Запертое эхо

– Ты выглядишь очень хорошо! – Не успел я войти, как Милли бросилась ко мне навстречу.

– Да и ты вполне себе, – сострил я.

Она рассмеялась. На самом деле, Милли, как всегда, выглядела очаровательно и дорого: платье цвета морской волны с открытой спиной, элегантные локоны и самые лучшие драгоценности.

– Я теперь очень скучаю без тебя. – Ее слова звучали словно укор.

– Зато в доме стало меньше пахнуть масляной краской, – улыбкой я пытался приободрить ее, что, конечно, мне не удалось.

– Этот дом не располагал к творчеству, не так ли? Ты мало чего написал здесь.

– Да. Сейчас все изменилось.

– Когда ты в последний раз видел Рене? – совершенно внезапно спросила она.

– А что? – Мои брови негодующе сдвинулись.

– Да так. Просто, говорят, она ушла из «Глории». Я сама там давно не была.

Одна новость ярче другой.

– Ты бы хоть дала мне выпить для начала, прежде чем огорошить ни с того, ни с сего! В этом вся ты, Милс.

Мы присоединились к гостям, которые уже распивали аперитив. Во время обеда я не мог думать ни о чем, помимо сказанного Милли. Как это Рене ушла? Куда? Где она теперь поет, и почему приняла такое решение? Надеюсь, не по моей вине она решила покинуть столь прибыльное место. Уверен, что она зарабатывала за вечер больше, чем я за месяц. Когда мы вновь остались с Милли наедине, я решил уточнить детали.

– Так это точно? То, что ты сказала о Рене. – Я старался говорить, как можно беспристрастнее, но едва ли мне это удалось.

– Точнее точного, дорогой. Ее и след простыл. Возможно, решила отдохнуть от сцены. С людьми вроде нее такое бывает.

– Думаешь?

– Почти что уверена. Или ей предложили более престижное место. Хотя, признаться, «Глория» сейчас самое модное и дорогое заведение. По крайней мере, в нашем округе.

– Надеюсь, что с ней все хорошо. – Не ожидал, что произнесу это вслух.

– Она не пропадет, – Милли закурила.

– Не сомневаюсь. Я хочу навестить маму. Передать что-нибудь твоей бабушке?

– О, как чудесно! Да, я купила ей подарок и собиралась отослать на днях. Дорогая индийская шаль. Раз уже она разбазаривает деньги на все что угодно, кроме самой себя, следует немного позаботиться о том, чтобы ей было тепло.

– Ты и так заботишься о ней слишком истово.

– Ты так думаешь? Ну, у нее никого нет, кроме меня. – Ее взгляд вмиг потух: она вспомнила, сколько усилий потребовалось, чтобы вырваться из оков захолустья, в котором мы жили.

Бабушка Милли, как я упоминал, была крайне религиозной. Будучи ярой протестанткой, она воспитывала Милли в том же ключе. Вернее, старалась воспитывать. Однако Милли не находила в вере должного утешения. Она не могла понять, зачем Богу понадобилось убивать ее отца, а затем и мать. Почему он вообще допустил войну и голод? Как только она заикалась о чем-то подобном или отказывалась читать библию на досуге, старуха не скупилась на наказания. По мне, так религиозные фанатики хуже самых озлобленных варваров. Моя мама всегда жалела Милли, когда та приходила с окровавленными ладонями, по которым сумасшедшая старуха колотила ее палкой. Она обрабатывала ее руки и поила сладким чаем с различными лакомствами. Моя мать все же была добрейшей женщиной.

– Ты слишком добра. – Ответил я со всей уверенностью и обнял своего друга, чьи шрамы на сердце и руках до сих пор до конца не затянулись.

