебе на ящик выслала.

И долго ещё ворочалась, прокручивая в голове сценарии одного, другого, третьего дела… А работы невпроворот. Хотя… Это я считала, что выполняю работу, на самом деле, это больше походило на мои придумки. Параллельно с подготовкой диска, я записывала кому-то диски, проводила уроки гитары, фортепиано, сольфеджио, вела концертные программы для авторов… И всё думала – почему всё это я не умею выстроить так, чтобы это приносило доход, а не нервозность от того, что всё заработанное на уроках плюс Серёжкина зарплата, шло на наши остальные проекты, которые были, как прорва, и требовали ещё больших вложений, а отдачи не сулили ни какой?

…Ещё в 2002 году, когда переехала жить в Алма-Ату, я была счастлива от только что случившегося замужества. Мне не хотелось заниматься тем, что я оставила там, в другом городе. А оставила я Театр песни, бардовской песни. Театр был организован мною в конце девяностых. Теперь уже понимаю, что всё, что было связано с бардами, было моей прихотью. Спустя много лет, понимаю, что это был «полный назад» – от профессионализма в самодеятельность. И всё ради того, чтобы для любопытства разобраться в том, что называется бардовской песней. Я писала песни с юношеских лет, и верила, что через них могу рассказать человечеству очень много важных вещей. На фестивале Петербургского аккорда Вероника Долина на мастер-классе задала мне вопрос в лоб:

– А кому вы пишете?

– Человечеству пишу, людям, – ответила я и даже разозлилась, – Разным людям, и нет у меня конкретного Васи, Пети, Люси…

Так и есть – я всем хотела рассказать, что я понимаю под добром и злом, что такое красота, и что такое честность и моя искренность.

– Никто так не пишет! – возмущался мой педагог по вокалу, – Надо писать кому-то конкретному…

Что поделаешь, не было у меня этого конкретного субъекта, которому я могла бы рассказать, как когда-нибудь я выучу данный жизнью урок, и научусь быть доброй, и возможно, помудрею и только потом скажу что-то весомое, важное. Но также не бывает. Сколько километров дорог нужно пройти, сколько подошв нужно истоптать, сколько песен перепеть, чтобы понять, что всю жизнь мы делаем одно-единственное дело – пишем одну-единственную песню, которая и будет настоящей. Но когда это случится – никто не знает.

Так сложилось, что я родилась в государстве не того языка, на котором были мои песни. Здесь, в центре иностранной азиатской географии к песне сложено праздное отношение. Она прежде всего нужна людям для развлечения. Никому не нужны были песенные разглагольствования на тему «что такое хорошо, и что такое плохо». В традициях нашего края заложено, что песня совместима только с отдыхом. Но моё понимание песни не укладывалось в это. Во мне музыка жила с детства. Она была необходимостью. Сродни воздуху. Подобно рассказу, разговору о смысле жизни, обдуманному монологу, которым я хотела бы делиться с людьми, чтобы строить гармоничный круг отношений, где в равных долях эстетика и реалии, история нашего мира и истина. Я искала соратников. И, получается, пыталась навязать людям собственные смыслы и смыслы тех авторов, кого уважала за их образ жизни и, как следствие, за образ мысли – в песнях, в поэзии, в слове. Но об этом позже, а пока…

Юльке всё никак не делали операцию. Шли дни, и волнение Марины было понятным:

– Как думаешь, почему ей оттягивают операцию? – мучила она меня расспросами.

Зная подробности того, какие процедуры делали Юльке, у меня внутри засел панический страх, о котором я не могла сказать Марине, а уж Юльке тем более. Марина всегда видела меня радостной и даже немного беззаботной, в том числе и в период операций, химий – я не давала повода своим друзьям замечать мои проблемы. И только Серёжка был свидетелем того, как рассыпается мой организм.

К нам в палату положили молодую женщину – Вику, которая с нами не охотно вступала в диалог, больше отмалчивалась, подолгу разговаривала по телефону. Её тон выдавал в ней начальницу, дающую распоряжения налево и направо. И вовсе не стыковались её мягкие интонации в беседах с нами, и жёсткая позиция с сослуживцами.

Ей тоже, как и Юльке, оттягивали операцию. Мы – я и соседка по кровати Лена, уже прооперированные, перекидывались мнениями: «Может, она не заплатила?».

Этот вопрос вставал у всех несмотря на то, что онкология в госучреждении считается бесплатной. Когда мне на бумажке написали цифру «600», я даже не сразу поняла – о чём это… Но в палате меня «просветили»:

– Не заплатишь, не будут делать. Под разными предлогами – просто не будут, и всё. Вон, Людмила из четвёртой палаты – пенсионерка, говорит – не буду платить, так ей и не делают, и уже к выписке готовят.

Никто не смел задаваться вопросом – «за что приходится платить?». Серёжка, мой Серёжка – радетель справедливого подхода и всегда щепетильный в отношении всяческих проплат, тут спасовал. Не объясняя ничего, он просто принёс нужную сумму.

Наверное, многие родственники, кого коснулась эта беда, так же молча делают то же самое, потому что это соломинка, потому что этого боятся все, потому что не заплатишь – не сделают.

У Вики был другой случай. Её анализ гистологии принесли на седьмой день, первоначальный диагноз «миома» не подтвердился, и был вынесен приговор «аденокарцинома, четвёртая стадия».

Молодая не рожавшая Вика опустевшими глазами смотрела куда-то сквозь нас, раскачиваясь из стороны в сторону, и всё повторяла:

– Я ж ребёночка хотела… А если всё вырежут – как же ребёночка-то…

Это и стояло перед глазами, когда Марина терзала меня своим вопросом. Юлька написала:

«Сижу в этой больнице, и жду операции, которой ужасно боюсь, а ее переносят, потому что мои начальники поставили на уши всех, и меня обследуют всеми возможными способами, и выясняются какие-то новые подробности, которых у всех в организме достаточно. И уже началось какое-то воспаление, которое вроде тоже отрицательное – но я же уже знаю, что все может быть!… А ещё что-то там в кости нашли, завтра скажут, что именно, а я сижу и все силы уходят на то, чтобы не покрываться холодным потом при каждом новом ощущении внутри, и не думать о том, о чем невозможно не думать в такой ситуации».

Юльке назначили химию – с целью «собрать опухоль». Интоксикация от платиновой химии высокая, и после этой процедуры ты не ощущаешь себя человеком разумным. Ты – плющ, овощ, хвощ, гейзер, ртуть. Ты – эквилибрист на канате жизни. Ты висишь в воздухе, в душном вонючем воздухе, от которого тошнит. Ты лежишь только на боку, потому что в любой момент может из тебя хлынуть жёлтая жидкость, а если её нет – потому что уже совсем пусто внутри, и ничего из еды не лезет, то выходит воздух из всех отверстий… Ты – в лучшем случае сидишь около унитаза, прислонясь к прохладной кафельной плитке лбом. Ты теперь знаешь, где у тебя печень, потому что она в тебе распирает, бунтует и не хочет принимать что-либо подобное…