Полная версия
Запертая в своем теле
Понятия не имею, откуда взялось это желание. После смерти Эндрю разрушительные идеи просто падали в мою голову, как будто их кто-то нашептывал.
Когда я посмотрела на свои руки, то увидела, что сжимаю руль так крепко, что костяшки пальцев побелели.
Глава 5
Три года назадТони– А еще, мамочка, у них нет новых наборов «Лего», – жаловалась Эви, пока я вела ее к машине.
Ее светлые кудри подпрыгивали, поблескивая в слабых лучах сентябрьского полуденного солнца, нос-пуговка сморщился, что делало ее скорее милой, чем раздраженной, а родимое пятно на шее напоминало маленькую клубничку.
– И они пытались заставить меня пить молоко. Говорили, что это хорошо для моих косточек. А для твоих косточек это хорошо, мамочка?
Моя дочь обожала хлопья с молоком, но терпеть не могла пить молоко просто так.
– Оно полезно для наших костей, потому что в нем много кальция, – объяснила я, поворачивая «Пунто» в сторону круговой развязки на Синдерхилл-роуд. – Но кальций можно получить из других продуктов, таких как йогурт и сыр, так что не обязательно пить молоко, если оно тебе не нравится.
Эви серьезно кивнула.
– Я сказала им, что от молока меня всегда тошнит, а раз даже вытошнило на соседскую кошку. И тогда они дали мне сока.
Ее и правда однажды стошнило прямо на кошку наших бывших соседей – породистую голубую персидку. И, по-моему, этого нам так и не простили. Ни хозяева, ни кошка.
Оказавшись дома, дочка сразу же направилась к своей огромной коробке с «Лего» и высыпала ее содержимое на пол гостиной. Я вздохнула и покачала головой.
– Эви, сейчас не время…
– Тони, милая, оставь ее, пусть играет, – вмешалась мама. – Она нам не помешает. Места достаточно.
– Бабуля, мне нужно в туалет. – Дочка надула губы и нахмурилась.
– Пойдем, солнышко. Бабуля тебя проводит.
В свои пять лет Эви уже вполне могла сходить в туалет самостоятельно, но я подавила раздражение. Что толку вмешиваться – все равно эти двое притворятся, будто ничего не слышат, и сделают по-своему.
Когда они вышли, я опустилась в одно из складных садовых кресел, которыми мы обходились в ожидании прибытия мебели, и поглядела в угол, на коробки, но не пошевелила и пальцем, чтобы начать распаковку.
У меня еще не созрела готовность окончательно проститься с прошлым: с нашей жизнью, со старым домом, в который мы – я и Эндрю – вложили все наши мечты, все надежды на будущее и в котором теперь жила другая семья.
Снова отчаянно захотелось сорваться с места и убежать. Подальше от мамы, от воспоминаний, даже от Эви. Не навсегда, на время. Ненадолго.
Чувство вины немедленно вонзилось в грудь, подобно отвертке. Какими же наивными дураками были мы с Эндрю – мчались по жизни, как два щенка, вприпрыжку, помахивая хвостиками, и думать не думали, что жизнь может расставить нам ловушку!
Надвигалась паническая атака. Не вставая, я подтянула к себе сумочку и заглянула внутрь – просто чтобы убедиться: лекарство по-прежнему на месте, в уголке, никем не обнаруженное и не потревоженное.
Да, было проще успокаивать себя тем, что выбор есть. Например, признаться во всем маме, прямо сейчас, и положить конец этой истории с таблетками, пока та не вышла из-под контроля.
И все же при одной только мысли о том, чтобы попросить помощи, в животе словно начинал шевелиться клубок скользких угрей.
В глубине души я понимала, что не сделаю этого. Не теперь.
Ведь если выложить все прямо сейчас, то это будет выглядеть, как будто я уже себя не контролирую. А это не так. Просто пока что таблетки – это самое простое решение. Как костыль после перелома ноги.
Я поклялась себе, что не стану переступать черту, а потому преодолела прокрастинацию, встала, подошла к коробкам и, собравшись с духом, открыла первую попавшуюся.
Это чем-то напоминало удар под дых: внутри лежали вещи – свидетели прежней, ушедшей навсегда жизни.
Снимки из семейных отпусков, с рождественских обедов и других праздников. Наша любимая картинка, которую Эви нарисовала в детском саду, – семейный портрет. Яркие поздравительные открытки: «Папочке», «Любимому мужу», «Дорогой женушке».
