Точка бифуркации

Юлиан Климович

Точка бифуркации

Встреча четвертая

Звонок затрещал как сумасшедший. Моя рука инстинктивно дернулась от кнопки и сама залезла поглубже в карман джинсов, как бы прячась и стыдясь за невольно устроенный трам-тарарам. От неожиданности мне показалось, что звенит в подъезде, так, будто сработала сигнализация в овощном магазине. Не знаю почему, но вспомнился именно овощной на первом этаже нашего дома, где мы жили с родителями, пока я не пошел в первый класс. В этом классическом советском магазине кроме гнилой картошки, бочки квашеной капусты и трехлитровых банок с томатным соком, да зеленых помидоров в июле и зеленых же бананов под Новый год никогда ничего не было. Вот именно так – громко, верещливо звенела сигнализация, когда утром, без десяти девять, толстая задумчивая заведующая снимала его с охраны.

Я стоял на темной площадке перед дверью профессорской квартиры и с опаской смотрел на кнопку сумасшедшего звонка. Здесь я был впервые. Когда Профессор по телефону сказал, что они поменяли старую квартиру на побольше, мне непременно захотелось заехать к нему.

За дверью, в которой на уровне глаз темной полоской чернела небольшая прорезь, послышались шаги, затем шорох и скрежет металла. Голос Профессора сначала уговаривал замок открыться, но тот не поддавался. Затем он перешел к угрозам, и это, похоже, подействовало, что-то звякнуло-щелкнуло, и дверь наконец распахнулась. Из сумрака коридора на меня настороженно смотрел Профессор. Он сделал приглашающий жест рукой, и я вошел, закрывая за собой старую, выкрашенную суриком, немного перекошенную дверь с прилепившимся к ней изнутри, тоже крашеным-перекрашенным, почтовым ящиком. В луче света, пробивающегося из окна, видимо спальни, весело плясала пыль, а воздух тут же принялся рассказывать мне с помощью запаха сыроватых стен, впитавших в себя за многие десятилетия дым дешевого курева и вчерашних щей, нелегкую историю коммунальной квартиры в старом рабочем районе Ленинграда. Профессор зажег свет в прихожей, и я увидел его, немного пополневшего, чуть поседевшего, с желтыми от дыма сигарет усами.

– Здорово, Профессор. Ты, как я посмотрю, поправился, подобрел, а то таким дрыщём всегда был…

– А ты, Тёма, все такой же прямой и непосредственный, – он пожал мою протянутую руку, которая мгновенно вынырнула из кармана ему навстречу. Сложив руки на груди, он, в свою очередь, внимательно разглядывал меня. – Заходи. Вот тебе тапочки, разувайся. – Профессор подтолкнул мне ногой когда-то замшевые стоптанные тапки.

– Благодарю. Где у тебя ванная?

Профессор кивнул головой, показывая направление куда-то в дебри изломанного коридора, который грязно-красным аппендиксом расплывшихся обоев отходил от просторной, но давно не ремонтированной прямоугольной прихожей. Еще у нее по всем четырем сторонам имелись двустворчатые двери: одна входная, на лестничную клетку, с которой я только что вошел и три – в комнаты. Надев тапки, которые почему-то прилипали к полу, я пошел искать ванную, которая оказалась в плачевном состоянии, как и все, что пока я здесь видел. Сердито погудев для приличия, облезлый, весь в подтеках смеситель выдал струйку чистой теплой воды, скатившейся по ладоням в ванну, в которой я бы даже не отважился оставить охлаждаться бутылки с пивом, не говоря уже о том, чтобы наступить туда голой ногой. На бортике ванны, прислоненная к стене, стояла почти новая деревянная решетка, на которую, видимо, как на помост, вставали, когда принимали душ. Полотенце, сиротливо-серо висевшее на крючке, который, в свою очередь, болтался на единственном гвозде, криво вбитом в дверной косяк, не вызывало желания воспользоваться. Руки сами собой брезгливо стряхнулись, и я пошел на кухню.

– А чего так холодно у тебя? – меня невольно передернуло, когда я сел на стул, показавшийся ледяным.

