Пойди туда, не знаю куда. Книга 4. Сват Наум

– Получше, конечно. Но тоже все порченые… кривые… Не люблю я кривых, до дурака проще достучаться, чем до кривого. Кривизна, как вторая душа, ловит обещанием силы… Ничем не вытравить… А наш-то здесь!

– Здесь, вижу! – засмеялась она. – Прячется, хитрец!

– Слушай, а он неплохо принялся! Вчера еще никаких признаков разглядеть нельзя было!

– Кроме этого! – воскликнула она, показывая на волосяной пояс на теле, за которым прятался Федот.

– Да я так и подумал, что вряд ли у простого зародыша такая вещь может быть. Но это все косвенное. А теперь, смотри, еще и колечко прибавилось! Когда успел найти?

– А мы сейчас ему память еще освежим. Я не зря сегодня по путям моталась… – женщина достала из складок своей одежды маленькую сияющую искорку и протянула Федоту. – Ну, дружок, выползай из своей норки! Это, часом, не твое, не ты потерял?!

А тянула она свою руку не к спящему телу, а прямо к Федоту, прячущемуся за телом у стены. И тянула так, как это было во сне, а в руке у нее было крошечное медное колечко удивительной работы, светившееся тревогой иных миров…

Федот хотел потянуться к колечку, но вдруг сообразил, что они его увидят и поймут, что он не спит, и решил и дальше прикидываться спящим, как он это делал в доме у братьев, когда невестки утром будили. Но в следующий миг понял, что его уже видят, и видят, что он не спит, раз протягивают колечко прямо ему. От этого его обдало жаром, он сжал зубы, приподнялся и осторожно протянул руку к колечку.

И понял, что его рука не может взять эту вещь, рука была бесплотной и прозрачной, словно он был призраком. Федот понял это и ощутил, что проваливается в растерянность. Но в этот миг палец его бесплотной руки коснулся колечка, и хоть никаких ощущений плотности Федот и не почувствовал, но какой-то разряд сорвался с кольца и пробежал по всему пальцу, так что заныло болью внутри суставов и пошло вверх по руке, отдавшись в плече, а потом где-то в груди и животе.

Кольцо словно срасталось с его телом, но не с тем, что спало, а с тем, что было бесплотным!

Мужчина подошел и поднял руку спящего, а женщина надела медное колечко на палец этой руки, рядом с серебряным.

– Ну что, сказал он, – теперь остается только наблюдать.

– И помогать, – добавила она. – Сумеешь перетащить сюда его друзей?

– О-хо-хо! Постараюсь.

– Тогда прощай! – Улыбнулась она Федоту. – Твой старый приятель хочет передать тебе весточку!

Они засмеялись и пошли из избы. Мужчина приоткрыл дверь и свистнул. Из темноты в серый сумрак избы влетел огромный ворон, опустился на скамейку, так что та даже вздрогнула от его веса, подошел к спящему и, скосив глаз, всмотрелся в его лицо.

Лицо это, похоже, ему не понравилось, он взлетел, каркнул, выпустил на лицо дурака белую струю и вылетел из избы. Струя зацепила лоб Федота и ударилась о скамейку с глухим звуком, будто была металлической.

– А что ты хотел, дружище! – засмеялся мужчина. – Крук порченых не любит! Выкарабкивайся давай! Эта дрянь – он показал на белую струю, – лучшее лекарство от порчи!

Взгляд Федота провожал его, пока не закрылась дверь, и одновременно смотрел, как белая струя, выпущенная вороном, превращается в белое блестящее перо, торчащее из скамьи, и как на нем густеет верхняя часть, словно рукоятка ножа…

Нож

Как Федот снова оказался в теле, он не помнил, и что снилось, тоже не помнил. А проснулся от того, что кто-то копошился в его одежде. Он приоткрыл тихонько, как делал это с невестками, один глаз и увидел крученого паренька с бегающими глазками, осторожно обыскивающего его кафтан. Федот несильно ударил его наотмашь по шее сбоку, и паренек с визгом укатился под стол.

Тут же со скамеек повскакивали остальные крученые. У ближнего в руке появился нож, и он принялся размахивать им перед лицом Федота:

– Ты чё, лысый, оборзел вконец?! На перо захотел?