Мне не хватило духу выбросить их, даже зная, что в новом жилье хронический дефицит пространства. Хотелось сохранить. Трогать. Рассматривать. Чтобы не забыть, какими мы были. Как будто эти квадратики бумаги могли стать узлом, который свяжет воедино потрепанные концы моей жизни, лопнувшей, как перетертая веревка.
Я прикусила язык, чтобы привести себя в чувство. Надо хотя бы попытаться взглянуть на ситуацию позитивно. Новый дом – новое начало для меня и моей дочери. Мама правильно говорит: надо дать жизни шанс.
– Смотри на все позитивнее и постарайся поверить в лучшее, – сказала я вслух. – Все образуется.
Слова канули в гулкую тишину гостиной и умолкли, как погремушка, затихшая на полу.
Когда мама и Эви вернулись, мы сели пить чай. Это стало отличным стимулом взять себя в руки и успокоиться.
В дверь отрывисто постучали.
Мы с мамой удивленно переглянулись, а Эви даже не подняла головы от своих цветных кирпичиков – до того она была ими увлечена.
– Хочешь, я открою? – предложила мама.
– Нет, я сама.
Я вытянула себя из кресла и, приглаживая торчащие пряди наспех собранного «конского хвоста», пошла к двери.
На матовое стекло не падало никакой тени, а значит, на крыльце никого не было. Но я все же открыла, подумав, что почтальон или рассыльный просто стоит ниже.
Крыльцо пустовало, но на ступеньках красовался дорогущий букет лилий, в нарядной упаковке, с ленточкой. Такие обычно ставят в капсулу с водой, чтобы дольше не вяли. Этот находился в ламинированном черном пакете с ручками.
Переступив через внезапный подарок, я спустилась с крыльца и повертела головой – никого. Улица была пуста.
Тогда я взяла пакет за ручки и внесла в дом.
– Смотрите-ка, что очутилось на крыльце!
– Ой, какие красивые! – Эви вскочила. – От кого?
– Пока не знаю. Но ты можешь заглянуть в пакет, если хочешь. Вдруг там записка?
Мама изумленно подняла брови.
– Неужели ты даже не предполагаешь, от кого они?
– Понятия не имею. – Я наблюдала, как дочка с любопытством раздвигает стебли цветов, ища среди них послание от загадочного дарителя. – Но я разослала наш новый адрес всем, кто есть в моей записной книжке, так что это, наверное, от кого-то из них.
– Но чтобы такой дорогой букет?.. Уж поверь мне, он стоит огромных денег. Это лилии сорта «Звездочет», а они…
Вдруг Эви завизжала так, что кровь застыла в жилах.
– В чем дело, милая? – Я мгновенно подскочила к ней.
Она хлопнула в ладоши, заскулила, и к потолку взлетело какое-то насекомое. На стебель цветка выползла оса, за ней другая, третья… Все они направлялись к бледным, обнаженным рукам и ладоням Эви.
– Осы! – завопила я и закрыла дочку собой. – В букете!
Отчаянный рев Эви и вопли мамы отвлекали от боли, которую причиняли мне маленькие свирепые насекомые, жаля во все открытые места. Я махнула рукой, чтобы оттолкнуть проклятый букет.
– Здесь осиное гнездо, – взвизгнула мама. – Скорее, на улицу!
Я подхватила Эви на руки и бросилась к входной двери. Мама последовала за нами и захлопнула дверь. Мы вывалились на улицу и промчались через «палисадник», остановившись только около проезжей части.
Моя девочка все еще кричала и била себя по рукам и лицу.
Мы перебили ос друг на друге. Последнюю я вытащила из волос дочери – и была немедленно укушена.
И даже отсюда было видно, как в окно гостиной яростно бьются изнутри маленькие полосатые убийцы, бессильные добраться до нас, чтобы причинить зло.
Глава 6
Три года назадУчительницаХарриет Уотсон выложила покупки на кухонный стол, разделила консервные банки на группы, открыла шкаф и аккуратно, одну за другой, составила их на нижнюю полку. Две банки с запеченной фасолью, две – с резаными помидорами и четыре – с томатным супом.
– Их место на второй полке.
Подскочив от неожиданности, Харриет выронила банку с персиками и беспомощно смотрела, как та грохнулась на стол, едва не задев коробку с яйцами.
– Мама… Что ты здесь делаешь?