– Мы подключены к заводской котельной, а ей за долги отключили газ, но говорят, что город сегодня-завтра заплатит, и тогда отопление включат. Вроде бы так, хотя я не уверен.

– Хорошо, а чай-то у тебя почему холодный, Профессор? – вопрос получился практически риторический.

Меня удивляла эта дурацкая интеллигентская беспомощность. Вот сидит он у себя на кухне, в которой старые рамы рассохлись и не закрываются до конца. В щели кое-как натолкана почерневшая от сажи и времени вата, пыльные дорожки на растрескавшейся и облупившейся краске подоконника указывают на маршруты сквозняков, дующих из высокого окна с давно немытыми стеклами. Никем не ремонтируемый, будто кочующий вместе с Профессором из квартиры в квартиру, вечно протекающий кран упорно создает причудливый желто-оранжевый рисунок в старой раковине, а кухонные навесные шкафчики от гарнитура уже два года с момента переезда Профессора из старой двушки в эту просторную сталинскую трешку, невостребованно стоят вторым этажом на напольных шкафах, создавая вид мебельного склада. “И при всем при этом он сейчас начнет рассуждать о судьбах мира, философ, блин”, – с легкой неприязнью, направленной не в целом на Профессора, а вот на эту его привычку говорить и ничего не делать, подумал я. “К чему эти все разговоры, если он не может справиться с квартирой, которая, похоже, скоро их всех переварит и выплюнет из себя. Он даже чай нормальный налить не может. Хотя Лариса не такая, она просто так не сдастся. Наверное “пашет” все время напролет, может она и вытянет их из этого болота. Вообще-то эта квартира ее мечта, Профессору-то она нахрен не сдалась, он и в “двушке” хорошо себя чувствовал. Только хватит ли сил? Поживем, увидим”, – решил я.

– Заварка старая жидкая, вот и пришлось много налить.

– Что же ты мне старый чай наливаешь? Завари свежий, – я отодвинул от себя чашку с обиженно звякнувшей в ней ложечкой.

Профессор послушно поднялся, поджег под чайником газ и пошел выливать заварник в туалет. Послышался звук смываемого унитаза. Судя по звуку, и с ним тоже что-то было не так. Моя левая рука лежала на колене, в то время как правая суетливо елозила по поверхности стола, нащупывая пальцами крошки, шкурки от колбасы, обходя лужицы холодного липкого чая, скользкие жирные пятна.

– Слушай, Профессор, а чего Лариса нормально относится вот к такой обстановке?

– Какой? – не понял вернувшийся Профессор.

– Ну, что ты сидишь дома, а у тебя тут срач такой, даже шкафчики не можешь повесить, элементарную мужскую работу по дому не делаешь?

– Тема, ты просто не представляешь какой объем работы мы проделали, а сколько денег угрохали на размен.., – Профессор красноречиво махнул рукой, – теперь вот без денег второй год сидим, все долги раздаем. Лариса день и ночь работает. Мы же все-таки большое дело сделали – переехали в большую квартиру. После нашей смерти все сыну и внукам достанется.

– А сын где, внуки? – совершенно искренне поинтересовался я. “Может я чего-то не знаю по поводу внуков?” – засомневался я на секунду.

– На работе, – он вздохнул.

– И внуки тоже на работе?

– Да нет, – протянул Профессор, – про внуков я так, на будущее сказал.

– Что так вздыхаешь тяжело? Он институт бросил что ли?

– Нет, закончил. Просто работа дерьмовая, по ночам в игровом клубе администратором работает, – Профессор помолчал немного, разминая сигарету в пальцах, и продолжил, печально глядя в окно, – ужас, исхудал весь, осунулся. Жалко парня.

Это его бабское “ужас, исхудал весь”, резануло ухо. Что-то с ним происходило не то, такое впечатление, что он морально надорвался с этими переездами, хотя его доля участия во всем этом процессе, я думаю, была небольшой. Конечно, сидеть без денег почти два года, занятие не самое приятное, но не смертельное. В конце концов, они приобрели хорошую квартиру, пусть пока в плачевном состоянии, но они же не просто знали, на что идут, они очень хотели этого.