Вид ножа и эти слова напомнили Федоту, что было ночью. Он посмотрел на скамью, где ночью торчало перо с рукояткой, и увидел след от жала ножа. Видать, то был не сон…

Федот медленно спустил ноги со скамьи, зевнул и лениво поймал крученого за руку возле кисти, одним движением согнул ему кисть и с силой воткнул нож его же рукой в скамейку, прямо в то место, где нож и торчал ночью, а на возврате движения зацепил крученого открытой ладонью по челюсти. Крученый отлетел, держась за челюсть. Похоже, она вылетела…

Действия руки удивили Федота, будто она сама знала, что делать, но выглядела она, как обычно…

Пока Федот разглядывал руку, на него бросилась сразу пара лихих, норовя поймать за руки и за ноги. Федот их бить не стал, а просто сгреб за шею того, что тянулся к руке и обрушил его на того, что вцепился в ноги, ударив спиной об спину. Оба со стонами покатились прочь.

Федот долго глядел на торчащий из скамьи нож, раздумывая, брать его или не брать, но нож пугал его, и чем больше он на него смотрел, тем больше от ножа тянуло тревогой. Федот встал, оделся, обулся и пошел к десятнику, решив, что десятник умный, пусть он и рассудит.

Лоб у него жгло, будто кто-то из дерущихся все же зацепил его чем-то шершавым, ободрав кожу…

Федот вошел к десятнику, который как раз завтракал с двумя старшими стрельцами, сидя за столом в исподней белой рубахе.

– Садись, угощайся, – пригласил он Федота широким движением руки.

Но Федот снял шапку и мялся у двери, почесывая в голове и потирая красную полосу через лоб.

– Чего не ладно? – спросил десятник.

– Я там, того, побил лихих… – повинился Федот. – Боюсь, не зашиб ли кого…

– Чего это ты руки распускаешь?! – нахмурил брови десятник.

– Они сами… Там еще нож, я вот о чем…

– У них нож был?! Вы чего, не обыскивали? – повернулся он к стрельцам.

– Как не обыскивали! Все подчистую выгребли! Откуда нож? Вот отребье, ну, всюду нашкодят! – возмутился стрелец.

– Не-а, – сказал Федот. – Нож не их.

– А чей? Твой?

– Не-а, не мой. Ночью принесли.

– Кто принес, кому принес?

– Кто принес, не знаю. То ли люди, то ли птицы… А бросили мне, в голову… В скамейке торчал возле моей головы… – и Федот погладил полосу на лбу.

– Что за чудеса у нас происходят? – воскликнул десятник. – Люди какие-то по ночам к нам ходят. Ножи в головы швыряют! Пошли, разберемся! – и он надел тулуп поверх рубахи, подумал и натянул сверху кафтан, чтобы выглядеть при исполнении.

Стрельцы сходили в избу новобранцев, поглядели на битых, прячущих глаза кривых, которые лихими теперь снова не смотрелись. Десятник резким рывком книзу вставил выбитую челюсть, чтобы кривой мог отвечать на вопросы, и учинил всей четверке допрос.

Лихие, чуя, что запахло жареным, покаялись, что увидели в изголовье лысого красивый нож и решили его пощупать, нет ли каких других дорогих вещей. А он оказался сущим медведем и всех поломал, так что теперь не знают, смогут ли тащить государеву службу. И просят только об одном: отправить их подальше от этого черта, хоть прямо на войну!

Десятник молча забрал нож и вернулся в свою избу, где его ждал Федот. За ним, посмеиваясь, набились стрельцы, которые уже прослышали, что их новобранец навалял лихим.

– Ну что, будем наказывать? – спросил старший стрелец десятника.

Десятник только помотал отрицательно головой:

– А зачем? Ни хитру, ни горазду, ни птицею горазду суда божьего не минути! Лихие в стрельцы лезут, чтобы оружие и власть получить. А получат воинскую службу под Смоленском. Куда уж больше наказывать. Да и прибор никто не отменял. Ты нам, – повернулся он к Федоту, – весь прибор загубишь со своими кулачищами!

Стрельцы захохотали, хлопая виноватого Федота по спине. Федот только ниже склонил голову.

– Собирайся! – сказал ему десятник.

– Куда?

– В Суздаль. Не буду ждать, сегодня отвезу к полусотнику. Пусть у него голова болит!

Стрельцы снова загоготали.

– Я собравшись, – сказал Федот.

– Тогда держи. В бою добытый, – и протянул Федоту нож. – Восточной работы, видать, каких купцов из Сарая, а то и из Самарканда грабанули…

Нож был странным, слегка изогнутым, с узорчатым лезвием и металлической, с мелкими камушками ручкой. Федот повертел нож в руках и не придумал, куда же его положить.