В честь праздника всем рабочим банковской конторы полагалось удвоенное жалование. Я воспользовался моментом и сообщил о своем желании уволиться. Мне даже не нужно было говорить с хозяином-индюком. Все решилось через ответственного за отдел, а он был славным малым и отпустил меня с миром, прибавив некоторый процент надбавки за внеурочные. Когда я вышел из офиса, мне показалось, что зимний воздух стал каким-то иным – в нем словно витал дух свободы. Пусть моя работа в этом душном месте не превысила полугода, я нахлебался вдоволь. Пока удается хоть немного зарабатывать на картинах, я не пропаду. Так я решил для себя. Полученное жалование я отложил, чтобы всегда нашлось чем заплатить за комнату и пару холстов. С чистой совестью, наслаждаясь свободой и рвением к жизни, я сел на поезд и отправился в свой родной край.

Оказавшись в местах, где я вырос, я остро ощутил связь с родной землей. Мне захотелось написать заснеженные поля, усыпанные белой крупой дороги и крыши домов, напоминающие грибные шляпки. Но ни одна даже самая удачная картина не сумеет передать всего трепета и всей любви, что я питал к этому месту.

Странное дело – я не видел мать чуть больше полугода, но заметил очевидные перемены в ней – волосы ее серебрили нити седины, руки, которые усердно работали столько лет, слегка дрожали, когда она подавала жаркое к столу. По хозяйству ей помогала молодая девушка, но нет, мама сама сервировала стол, когда я приезжал – она находила в этом особую радость. Когда мы обменивались новостями, она улыбалась, и около ее губ вырисовались сеточки морщин.

– Знаешь, я очень счастлива, что ты приехал именно сейчас. Здесь так спокойно… Ты можешь отдохнуть от Лондона и написать что-то сельское, раз уж это продается, – она сделала ироничный жест, в котором выразилось все ее отношение к моему делу: она была не в восторге, но пыталась смириться.

Я улыбнулся и поблагодарил ее за понимание.

– Мне нравится, что тут ничего не меняется, – бросил я, окинув взглядом любимую столовую.

– О да, в этом прелесть дома. – В глазах мамы сквозила тоска, которую мне не до конца удавалось прочесть.

– Что-то случилось, мама?

– Ты писал, что ушел с банковской службы, – начала она. – Я подумала, что тебе потребуются средства.

– Сейчас у меня кое-что есть…

– Но так будет не всегда, – она прервала меня. – Зима обещает затянуться. За это время можно сделать кое-что, что поможет тебе…

Вдруг она встала и удалилась на кухню – в свое священное место. Оттуда она вернулась с бумагами и протянула их мне. Это была дарственная на ферму, оформленная на меня. Внизу стояла подпись матери.

– Теперь ты можешь продать ее. Я отказалась от своих прав.

С минуту до меня доходил смысл ее слов. Такого я не мог ожидать. Ферма, дом и хозяйство были главной отрадой в жизни матери, без них она быстро зачахнет. Но, с другой стороны, она в свои неполные пятьдесят уже выглядела как пожилая женщина – самое время отдохнуть. Денег с фермы хватило бы на ее обеспечение сполна.

– Ты уверена? – мой голос звучал сдавленно.

– Раз я поставила свою подпись.

– Это сильно даже для тебя.

– Нужно посмотреть правде в глаза. Я цеплялась за эту ферму как за возможность залатать в душе рану после смерти твоего отца. Но я уже не в том возрасте. Я не могу помогать рабочим. Не могу толком проконтролировать управляющего. Этой ферме нужен молодой хозяин, который своей заботливой рукой возродит ее былое богатство. Мы с отцом думали, что ты займешься этим. – Я уже приготовился обороняться. – Но ты избрал другой путь. Так же, как и я в свое время. А ведь я могла стать настоящей леди. Но земля привлекала меня больше нарядов и увеселений. Я избрала труд. Ты сделал то же самое.

Не верилось, что она это сказала. Откровения были ей столь чужды, что сегодня она и впрямь удивила меня не на шутку.