– Это мой дом, если ты еще не забыла. И я имею право вставать, когда захочу.
Харриет прищурилась, чтобы облик матери стал менее расплывчатым.
– Консервированные фрукты, рисовый пудинг и заварной крем всегда стоят на второй полке, – повторила старуха. – Сколько раз тебе повторять?
– Извини, я просто задумалась.
Гладкая поверхность стола приятно холодила пальцы. Харриет взяла персики, повернулась обратно к шкафу и поставила банку туда, где ей полагалось быть – спереди от фруктовых коктейлей и рядом с апельсиновыми дольками.
Мать стояла в дверном проеме и наблюдала за ней. Она была босая, в хлопчатобумажной ночной сорочке с вышитыми лилиями, прозрачным саваном висящей на ее тщедушном теле.
– Надень халат и тапочки, – сказала Харриет, протянула руку за очками, которые недавно положила у раковины из нержавейки и, надев их на нос, шагнула вперед. – Пол холодный, простудишься.
– Вот бы тебе была радость, а? Пневмония – какой замечательный повод держать меня в постели и не давать совать нос в твои дела…
– Это совсем не так, мама.
– Когда она придет? – Старуха потерла тощее запястье под сборчатой манжетой. – Когда будет с нами?
Харриет захотелось протянуть руки и прижать кончики своих холодных пальцев к бледным, морщинистым рукам матери. Когда-то они были упругими, в веснушках, рыжевато-коричневых, как жженый сахар.
– Я же говорила тебе. – Из ее груди вырвался вздох. – Я над этим работаю.
Мать фыркнула, отвернулась и заковыляла обратно по коридору.
– Сейчас я закончу с делами и принесу тебе чай!
Ответа не последовало.
Расставив по местам последние банки, Харриет залюбовалась их симметрией, а затем села за кухонный стол с огромным пакетом лекарств для своей матери, собранных по повторному рецепту этим утром. Раскрыла упаковки и стала перекладывать содержимое в специальную коробочку: по кучке разноцветных пилюль в каждое из семи отделений, на каждый день недели.
Работая, она погрузилась в свои мысли, и на лбу у нее выступили морщины. Упорядоченные, как солдаты в строю, они шли параллельно глубокому вертикальному шраму, делившему лоб пополам.
Просто удивительно, как эти крошечные, спрессованные из каких-то порошков торпеды ухитряются поддерживать в человеке жизнь. Дважды в день ее мать открывала соответствующее отделение коробочки и насыпала горсть таблеток себе в ладонь. Внимательно разглядывала каждую и лишь потом отправляла в рот, запив большим количеством воды.
Фармацевтические компании, вот кого ей надо подозревать, а вовсе не свою дочь. Это компании больше заботятся о прибыли, чем о людях.
– Медицина имеет такое же отношение к деньгам, как образование – к бюджетам, – заметила Харриет накануне вечером, прочитав статью о запрете, наложенном Государственной системой здравоохранения на использование некоторых медикаментов.
А ей ответили:
– Ты достала филе лосося из морозилки?
К счастью для детей, вверенных попечению Харриет в школе, деньги никогда не были для нее главным в жизни.
Вся система образования ориентирована на экзамены, даже в начальном звене. Проверяющим из Офстеда были важны только тесты и их результаты, а отнюдь не дети и их жизнь.
Харриет Уотсон пережила уже четыре инспекторские проверки, и ни разу ни один чиновник даже вскользь не поинтересовался тем, какое влияние она оказывает на жизнь своих подопечных.
Нет, их всегда интересовали только дипломированные учителя. Это было оскорбительно.
Ну и ладно, им же хуже. Ведь ее влияние на детей куда глубже, а власть над ними куда значительнее, чем они могли себе представить.
Через неполных два месяца будет ровно девятнадцать лет с тех пор, как мисс Уотсон начала работать помощником учителя в начальной школе Сент-Сейвиорз. Девятнадцать долгих лет она отдает всю себя детям, приносит жертвы, с которыми никто не считается, никто не ценит.
С самого начала Харриет считала себя настоящей учительницей – и именно это она говорила любому, кто спрашивал, чем она зарабатывает на жизнь.
– Не учительница, а помощник учителя, – любила поправлять мать. – Разница такая же, как между дипломированным врачом и санитаром, который выносит утки из-под больных.
Все просьбы не говорить так были проигнорированы.