– Ты его в рукав спрячь, – посоветовал один из стрельцов. – Там отгиб большой, как раз за него уместится.

Федот засунул нож в рукав кафтана и изнутри попытался его вставить за отворот рукава. Дело оказалось непростое, и пришлось закатать рукав рубахи, но как только нож коснулся кожи предплечья, он словно раскалился, и руку обожгло огнем. Федот аж подпрыгнул, тряся рукой.

Нож отлетел и упал на пол. Он стал рыжим от ржавчины, камушки выпали, а металл рукоятки посерел, словно олово.

– Чего ты?! – подивился десятник.

– Обожгло! – ответил Федот, растирая осторожно руку, на которой явственно проступало длинное, красное пятно, похожее на родимое.

– Словно в огне побывал, – сказал десятник, рассматривая нож. – Что за чудеса?!

– Никак порча какая на нож наложена была, – сказал один из стрельцов, шевеля нож кочергой. Все тут же закивали и слегка попятились. Пуль и сабель стрельцы не боялись, а вот порча их пугала…

– Не иначе как на смерть заговорен был, – закивали остальные. – Как рука-то?

Федот поднял рукав, показал пятно. Все покачали головами, поцокали языками:

– Везучий. Легко отделался.

– Это, если рука не отымется, – сказал десятник. – Как, боль-то разливается? Рука не немеет?

– Не-а, жжет только… Но меньше.

– Ну, посиди тут, подожди, пока я соберусь. Поешь, вон, пока, – сказал десятник. – На коне-то ездить умеешь?

– В санях?

Все опять захохотали.

– Верхом, дурень! Да вы погодите ржать, балбесы, с этим парнем нельзя знать, чего он умеет, а чего нет. Вот еще окажется лучше вас наездником.

Стрельцы тут же согласились, что такое возможно.

Федот тихо сел в угол к столу и сделал вид, что ест. Но когда он сунул руку в рукав, чтобы погладить пятно, нож внезапно оказался в его руке, словно выскочил из пятна. Это его так напугало, что он тут же разжал руку, и нож исчез. Федот поглядел на ржавый нож, валявшийся на полу – он так и валялся, куда упал. Но как только Федот снова погладил пятно, нож опять прыгнул ему в руку…

И это показалось ему знакомым, но словно из давно забытого сна… И из того же сна пришло понимание, что об этом рассказывать не надо.

В тот же день десятник отвез Федота в Суздаль на стрелецкое подворье. Оказалось, что на коне он держится вполне прилично, и стрельцы провожали, хлопали его коня по крупу и говорили: «Скоро свидимся в Суздале».

Всю дорогу Федот разглядывал новый нож, выскакивающий ему в руку из родимого пятна на предплечье. И он ему очень нравился. Но вместе с ним пришло ощущение, что этот нож не для обычных дел и еще пригодится однажды в будущем…

В ожидании головы

Артамон Сергеевич Матвеев уже несколько лет был полковником, но оставался стрелецким головой третьего стрелецкого приказа, и стрельцы его полка предпочитали звать его своим головой, потому что голова у него была светлая. Матвеева любили, как никого другого. Царь Алексей Михайлович назначил Матвеева командовать полком в 1648 году, двадцати трех лет отроду. И не было в России лучшего начальника для своих подчиненных, хотя полководцы лучше и были.

Царь, отвоевав Смоленск у поляков и литовцев, вернулся на зиму поближе к семье. А Матвеев задерживался – устраивал гарнизонную службу в разоренном, разбитом пушками и выгоревшем городе, налаживал и городскую жизнь, восстанавливал стены. Город не потому город, что огражден стенами, а потому, что ограждает своих граждан от лихих людей и вражьей силы. Но для того чтобы город ограждал, нужны и стены, и граждане. А граждане в городе – это не просто жители, это те, кто делает город живым и способным поддерживать свою жизнь.

Поэтому Матвеев не мог вырваться к семье, пока не наладит жизнеобеспечение и жизнедеятельность города. Стрельцы ждали его всю зиму, словно солнышко. А вернее – вместе с тем солнышком, которое любому русскому человеку, научившемуся жить зимами, безошибочно говорит: «Все! Пошла зима на весну!»