– Мне важно, что ты это осознала. У каждого свой путь, глупо это отрицать.

– Да. Поэтому делай с фермой, что пожелаешь. Время разорвать узы прошлого.

– Но если ты не хочешь…

– О господи, Питер! Будь решительнее, в конце концов.

– Да, этому мне нужно поучиться у тебя.

Мы тихо рассмеялись.

– Сначала нужно найти тебе дом. Вряд ли ты переедешь в Лондон.

– Я могу пожить у Мэри первое время, она не будет против.

Тетя Мэри – младшая сестра матери. Она овдовела несколько лет назад и не знала, на что тратить состояние, оставшееся после смерти ее благоверного.

– Это же в сотнях милях отсюда? Я думал, ты захочешь остаться поблизости.

– Не хочу, чтобы новые хозяева мозолили мне глаза.

– Что ж, я все равно поищу тебе дом. Возможно, в той же части города, где живет тетушка Мэри. Там ты отдохнешь от запахов навоза и сможешь посещать местный театр.

Мама была родом из города. А ферма была прямиком за Бирмингемом. Даже гораздо дальше от него – в этом было преимущество нашей местности, до нас не доходил фабричный дым.

– Да, вернусь к истокам, – съязвила она и удалилась на кухню за десертом.

Мы решили прогуляться, а затем выпить чай у камина. Зима была теплая, но снежная – самое чудесное время в году. На следующий день, только утро прорисовало на холсте небес отблески света, я сел за работу, преследуемый диким желанием уловить те впечатления, что цвели в моей душе.

За все время пребывания дома я создал шесть работ и нашел достойного претендента на покупку фермы. Мы были знакомы, так как Джером жил практически по соседству. Его хозяйство процветало, и он загорелся мыслью расширить его. Ну, а что греха таить, все местные слюной исходили по нашей ферме. Так что возможность стать обладателем драгоценного трофея весьма прельстила Джерома. Я был чрезвычайно рад, что ферма окажется в надежных руках, ибо этот вопрос крайне меня волновал. Джером также по доброте душевной и из уважения к моей матери решил оставить ей дом, но включить его в стоимость фермы. Однако мама отказалась от этого жеста – не из гордыни, но из желания что-то изменить.

Когда мне нужно было возвращаться в Лондон, вещи из прежней жизни мамы были уже упакованы по сундукам и чемоданам. Я приятно удивился ее рвению начать новую жизнь в городе – она это заслужила. Казалось, что морщинки на ее лице немного разгладились, а глаза загорелись предвкушением чего-то незнакомого ей дотоле.

– Я знаю, начинать что-то после стольких лет – тяжело. – Сказал я, когда мы погружали мамин скарб в машину Джерома, который так любезно предложил свои услуги.

– Не тяжелее, чем быть прикованным к одну месту всю жизнь, – улыбнулась она.

– Ну, в любом случае, я рад за тебя. Такого исхода я и представить не мог, если быть откровенным.

– Я и сама от себя не ждала. Но я знаю, что Джером распорядится нашей землей должным образом. Не разбазарит ее и не приведет в запустение. Да и рабочим он нравится. Свой человек приятнее незнакомца.

– Да… – Я бросил взгляд в сторону домика, в которой росла Милли. – Черт возьми!

– Питер! – Мама посмотрела на меня со всей суровостью.

– Прости! Но я, кажется, забыл кое-что важное… Милли просила передать подарок ее сумасшедшей бабке.

– А, ну старухе Анне ничего не делается. Сходи. Она не будет тебе рада, но выбора нет. Питер! – окликнула она через мгновение. – Не стой столбом! Ступай! У тебя поезд через три часа, а нам еще ехать до Бирмингема.

– Да-да, – я очнулся, – старая ведьма смешала все карты.