– Ну, по молодости все мы занимались вредными для здоровья вещами, и ничего, живы. Это понятно.

“Такой же ботан, как и его отец. Почему не в мать пошел?” – подумал я, а вслух спросил: “Я спрашиваю, почему ты нихрена не делаешь в доме?”

– Сколько сил у Ларисы ушло на подбор вариантов, чтобы расселить эту коммуналку, – не слушая меня, продолжил Профессор, – а я паковал все, распаковывал, – он засунул под усы сигарету и прикурил от сломанной спички. Да, вот еще не до всего руки дошли. Главное, я книги все расставил по шкафам. Я же сам здесь все шкафы смонтировал. Пойдем, покажу, – Профессор встал и приглашающе, вполоборота ко мне пошел в коридор, из которого большие двойные двери вели в зал. Я с неохотой встал.

– Сейчас чайник закипит, – проговорил я немного недовольно.

– У него свисток, я услышу. Кроме того, надо минут десять подождать пока чай заварится.

“Зануда. Каким был, таким и остался”. Мне совершенно не хотелось смотреть на его книги, которые я видел уже двести раз. “Политолог – это призвание”, – всегда любил повторять он. Профессор не являлся настоящим профессором, я даже не знаю, есть ли у него какое-нибудь научное звание. Мы его еще в школе так прозвали за хорошую учебу и за то, что он всегда давал списывать. Он сейчас, да и вообще всю свою трудовую жизнь, работал на кафедре философии в одном техническом ВУЗе. По нескольку часов в неделю преподает первокурсникам политологию, параллельно занимаясь написанием книги по каким-то философско-политическим вопросам. Эта книга должна стать основой для его докторской диссертации. Студенты, далекие от гуманитарных проблем и мыслей, совершенно с оловянными глазами сидят на его лекциях, и то только те, которые не спят в этот момент. Профессор с пониманием относится к слабостям молодых людей и обычно ставит всем зачеты только за то, что они присутствовали на более чем половине его лекций. Изучая физику, математику, химию, а затем механику, сопромат и технологические процессы чего-то там, сложно проникнуться важностью вопросов устройства государства и его политической системы и уж совсем невозможно разобраться в философских категориях какого-нибудь Канта или, прости господи, Фейербаха. Вот чего Профессор не выносит, так это когда на зачет вчерашние школьники приходят нетрезвые. Случалось это, правда, всего несколько раз, по его словам. Последствия для таких студентов оказывались самые печальные. Профессор тут же выгонял их, и они потом долго, уже много раз пожалевшие о содеянном и раскаявшиеся, ходили и клянчили у него зачет. Кстати, именно эти студенты в итоге лучше всего знали его предмет.

Зал оказался светлой, в три высоких окна, комнатой площадью метров двадцать пять. Его две стены поблескивали идеально чистыми стеклами книжных полок высотой по три метра.

– Высота полок три метра? – уточнил я свои прикидки.

– Ага. Видишь, сколько книг вошло? – с восхищением спросил Профессор. – Помнишь, как на старой квартире они у меня в стопках по углам стояли?

– Помню, помню. Теперь у тебя настоящий праздник души, вот даже еще место осталось, – и я показал на пару еще пустых полок.

Засвистел чайник, и Профессор, дымя сигаретой, побежал на кухню заваривать чай. Я прошелся по залу, выглядывая в окна, затем осмотрел оставшиеся две комнаты. Вообще квартира мне понравилась. Она была не такой большой, как показалась вначале, но все равно достаточно просторной и светлой. Квартира располагалась в торце дома, поэтому окна ее выходили на три стороны. Мебели, перевезённой из старой двушки, катастрофически не хватало на такое пространство. Создавалось впечатление разряженности. В спальне посередине одиноко стояла двуспальная кровать, которая явно гордилась своим центральным положением, загнав платяной шкаф за дверь в угол, из-за которого его сейчас почти не было видно, а огромный фикус, гордость Ларисы, сиротливо зеленел у окна. В спальне сына кровать тоже занимала доминирующее положение, а прочие немногочисленные предметы мебели испуганно жались к стенкам. “Кровать посередине, это что-то из Ларискиного подсознания”, – отметил я для себя. Впечатление обжитого и насиженного места в комнате сына Профессора производил только угол со столом, на котором стоял огромный монитор с беспроводными клавиатурой и мышкой. Здесь не было книг. Небольшой по нынешним временам телевизор, единственный на всю квартиру, стоял в зале на столике, в простенке между двумя окнами. Напротив, как бы внимательно всматриваясь в его черный мертвый экран, стояло два округлых зеленых кресла. Эта троица составляла неразрывную компанию как на старой квартире, так теперь и здесь. “Похоже, только им здесь и комфортно. Наверное, потому что они банда”, – подумалось мне. Даже книги, любимицы Профессора, недовольно смотрели из-за стекол своих шкафов. Влажность квартиры, забираясь под корки и между страниц, впитываясь в бумагу, поселяла плесень, которая медленно съедала их.