Но солнышко все не приходило, а полковник все не ехал. Между тем стрельцы сняли сторóжи с дорог и продолжали нести службу на заставе. Многие перевезли из Москвы, с Трубы, как назывался водосток в стене Белого города, где протекала река Неглинка и располагалась стрелецкая слобода, свои семьи в Суздаль, предполагая, что уедут весной с полковником строить ему дом в Лух. Матвеев всегда давал своим стрельцам заработать на строительных подрядах.

Другие, зная, что в Лухе и ближнем к нему Холуе проходят ярмарки, сдружились с суздальскими офенями и попросили их свести их с Лухскими и Холуйскими офенями, чтобы завести хорошую торговлю. Так на заставе стали бывать офени, проезжавшие по своим торговым делам через суздальскую заставу со всего офеньского края, что тянется от Суздаля до Южи и от Шуи до Коврова.

Офени или, как их в ту пору звали, афинеи, были русскими внуками и правнуками приехавших почти два века тому назад вместе с бабушкой Ивана Грозного Софьей Палеолог греческих мастеров-ремесленников, особенно иконописцев, испоселенных на владимирских землях в Суздале, Шуе, Палехе, Холуе, Мстере, и расселившихся по всем окрестным селам, включая Шую, Мыт и Лух. Земли эти были неплодными, урожая не давали, и потому сделать их ремесленными было мудро.

А где ремесло, там и товар. Так развилась та удивительная офеньская торговля, что охватила связями Россию от Урала до Кавказа и Европу до Берлина. Считается, что читать Россию научили учителя-народники, пошедшие в село в конце девятнадцатого века. Это самообман русской интеллигенции.

Грамотность была на Руси издревле, еще до монастырей, но монастырские школы сильно задушили ее, переучивая русского человека с русского языка на церковнославянский, а вот офени, раскрутив мощнейшую книжную торговлю, переучили снова на русский язык, поскольку торговали, наряду с иконами, книжками светскими, для простого чтения.

Вот этих торговых людей и стала привечать суздальская стрелецкая застава по заданию Артамона Матвеева и с прикидкой войти в офеньские рынки. Завернуть офеней на заставу было несложно, достаточно приказать всем торгующим людям предъявлять свои товары для досмотра. Но как сдружиться с хитрыми офенями, даже говорящими на тайном языке, выросшем из греческого?

Как ни странно, но дружба пошла, благодаря Федоту.

Торговый человек, человек дороги, живет в постоянной опасности. Ему надо не только уметь так говорить, чтобы другие не понимали, но и отстоять свой товар и даже жизнь, которая в то лихое время ценилась мало. Поэтому офени путешествовали, сбиваясь в большие поезда и хорошенько вооружившись. Но одного оружия мало, надо еще уметь сражаться.

Стрельцы же, с появлением Федота, увлеклись борьбой, и каждый день возились в теплые дни посреди заставы, а в морозы в самой большой избе у полусотника, который ради выполнения задания охотно пускал борцов к себе. Сюда же он начал приглашать суздальских офенских старшин, а им велел присылать свою молодежь, чтобы боролись вместе со стрельцами.

Встречи эти начинались с общей борцовской затравки, когда борцы показывали себя, а завершались тем, что желающие пытались ухватить Федота. Федот же разошелся, научился улыбаться, когда борется, и ему стало нравиться играть с борцами. Он придумывал новые упражнения.

То вставал на колено или даже садился и давал себя валить стоячим. То вставал на четвереньки, и двое-четверо борцов пытались его перевернуть на спину. А то боролся на ногах сразу против нескольких противников, закрываясь одним от остальных, так что они бегали за ним по всей избе, не в силах прихватить.

Этот вид борьбы в толпе особенно нравился и стрельцам, и офеням, которые все были любители стеношных боев. Стенка на стенку – это только по видимости бой, в котором бойцы стоят в ряд, плечом к плечу. Действительная стенка начинается в ряд, пока бойцы сходятся, а потом рассыпается, и битва идет в толпе. И тут, если не иметь глаз на затылке, прилететь может откуда угодно. Поэтому очень важно уметь видеть всех противников вокруг себя и не давать себя окружить.

А в настоящей битве, как и при нападении разбойников на дороге, со спины еще и могут воткнуть саблю или нож. Поэтому уметь всегда быть с краю толпы, закрываясь от остальных нападающих одним из них же, и биться даже в толпе один на один, не допуская численного преимущества противника, – насущное искусство. И Федот показывал, как расширить зрение, глядя рассеянным взглядом сразу во все стороны, и как перехватывать одного, делать его управляемым и закрываться им от остальных. Да еще так, чтобы они били своего же.