Харриет учит вверенных ей детей, помогает им увидеть себя такими, какие они есть. От кого, если не от нее, они узнают об этом? Ведь мир, в котором они живут, потакает каждому их капризу.
Мать просто ничего не понимает. Никто ничего не понимает.
Она, Харриет, всегда хотела лишь одного – помогать людям. Неужели это так трудно понять?
Но рисковать нельзя. Если б она рисковала, то не продержалась бы в школе целых девятнадцать лет. Нет, она очень внимательно выбирает детей. Точно знает, кто именно ей нужен.
Подвинув к себе стопку заявлений о приеме в класс новых детей, мисс Уотсон еще раз просмотрела имена. Вчера она заглянула в базу данных, распечатала себе списки и сделала карандашные пометки против каждого имени.
В этом семестре в класс поступила девочка с юга. Живет с матерью, отец умер. Они только что переехали на Мюриэл-кресент, сразу за Синдерхилл-роуд, в Булвелле. Не очень далеко от ее дома.
В базе данных указано, что сегодня они как раз переезжают. То есть сегодня их первый день в городе.
Харриет улыбнулась, представляя, как мать и дочь устраиваются на новом месте, вспомнила про лекарства и, решительно захлопнув одну за другой все крышечки таблетницы, сделала паузу, чтобы взглянуть в окно.
В небе шли друг на друга два облачных фронта – один серый, как сталь, другой кучеряво-белый. Точно два клана борются за власть. Постепенно они слились, заполонив собой небо, закрыв солнце, так что ни один луч не мог пробиться сквозь мрачный полог.
Глава 7
Наши дниКоролевский медицинский центр, НоттингемБи-ип, х-сс, х-сс, би-ип.
Так теперь звучит моя жизнь. Вернее, то, что от нее осталось.
Я то отключаюсь, то снова прихожу в себя – сном это назвать нельзя, я словно в пустоту проваливаюсь. Мне ничего не снится, повернуться на другой бок возможности нет, удобно устроиться – тоже, просто надо мной вдруг словно опускается черный занавес.
Потом занавес также внезапно исчезает, а я снова смотрю в потолок и гадаю, что со мной случилось и когда это наконец кончится. Когда снова получится двигаться и говорить – рассказать об Эви, о том, какая судьба ее постигла и почему это моя вина.
Когда я в сознании, то стараюсь использовать каждую секунду, чтобы вспомнить. Обрывки воспоминаний плывут перед незакрывающимися глазами, точно легкие облачка, которые гонит ветер. Одни поймать так и не удается, и они уплывают, но другие не так проворны, и стоит только схватить их за хвост, как они превращаются в белые искрящиеся шары, как будто из снега.
Правда, от старых воспоминаний порой нет никакого толку, разве что утешение.
Вот и сегодня я получаю желанную награду: воспоминание о том, как шелковистые кудряшки Эви золотыми нитями закручивались вокруг пальцев, когда она плакала и не могла уснуть, а я гладила ее по голове. И о запахе ее кожи после ванны – свежем и нежном, словно она купалась в утренней росе.
Дверь палаты распахивается, и я напрягаюсь. Конечно, никто не может прийти и просто отключить аппарат, поддерживающий во мне жизнь, но рано или поздно этот день настанет.
Внутри я воплю, бросаюсь с кулаками на прозрачные стены своей тюрьмы, бьюсь в них изо всех сил. Лишь бы они поняли, что я все еще здесь, с ними. На то они и врачи, чтобы отличать жизнь от смерти, разве нет?
Но в комнате тишина, а я лежу неподвижная и безмолвная. Застывшая в вакууме между жизнью и смертью.
Я жду знакомых голосов, медицинской терминологии. Заумной, но неспособной скрыть простую истину – врачи собираются меня убить.
Потому что так оно и будет. Если они отключат аппарат, то я умру.
Однако голос, который я слышу, мне незнаком.
– Здравствуйте, сегодня я буду заботиться о вас. Заменяю коллегу. – Надо мной на мгновение появляется сияющее улыбкой лицо. Я пытаюсь сфокусировать на нем взгляд. – Не знаю, слышите вы меня или нет, но говорить я все равно буду. Представлю себе, что вы всё слышите.
Остальные санитарки никогда не разговаривают со мной.
Лицо исчезает из поля зрения, но слышно, как она, мурлыча себе под нос, возится с аппаратом, снимает показания, что-то подсчитывает.