Мама только рассмеялась мне вслед, пока я направился в дом за подарочным свертком. Как только я подошел к дому Чарльстонов, меня с головы до ног обдало дрожью, которая отзывалась в сердце, – сколько раз я прибегал к этой калитке, чтобы вызволить Милли из плена, которым стал для нее собственный дом. Как чудесно, что она освободилась из-под этого гнета!

Я позвонил. Никто не отворил мне. Странно, я думал, что Милли наняла для бабки сиделку. Кажется, старая карга выжила весь человеческий дух из этого жалкого домишки. Подождав, и глотнув немного зимнего воздуха, я толкнул дверь – она поддалась.

– Миссис Чарльстон, – позвал я.

– Кто там? – ответ донесся из дальней комнаты.

– Это Питер. Питер Браун. Могу я войти?

Послышалось старушечье кряхтение и скрип половиц – ведьма встала и взяла палку, которая стучала по полу, сопровождая ее медленные шаги. Я знал, она проклинала каждого, кто приходил в этот дом – вот оно, поистине религиозное гостеприимство.

– Питер? – она удивилась, увидев меня.

– Добрый день, – я попытался улыбнуться.

– Ну, входи же!

– Нет-нет, миссис Чарльстон, я лишь принес подарок от Милли, она просила передать.

– Хм. Что ж, – она недовольно сдвинула брови, – положи его вон туда.

Я сделал то, что она попросила, и уже наметил план отступления.

– Надеюсь, вы хорошо поживаете? – из учтивости спросил я.

Она взглянула на меня, и в моих воспоминаниях живо воскресли картинки из прошлого: разгневанная бабка с клюкой в руке гоняет нас по двору. Затем крестится и возвращается в дом. Жуткое зрелище.

– Не без помощи Господа.

По имени Джордж Ридли.

– Вы бы закрывали дверь, – указал я на засов. – Сейчас холодно.

Миссис Чарльстон безразлично кивнула.

– Как там Милли? – вдруг спросила она, внутри меня затеплилась надежда, что ей не все равно.

– О, с ней все чудесно! Я гостил у нее не так давно. Прекрасный дом, замечательный муж. Кажется, она счастлива.

– Кажется, – усмехнулась старуха.

– Нет. Я уверен. – На самом деле, я ни в чем не был уверен.

– В таком случае, я могу спокойно умереть.

Я удивился. Мне никогда не приходило в голову, что эта ведьма могла любить Милли. Она воспитывала из нее солдата. Но все ее попытки обратились в прах – пусть Милли и была бойцом, но совсем иного рода войск.

– Всего вам хорошего! – Я двинулся к выходу, не дожидаясь ответа.

Всю дорогу в Бирмингем я старался вычеркнуть из памяти этот бездарный эпизод моей жизни. Надеюсь, столь неприятных и непредвиденных встреч в моей жизни будет как можно меньше. Но совсем их избежать, безусловно, не представлялось возможным. В чем я убедился на следующее утро, когда проснулся в своей лондонской комнате от звука дверного звонка. Потирая глаза и накидывая халат, я отворил дверь. На моем пороге стояла Рене Шеридан.

Глава VIII

Сказать, что мое сердце чуть не провалилось в пятки, – значит ничего не сказать. Я стоял, словно изваяние, и не мог выдавить из себя ни слова. Рене подоспела мне на помощь.

– Я могу войти? – спросила она довольно кротко, глядя на меня из-под вуали, скрывавшей ее глаза.

Я молча пропустил ее внутрь. Затем запахнул халат и попытался прийти в себя. Давалось мне это с трудом. Меньше всего я ожидал увидеть ее в своей маленькой квартирешке.

– Как ты нашла меня? – первый глупый вопрос, вылетевший из моих уст.

– У меня свои источники информации. Надеюсь, ты не против. Кажется, я тебя разбудила?

– Нестрашно. Присядешь?