Занятия эти скоро стали излюбленным развлечением всего офеньского края, и офеньские поезда теперь уже не по приказу стрелецкого начальства, а сами заворачивали на заставу и везли Федоту подарки, которые тот неизменно раздавал стрельцам. Сами эти игры ему так нравились, что брать за них какую-то мзду он не мог. А жизнь в слободе была сытной и полной, так что ему ничего и не требовалось.

Полусотник поглядел-поглядел на Федота, а затем вызвал писца и принял Федота в стрельцы своим приказом. Выдали Федоту зеленый кафтан, желтые сафьяновые сапоги и алую шапку с меховой опушкой и устроили по этому поводу праздник всей заставой. А офени натащили подарков, которые Федот не знал, куда девать.

Но тут, словно почуяв весть по воздуху, объявились его умные братья и прибрали все подарки, пока Федот их не раздарил. И под шумок договорились с полусотником, что им будет позволено поставить лавку среди прочих стрелецких лавок в Суздале, и что их будут от имени Федота числить купцами.

Насчет купцов полусотник велел им договариваться с суздальской земской избой, а лавку поставить разрешил. А также выдал Федоту пять рублей домовых денег на постройку жилья. Но Федот деньги отдал братьям, а сам остался жить в общей избе с другими холостыми стрельцами, чему все были несказанно рады.

Полусотник же поглядел на это с усмешкой, переглянулся с десятником, и оба согласились на том, что не надо Федоту ставить себе избу, неизвестно, как судьба им распорядится…

А судьба не замедлила подать свой знак. Как только Федота определили нести службу, и он стал стоять дозором в будке у дороги, их с Белкой стали одолевать птицы. Сначала появились воробьи, для которых у Федота всегда были в тряпице крошки, которые он тщательно сгребал со всех обеденных столов. Затем прилетели голуби, а за ними и вороны с галками.

Дошло до того, что пара сообразительных ворон стала будить Федота по утрам, стуча клювами в окошко, затянутое бычьим пузырем. Остальные стрельцы сначала смеялись над ним, мол, подружки на гулянки зовут, а потом привыкли. И даже то, что птицы могли сидеть у Федота на плечах и так с ним и ехали до его будки, стрельцов уже не удивляло. Но не полусотника.

Тот каждый раз, глядя на это, мотал головой и задумывался о чем-то сокровенном, но об этом даже десятнику не говорил, храня до начальства.

И вот в первый же день, когда появилось то самое солнышко, с которого на Руси начинается поворот на весну, Федот вышел на крыльцо, погладил Белку, поклонился стоявшим на дворе полусотнику, десятнику и другим стрельцам, уселся на ступеньки и привычно швырнул сметенные со всех столов крошки прямо на утоптанный двор, на пустое место, вокруг которого стояли люди.

Воробьи тут же слетелись на крошки, за ними голуби, осторожно, косясь на людей, подошли обе серые Федотовы подружки, шугнули воробьев и голубей, клюнули по паре раз, а затем вдруг вцепились во что-то блестящее и принялись тянуть это каждая к себе. И все увидели, что в клювах у ворон золотое кольцо. Откуда взялось на пустом месте, где прошли десятки людей!

Одна ворона, не разжимая клюва, заорала на другую хриплым криком, вторая воспользовалась, вырвала кольцо и с ним бросилась прочь от заворожено наблюдающих за ними людей, в сторону сидящего на крыльце Федота. Но пролетая над ним, выронила колечко, и оно упало прямо Федоту в руку.

Народ только удивленно мотал головами: вот, чудеса! Не иначе как голова едет!

А Федот глядел на колечко и понимал: это и вправду чудеса, потому что из колечка явственно тянуло знакомой тревогой и памятью о самом себе…

Стрелецкий голова

Весна в том году собиралась быть ранней и обильной талой водой, поэтому голову ждали до марта, то есть до воды. И особенно ждали в солнечные дни. Так и вышло. В последние дни февраля, в ясный солнечный день Федот сидел в избе у полусотника, и вдруг почуял, что золотое колечко на его руке начало нагреваться. Он в удивлении принялся ощупывать его – кольцо действительно потеплело.

– Что такое? – спросил полусотник.

– Не знаю. Не иначе, как что-то хорошее… приближается… или плохое… – ответил Федот недоуменно.