– На улице сегодня славно, – говорит она, принимаясь за стандартный комплекс процедур, положенный таким безнадежным овощам, как я. – Солнечно и не слишком ветрено, прямо как я люблю. Вот закончу смену и съезжу к себе на участок, повожусь там часок-другой… Что может быть приятнее работы в саду, правда?
Еще одно воспоминание проплывает мимо, но я успеваю словить его.
С самого первого дня, когда Эви начала играть в новом саду, приходилось бросать все дела и присматривать за ней.
Я специально разведала местность в день приезда, чтобы понять, насколько безопасно будет оставлять маленькую девочку одну.
Обошла дом кругом, прогулялась по соседним улицам…
И поняла, что совсем не безопасно.
Наш дом был последним в ряду. Четырехфутовый забор окружал с трех сторон поросший травой задний двор с незапиравшимися воротами. Неровная живая изгородь отделяла это место от соседнего участка. Ворота открывались в проулок, ведущий к оживленному шоссе. Соседи были жутко грубыми, женщина так просто кошмар… как же ее звали? Нет, не помню… у нее были два сына, которые целыми днями только и делали, что курили «дурь», судя по запаху из их вечно открытых окон.
Иногда я невольно задавалась вопросом: зачем человеку в здравом уме и твердой памяти понадобилось жить здесь? Какая мать потащит своего ребенка в такой район?
И поклялась, что, пока нет возможности изменить это, буду делать все от меня зависящее, дабы уберечь Эви. Буду смотреть за ней в оба глаза.
Самое печальное, что тогда я и впрямь верила, будто у меня это получится.
Но в итоге я подвела Эви. Страшно подвела.
Глава 8
Три года назадТониКак часто я раздражалась на маму за то, что она совсем избаловала внучку, и вдруг все стало наоборот: когда появились осы, ее присутствие рядом стало настоящей удачей, за которую хотелось благодарить вселенную снова и снова.
Когда мы выскочили на улицу, Эви визжала, мама вопила, соседи прилипли к окнам, но только леди из дома напротив вышла, чтобы помочь.
– Я Нэнси, – сказала она, присаживаясь перед Эви на корточки. – Медсестра. Что случилось?
Мама объяснила.
– Плохо, – сказала Нэнси и, оглядев покусанные щечки девочки, потянулась к ее голым рукам.
– Нет! – Дочка уткнулась лицом мне в ногу, а руки спрятала за спину.
– Эви, эта леди только посмотрит.
– Не хочу.
– Всё в порядке. – Нэнси улыбнулась ей и посмотрела на меня. – Помажьте «Савлоном»[4], и через пару часов опухоль спадет. Насколько я вижу, жал в ранках не осталось, так что всё должно быть в порядке.
– Спасибо вам большое, – облегченно вздохнула я. – Теперь нам не придется идти в клинику и тратить время на ожидание в очереди.
– Но на укусы поглядывайте. Если начнут отекать, краснеть и становиться болезненными, то это аллергия. Тогда сразу ведите ее в клинику. – Увидев такие же красные пятна на руках у меня и у мамы, она добавила: – И сами тоже помажьтесь.
Мы еще раз поблагодарили Нэнси и переместились в сад за домом, подальше от любопытных глаз.
Эви никак не могла успокоиться, несмотря на то, что уже устала от рыданий. Она попеременно сидела на моих и маминых коленях, то впадая в сон, то резко выпрямляясь, и в следующую минуту испуганно озирала каждый миллиметр окружавшего нас пространства.
Из сада мама позвонила своему соседу, мистеру Этериджу.
– Мистер Этеридж на пенсии, но раньше он был дезинсектором. Он знает, что надо делать.
Потом я позвонила в полицию. Пришлось назвать свое имя, адрес и номер телефона, прежде чем мы наконец дошли до дела.
– Кто-то подбросил в дом осиное гнездо, нарочно, – произнесла я и тут же сообразила, что объяснить такое постороннему человеку довольно сложно. – Мою дочь сильно покусали осы. Меня и мою мать – тоже.
– Тот, кто это сделал, все еще там? – спокойно спросил диспетчер.
– Нет, я вообще никого не видела. Цветы анонимно доставили на крыльцо.
– Осы вылетели оттуда?
– Да. Когда мы внесли букет в дом, они полезли из упаковки. Они искусали мою дочь, а она еще совсем маленькая…
– Но у вас нет никаких сведений о том, что кто-то намеренно хотел причинить вам вред?