Я помог ей снять пальто. Она аккуратно сняла шляпку и положила ее на комод. Выглядела она по-будничному, но все равно шикарно. Словно ей не составляло никакого труда быть самой обворожительной женщиной. Некоторым представительницам прекрасного пола даровано умение в любых декорациях выступать примой. Будь они среди деревенских ландшафтов, в обители нищих или на приеме короля – они украсят собой любое место на планете. Так, как сейчас одна из таких женщин украсила мое тесное и угрюмое жилище. Рене осмотрелась и улыбнулась мне.

– Угостишь меня кофе?

– Зачем ты пришла? – сморозил я, как полнейший дегенерат.

– Извиниться. – Просто, без гордыни, рисовки и издевки надо мной произнесла она.

– Вот уж не ожидал извинений, – бросил я, начав возиться с кофейником, – только не от тебя.

– Неужели я не человек?

– Нет. Ты прекрасный человек. Просто я полагал, что извиняться следует мне.

– Почему же ты до сих пор этого не сделал?

– Я был в отъезде.

Жалкий дурак, бросился на попятную.

– В таком случае, я сделала все правильно.

Мне было нещадно стыдно. Она пришла ко мне! Сама! В ее манерах и словах не было и намека на обиды или тщеславие, которое присуще людям, чью гордыню легко задеть.

– Я не вправе злиться на тебе, Рене, – я подал кофе с печеньем на подносе, – ты не обязана была делиться со мной своими проблемами. Я просто… не знаю, вскипел от того, что ты не хочешь впускать меня в свою жизнь. Возомнил себя твоим другом.

– Ты и правда мой друг, – она отпила из чашки, – иначе я бы не пришла. Но на самом деле мне не терпелось начать работу над портретом. Я, кажется, внесла предоплату.

Она так тепло улыбнулась, что вмиг стало ясно: всем разногласиям и обидам между нами пришел конец. Так изящно разрешить проблему могла только Рене.

– Хорошо. Дай мне минуту привести себя в порядок, – почти нежно произнес я.

– Не спеши. Я никуда не денусь.

Как бы я хотел продлить эти мгновения на годы! Пусть бы она так и сидела посередине залитой солнечными лучами комнаты, источая уверенность и благородство. Я ощущал себя мальчишкой, довольным одним присутствием женщины, которая не боялась сделать шаг навстречу. Ее не волновало, как она будет выглядеть (а выглядела она априори победительницей), она не кичилась горделивостью – слишком ценила жизнь и не считала нужным тратить ее на глупые склоки. Это главное, чему она меня научила: жить так, словно завтра не наступит.

Так быстро я еще никогда не собирался. Побрившись, причесавшись и надев рубашку, в которой я всегда пишу, я вернулся к Рене. Она стояла у узкого книжного шкафа и изучала мою скромную библиотеку.

– Любишь книги? – окликнул я ее негромко, чтобы не испугать.

– Даже больше, чем музыку, – обронила она, не оглянувшись. – У тебя не очень хороший вкус, – продолжила она.

– Уж благодарю сердечно, – я принялся протирать кисти, пока она изучала «мой плохой вкус».

– Не обижайся, но читая бульварную литературу, в развитии не преуспеешь.

Ее голос звучал добродушно, поэтому я и не думал дуться.

– У тебя есть библиотека? – спросил я, ставя холст и примеряя свет.

– Была когда-то. Но я собираю свою коллекцию сызнова. Не могу жить в доме, где нет хороших книг.

– А как понять, что книга хорошая?

Она сняла жакет и повесила его на вешалку у двери.

– Хорошую книгу хочется перечитывать тысячи раз.

– Не приходилось испытывать подобное желание.

– Я же говорю, это оттого, что ты не читал хороших книг, – она довольно рассмеялась.

– Я люблю Шекспира… – пытался оправдаться я.

– Ну вот, уже что-то. Как мне сесть?