– А поедем-ка, Федот, прокатимся… – принял внезапное решение полусотник. – Бери-ка мой мушкет вместо пищали, сабельку нацепи…

– Я бы лучше с топором… – промямлил Федот, но спорить не стал. Надел пояс с саблей, взял укороченный кавалерийский мушкет полусотника и к нему огневой припас и был готов.

Полусотник хотел взять кого-нибудь из стрельцов, но во дворе заставы никого не случилось, и они оседлали коней и вдвоем, в сопровождении преданной Белки, ускакали навстречу мартовскому солнцу. И, как выяснилось, не зря ускакали.

Проехали они верст пять по старой дороге, и только въехали в лесочек, как услышали выстрел, затем другой и третий. Полусотник стегнул коня и сходу ушел в галоп, Федот поотстал вначале.

Когда выскочил из-за деревьев, увидел, что на дороге дюжина разбойников осадила крытый возок, который сопровождала пара конных стрельцов. Стрельцы саблями отмахивались от наседавших с копьями и рогатинами разбойников. Ехавший в возке барин шпагой отбивался сразу от нескольких и уже уложил пару. Полусотник подлетел к разбойникам с тылу и сходу раскроил саблей голову одному из них, так что разбойники почувствовали себя окруженными и побежали через сугробы в лес.

Но страшными были не они. Страшным был разбойник, стоявший на опушке, на тропе, уходившей в лес, и целившийся в махавшего шпагой барина из пищали. До него было еще далеко, поэтому Федот подстегнул коня пятками, стащил мушкет через голову, взвел курок и стал целиться на ходу.

Его выстрел грохнул на мгновение раньше выстрела разбойника, пуля ударила так, что того швырнуло на снег, и пищаль подкинуло, ее выстрел ушел мимо. Однако Федот только зацепил разбойника своим выстрелом, и он, зажимая рану на плече, попытался на карачках уползти в лес.

И тут Белка поразила Федота. Она, словно громадная птица, стелясь над снегом, догнала его, схватила сзади за шею и тряхнула сильным движением головы, как борзая волка, так что шея хрустнула, и разбойник обмяк и повалился в снег…

На выстрелы обернулись все, и те разбойники, что бежали к лесу, рванули еще быстрей, а оставшиеся на дороге бросились следом. Кто успел, конечно, – пяток остался лежать вокруг возка. Стрельцы их не преследовали. Вот только Белка пропала, ушла в лес вслед за убегавшими, и Федоту это показалось подозрительным, но лишь на мгновение.

Он подъехал к стрельцам, на ходу перезаряжая ружье, готовый стрелять, если появится опасность. Полусотник уже спешился и обнимал барина, крича, как рад, что успели, и спрашивая, не ранен ли. Барин этот оказался полковником стрелецкого полка или, иначе, головой стрелецкого приказа, стольником Артамоном Сергеевичем Матвеевым, которого так ждали.

– Как ты здесь оказался? – улыбался полковник, осматривая дыру в рукаве своего странного кафтана нерусского кроя. – Царапина, заживет! Как вы, братцы?

– Все хорошо, Артамон Сергеич! Ваську зацепило, но не глубоко. А вот возницу нашего, похоже, убили!

– Вот, незадача! – крякнул полковник, обходя возок и разглядывая лежащего на снегу с разбитой головой возничего. – Боярин Морозов свой возок дал вместе с возничим… Мы с ним от Павловского добирались. Надо будет денег семье послать… Приберите его! Так как ты тут оказался?

– Да вон мой молодой стрелец почуял чего-то… Мы и решили прогуляться тебе навстречу! Вишь, как вовремя.

Стрельцы поздоровались с ним и Федотом, поблагодарили их за помощь и принялись усаживать тело возницы в возок.

– Придется тебе, Артамон Серегеич, с трупом дальше ехать в возке-то… Я на козлы сяду, – сказал один из них.

– Садись. А я на твоем коне вперед поскакал. Догоняйте, – и повернулся к Федоту. – Так это ты стрелял? Хороший выстрел. Мне показалось, ты на ходу стрелял. Мушкет голландский. Вроде, у тебя такой был? – повернулся он к полусотнику.

– Мой и есть. С ходу, с ходу стрелял! Да ты погоди, Артамон Сергеич, это еще что за выстрел. Вот приедем, мы тебе покажем, что этот парнюга вытворяет.