Вернулся Профессор, докуривая сигарету, присел на подлокотник кресла, взглянул на меня. В левой руке он держал тяжелую хрустальную пепельницу.

– Все посмотрел? – прокручивая сигарету и снимая пепел с кончика о  бортик пепельницы, спросил он.

– Посмотрел. Дел еще у вас много с этой квартирой. Начать, да кончить. Денег уйму нужно. Ты на кафедре своей сколько получаешь?

– Копейки.

– Тяжело вам придется.

– Ничего, прорвемся. Я сейчас начну ремонтом заниматься, долги отдадим и все деньги пустим на ремонт. Теперь только бы здоровья хватило на все: на книгу, на квартиру. Мне тут “зарубили” ее, – голос его дрогнул. В нем слышалась плохо скрываемая обида и растерянность. – Представил на рецензию, а ее “зарубили”.

– Ну, ничего, спать не будешь, вот тебе еще восемь часов к суткам, – в шутку предложил я.

– Мы не можем долго не спать, потому что нам постоянно надо приникать к своей первооснове. Помнишь легенду об Антее? – совершенно серьезно ответил Профессор.

– Не, что-то смутное крутится в голове, но вспомнить не могу. Это из Библии что ли?

Серьезность Профессора меня озадачила. Видно, проблема эта его сильно беспокоила, и я своим вопросом попал в болевую точку.

– Эту легенду придумали древние греки, которые заметили странность происходящего с нами во сне. Есть некая на первый взгляд не очевидная связь нашего сознания с основой, из которой мы вышли. Греки эту основу изобразили в виде Земли – матери Антея, которая каждый раз при соприкосновении с ней давала ему силу. Платон сначала развил, углубил и, наконец, перевернул эту мысль, сделав совершенно революционное предположение, что та часть мира, в которой пребываем мы – есть проекция, отсвет настоящей действительности, которая существует вне нашего сознания. Мы лишь наблюдаем тени на стене, как говорил он, а настоящий мир, мир идей существует где-то в другом месте. Сейчас мы не знаем, где именно, но когда-нибудь, возможно после смерти, мы окончательно переберемся туда, вернее сказать, вернемся обратно. Появляясь на свет, мы как дельфины, заныриваем во враждебную, по сути, среду, задержав дыхание, смотрим по сторонам, ловим рыбу. Это для нас и есть сознательная Жизнь, а идеи находятся вне воды. Все смыслы существуют за чертой сознания, мы приносим их в Жизнь, как воздух в легких. Засыпая, мы выныриваем и глотаем живительный воздух идей, который нам позволяет, проснувшись, нырнуть, чтобы добыть пищу. Удивительный дуализм дельфиньей жизни, на самом деле, поражает: они не могут жить в какой-нибудь одной среде. Как жизнь дельфина проходит в двух средах, так и человек попеременно живет во сне и наяву, подчиняясь ритму своего “дыхания”, не в силах существовать лишь в одной из них. То, что это совершенно разные среды, понятно хотя бы уже из того, что человек не может находиться в сознании и состоянии сна одновременно, как не может и обходиться без них вовсе. Наше сознание отвечает за физическое существование тела, тело за существование сознания. Дышать, чтобы питаться, питаться, чтобы дышать. Жить, чтобы набираться смыслами, обладать смыслами, чтобы долго жить.