Я окинул взглядом комнату и свою модель. Затем передвинул диван и поставил его напротив окна. Меня радовало, что я узнаю о Рене какие-то мелочи. Любовь к книгам – она не могла ее скрыть, да и не хотела, значит, есть вещи, которые не заперты под семью замками в ее сердце.

– Ну вот. Приляг.

Она, не раздумывая, приняла позу. Полулежа, откинув голову и изящно подперев ее рукой, она напоминала Венеру кисти Симона Вуэ. Рене рассмеялась, и я не мог сдержать смеха.

– Посерьезнее, госпожа модель.

– Твой вид меня рассмешил, прости. Хмурое выражение лица тебе совсем не идет. Но есть в этом что-то возвышенное. Ты словно пытаешься рассмотреть во мне то, чего не видит простой обыватель.

– Веришь в теорию филистеров?

– А кто в нее не верит?

Я примерялся и пытался понять, с чего начать.

– Ты же хотела, чтобы я раскрыл те грани, о существовании которых ты не подозреваешь.

– Задача не из легких. Уверен, что справишься?

– Не болтай. Я думаю.

Снова взрыв хохота.

– Мадам Шеридан!

– Мадмуазель, – с французским акцентом поправила она меня.

– Я слышал, что ты в разводе. Почему оставила фамилию мужа?

Улыбка в мгновение ока стерлась с ее лица.

– Просто она мне идет.

– Ясно. Не вертись.

Она послушно застыла. Белая блузка с легким жабо повторяла все движения Рене. Мне хотелось уловить эти мимолетные колебания ткани, которые всегда меня волновали – они словно были частью самой Рене, ее продолжением. Так гармонично одежда выглядит только на женщинах, которые носят ее с полным осознанием собственного достоинства и своей неоспоримой привлекательности.

– Я хочу, чтобы ты написал меня в шелковой комбинации и с песцовой накидкой.

– Как скажешь. Сегодня я просто набросаю первый эскиз. Работа предстоит долгая. Выдержишь?

– Я и не то выдерживала.

– Неужели?

– Приходилось.

Я не хотел доставать ее вопросами: это сродни ходьбе по тонкому льду. А она только протянула мне белый флаг, незачем было рисковать нашей восстановленной дружбой.

– Я слышал, ты ушла из «Глории». – Хитро перевел я тему.

– Это пройденный этап, – просто ответила она.

– Ты долго там работала?

– Не больше года. Но я устала. У меня бывает такое апатичное настроение. Душа требует обновления и беспощадно к нему устремляется. Ничего не могу поделать, – она повела плечами и снова застыла в позе, глубоко вздохнув.

– Чем же ты сейчас занимаешься?

– Позирую подающему надежды художнику.

Я усмехнулся.

– Интересно, кому подающие…

– Не прибедняйся, я видела твою картину в гостиной знакомой. Ты действительно станешь востребованным.

Я чуть было не опрокинул мольберт и себя вместе с ним.

– Что?! Какую картину? У кого?

– Тише, тише, я все скажу, не размахивай тушью. Твой арт-дилер заплатит тебе неплохую сумму в ближайшее время, ручаюсь. Картина называется «Туманное утро» кисти Питера Брауна. Знаешь такую? – она игриво вздернула брови.

Я рухнул на табурет, задетый нахлынувшей волной радости.

– Неужели он ее продал?

– Да еще кому! Жди приличный процент. Ну вот, испортила весь сюрприз.

– Рене! Да ты предвестник успеха!

– Не гони телегу впереди коней, одна картина – еще не успех. Но это новое достижение. Ты молодец. И твой арт-дилер тоже неплохо делает свое дело, смею заметить.

– Да, мистер Родерик своего не упустит. Удивлен, что он сделал ставку на мои полотна.

– Не обесценивай свой труд.

Я с минуту смотрел на Рене, пытаясь в полной мере понять происходящее.

– Порадовались и будет! За работу! – вернула она меня к реальности.