– Нет, но внутри букета была половина осиного гнезда. – Я заскрипела зубами. – Кто-то ведь его туда положил. Не могли бы вы прислать офицера, пожалуйста?
Когда на том конце повесили трубку, у меня упало сердце. Судя по прохладному тону диспетчера, полиция появится у нас не раньше чем через пару дней, если вообще появится.
Зато мистер Этеридж приехал меньше чем через час, с ног до головы облаченный в белое защитное снаряжение, которое закрывало даже ботинки, и имело шляпу с сеткой, как у пасечника. Правда, создавалось впечатление, что он не очень уверенно держится на ногах. Наверное, сказывался возраст.
– Отойдите подальше, – прохрипел дезинсектор в отставке, – я иду внутрь.
– Мам, сколько ему лет? – шепнула я.
– Ну, восемьдесят пять… Какая разница? Поверь мне, Тони, он знает, что делает. Он всю жизнь этим занимался, у него даже своя фирма была.
Мистер Этеридж вошел в дом и плотно закрыл за собой дверь, но уже через пятнадцать минут вышел обратно, стягивая с себя защитную сетку.
– Сдохли. Их не так уж много и было, всего около дюжины.
Нам был продемонстрирован прозрачный пластиковый пакет, в котором лежала половина серого конуса, смятого, точно бумажного.
Эви снова захныкала и уткнулась лицом бабушке в шею.
– Вам повезло, что они и так почти все передохли. Где у вас тут контейнер для мусора, милые?
Я поблагодарила мистера Этериджа, а мама сунула ему банкноту в двадцать фунтов, которую он с удовольствием принял, поспешно затолкав баллон с надписью «Уничтожитель ос и других насекомых» в свой рюкзак.
Черт, точно такие же продаются в любом супермаркете, причем задешево. Гораздо дешевле, чем двадцать фунтов, которые старик только что заработал.
Но я промолчала. В конце концов, избавление досталось нам из чужих рук с доставкой на дом.
Пока мама и Эви сидели в саду, я вернулась в гостиную и смела упругие полосатые трупики с подоконника. Комната пропиталась запахом инсектицида, так что пришлось распахнуть все окна и какое-то время постоять у окна, дыша свежим воздухом и глядя на жилые дома через дорогу. Надо же, каждый – точная копия нашего… И возможно, в каком-то из них кто-то тоже стоит сейчас у окна и наблюдает за тем, как я сметаю с подоконника ос и проветриваю помещение, поздравляя себя с отлично проделанной работой.
Вот только зачем все это? Мы еще не успели завести никаких новых знакомых, кроме Нэнси. Кто-то из соседей просто не любит новеньких? Но разве нельзя было продемонстрировать свою неприязнь как-то попроще, а главное, подешевле?
Подул ветерок, и хрупкие, прозрачные крылышки ос на пластиковом совке затрепетали, так что на долю секунды в голову закралась страшная мысль: вдруг насекомые не умерли?
Букет лежал на полу. Мистер Этеридж упаковал его в пакет для мусора и завязал горловину узлом. Пришлось пересилить себя и, содрогаясь от омерзения, вынести «подарок» на задний двор, прямиком в мусорный контейнер.
– Готово, котенок, – сказала я подходя к дочери и убирая с ее лица прядки волос, прилипших к мокрым от слез щекам. – Можно возвращаться в дом.
– Нет! – Эви крепко прижалась к бабушке.
– Послушай, что я тебе скажу, солнышко. Мистер Этеридж – лучший экстерминатор[5] в стране, – стала успокаивать ее моя мама. – Любые насекомые и крысы боятся его как огня. Теперь они знают, что он побывал в этом доме, и никогда в него больше не зайдут.
Что? Ветхий мистер Этеридж на трясущихся ножках – лучший экстерминатор? Я расхохоталась бы, не будь моя девочка так расстроена. Но удивительнее всего было то, что эти слова подействовали.
– Мистер Стриж – истеринатор? – спросила Эви, широко раскрыв глаза. – Он убивает ос?
– Совершенно верно. И помяни мое слово: с сегодняшнего дня ни одно насекомое, даже обычная муха, не покажет своего грязного носа в этом доме.
Конечно, столь значительные обещания не будут забыты, но самое главное, что истерика миновала.
– Пойдем, посидим все вместе на кухне, выпьем сока с печеньем, – добавила мама и встала, аккуратно спустив Эви с колен.