– Вот и мы пойдем, попьем чаю, чтобы жить и дышать. Ладно? – я похлопал Профессора по плечу. – Пойдем. А чего ты так разгорячился?

– Ты знаешь, иногда я боюсь один оставаться в этой квартире. Мне кажется, она убьет меня. Ерунда конечно, но временами становится страшно. Я стал плохо спать, – он неуверенно, как-то виновато улыбнулся.

– Вообще я заметил, что твои отношения с этой квартирой до некоторой степени натянуты, – мы прошли на кухню. – Наливай чай, – приказал я, садясь на уже остывший стул.

Я не хотел разбираться во взаимоотношениях Профессора с его новой квартирой. Мне в последнее время стало как-то тоскливо, хотелось поговорить с кем-нибудь, излить душу, а Профессор всегда был хорошим слушателем. Но сегодня, судя по всему, он плохо подходил для этого. Мы совсем недолго сидели еще, поговорили, пообсуждали политику, поругали правительство. Профессор рассказал последние новости про двух наших лучших школьных друзей. У одного родился второй ребенок, другой, казалось счастливый в семейной жизни, развелся. Теперь мы нечасто не то что встречались, по телефону общались редко. Их жены терпеть меня не могли за то, что я вел вольный образ жизни до и после развода со своей мегерой, с которой у них как раз сложились хорошие дружеские отношения. Так случилось, что моя жена влюбилась в работягу из Ставрополья, делавшего нам ремонт в квартире. Наплевав на дочку, меня, она закрутила с ним в открытую роман, а виноватым оказался почему-то я. Тогда все три жены моих школьных друзей заявили, что моя мегера сделала это от несчастной жизни со мной, хотя она первой подала на развод и пыталась отсудить мою квартиру.

Я уходил, когда уже с улицы наползали сумерки. Лариса еще не вернулась с работы, и сын их тоже. Мы стояли в прихожей: я на выходе, а Профессор посередине. Все три двери в комнаты были широко открыты. Невысоко над его головой ярко светила голая лампочка. Она свисала на длинном, змеевидно изогнутом проводе, обильно засиженном мухами. Ее резкий, ничем не прикрытый свет, избелял стены, пол, голову, плечи и нос Профессора. Свет лампы через проемы дверей белыми прямоугольниками ложился на пол всех трех комнат, почти не рассеивая сумерки внутри. Нечеткие очертания предметов, находящихся в глубине, создавали ощущение опасности. Рассеянные отсветы проезжающих где-то внизу по улице машин оживляли их, казалось будто они, затаившись, как кошки переминаются с лапы на лапу, готовясь к прыжку, и ждут, чтобы броситься на Профессора, как только свет лампы, сдерживающий их, погаснет. Все это, вместе с электрическим проводом над головой Профессора, его как бы внезапно поседевшая голова и усы, и в тоже время длинные тени, спускающиеся по его лицу, скрывающие глаза и нижнюю часть лица, произвели на меня самое тягостное впечатление. Он стоял как приговоренный к смерти на эшафоте. Я был почти уверен, что как только я закрою дверь, квартира поглотит его навсегда. Мне показалось, это ему нужна была сегодня помощь, моя помощь, но я, как всегда заполненный до отказа собственными проблемами, этого просто не заметил.

– Так ты чего приходил? – Профессор смотрел на меня своими темными пятнами вместо глаз.

– Так, просто. Зашел поговорить, мудрости набраться. Как ты там сказал: – Набраться смысла, чтобы жить?

– Типа того.

– Ты давай, не унывай, все будет хорошо, – бодро произнес я, а моя рука потянулась к нему, но, как будто потеряв веру в себя, робко остановилась на полпути. Он сделал шаг вперед, освещение поменялось, и я увидел его испуганные глаза. На мое невнятное рукопожатие рука Профессора ответила безвольно, в ней чувствовалась влажность страха.

Я вышел на площадку и закрыл за собой дверь, которая захлопнулась с каким-то злорадным треском. Через несколько секунд неожиданно легко щелкнул входной замок, запиравший дверь, отделяющую квартиру от остального мира.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.