– Так ты ушла из «Глории»… – вновь обратился я к желанной теме. – Где же ты сейчас поешь?

– В основном, в душе, – бросила она.

Я вынырнул из мольберта и состроил гримасу, она снова рассмеялась.

– Есть пара мест, куда меня зовут, но я пока не готова. Нужно восстановить силы. Уж слишком насыщенный год выдался. Возможно, к лету я и запою в одном из тех модных мест, что рады приютить меня. Возможно, уеду из Англии. Пока не решила.

– Вернешься в Париж?

– То, что я француженка, не говорит о том, что меня тянет на родину.

– А куда тебя тянет?

Рене задумалась. Я не мог не упиваться данной минутой: мы говорили почти откровенно, пусть она и увиливала временами, но это не меняло того, что она делится со мной своими размышлениями и планами – а это уже дорогого стоит.

– Сама не пойму. Иногда кажется, что лучше всего запереться где-нибудь в крошечном домике на краю света. В свои двадцать девять я чувствую себя старухой. Но не хочу, чтобы меня жалели. Даже если я решусь однажды исчезнуть, пусть все знают, что я осталась верной себе.

– Зачем тебе это?

– Просто многие полагают, что таким, как я, уготована жизнь звезды, что сияет день и ночь, затмевая собой все пространство земного шара. А когда ты избираешь иной путь, люди упрекают тебя за это. Считают слабым и неблагодарным, ибо ты пренебрегаешь всем, что тебе дано. Но я никогда не играю по чужим правилам. И хочу, чтобы меня запомнили именно такой.

– Своевольной?

– Свободной.

Я не очень ее понимал, но решил обдумать ее слова позже. В них явно таилось что-то, что она никогда мне не откроет – что-то, что сделало из хрупкой и мечтательной девушки зрелую и хладнокровную женщину, борющуюся за право выбора.

Когда первый сеанс был окончен, мы решили пообедать в кафе на углу. Рене не гнушалась ни простой атмосферой, ни простой едой. Она была неприхотлива и крайне любезна с окружающими. Казалось, она была собой.

Глава IX

Рене приходила все чаще. В неделю укладывалось порядка четырех сеансов. Постепенно я переносил эскизы и наброски на холст. К моменту, как начал сходить снег, я практически завершил написание фигуры. Рене приносила мне книги, и я безмерно ценил эти проявления заботы, направленные на обогащение моей души. Особенно мне понравилась книга, посвященная жизни Огюста Ренуара. Он не брезговал никакой работой, брался за все, чтобы обеспечить себе мало-мальски достойное существование. И в отличие от Моне не кичился своим дарованием, предпочитая быть открытым любой деятельности, которая могла принести пусть даже небольшой, но доход. Безусловно, после такой истории мне стало стыдно за собственное поведение. Но я руководствовался иными мотивами, бросив банковскую службу. Я не был беспристрастен, я искренно и глубоко страдал. Мне недостаточно просто зарабатывать. Мне не нужна материальная стабильность, если она роет могилу моим устремлениям. Я счастлив зарабатывать гроши, но делом, согревающим мне сердце. Куда важнее избрать занятие по сердцу, пусть низко оцениваемое, нежели мучиться на службе, что выжимает из тебя жизненную энергию. Пусть даже эта служба обеспечивает тебе безбедную жизнь.

Я делился этими размышлениями с Рене, вступая в легкую конфронтацию и с Ренуаром, и с Моне. Я понимал обоих, но предпочитал держаться середины: мне не хотелось жить в долгах, как жил Моне, но и не хотелось быть разнорабочим, теряя здоровье и драгоценные минуты жизни, как делал это Ренуар. Вероятно, каждый из нас идет по своему пути. Восхождение к признанию – это всегда своего рода мытарство. Это испытания, заключенные в окружности, каждая из которых демонстрирует собой то или иное прибежище ада. Что ни говори, но люди исхитрились создать собственный ад на земле.