Повести нового света

Сознание его прояснилось, когда они вышли на берег огромного пресноводного озера.

– Петен-Ица, – кивнул предводитель воинов, а затем указал копьём вдаль, где виднелся остров, – Тайясаль!

В общем Гереро понял, как и что называется.

Его усадили в длинную узкую лодку с навесом из пальмовых листьев.

Это была пирога, выдолбленная из цельного ствола, с нашивными тростниковыми бортами, промазанными смолой. Управляемая двумя гребцами, она быстро заскользила по тихой прозрачной воде.

Когда подошли к острову, Гереро увидел мальчика в соломенной шляпе, волочившего за собой на верёвке небольшого крокодила.

«Эх, вот точно также и меня притащили», – подумал он.

Хотя, наверное, воздержался бы от сравнений, если бы знал, что молодой крокодил – любимая пища здешних жителей.

Неподалёку стояли деревянные, обмазанные глиной, хижины-чосы с высокими крышами из пальмовых листьев. Это были окраины города Тайясаля.

Дальше начиналась мощёная дорога, по краям которой поднимались белокаменные дома.

Встречались полуголые люди в набедренных повязках. И другие – в белых одеждах, расшитых узорами, в широкополых шляпах, в сандалиях на каблуках.

Там и сям виднелись огороды и фруктовые сады. Здесь взращивали кукурузу в обнимку с фасолью и тыквами. Сорго и манго. Грейпфруты, кокосы и бананы. Инжир и финики. Гуайяву и папайю. Лавровые, каучуковые и красные деревья. Да чего тут только не росло?! Казалось, всё само лезло из земли поближе к солнцу. Даже рамон – хлебное дерево.

В городе было шумно, как в любом месте, где собирается немало людей и животных.

Ну, по голосистости и неугомонности, с чем сравнить живой город? Разве что с птичьим базаром!

Перекрикивая друг друга, торговцы предлагали разноцветные перья и камни, сушёную рыбу и кабанчиков, кукурузные лепёшки и цветные покрывала, одежду, кораллы, морские раковины и много прочего, неизвестного Гереро, – ни по виду, ни по назначению.

У него голова кружилась от гула, а, возможно, от каких-то редких ароматов и пряностей.

«Может, это опять сон, – раздумывал он, – Впрочем, весьма любопытный. Даже если меня здесь зарежут или повесят, будет на что поглядеть перед смертью».

Как большинство людей на этом свете, Гереро не понимал своей жизни. Куда-то его влекло, чего-то ему хотелось. А почему, собственно, того, а не этого – он бы не ответил.

Но, в отличие от многих, Гереро радовался всему, что с ним происходило, и в каждом прожитом дне находил свою прелесть. Как говорится, и в ненастье для него проглядывало солнце. Он был, что называется, – лёгким человеком. И потому многие беды оборачивались для него благополучием.

Так есть деревья, которые от удара молний не расщепляются, не сохнут, а, напротив, вобрав небесную силу, становятся ветвистей и зеленеют пуще прежнего.

Косой взгляд, прямые мысли

Дорога вывела на площадь, окружённую дворцами и высокими пирамидами с деревянными храмами на вершинах.

Оштукатуренные стены были расписаны красными ягуарами и чёрными крылатыми змеями, а по камню украшены богатой резьбой. Страшные лупоглазые и клыкастые морды глядели с каждого карниза.

Гереро затащили во внутренний тенистый двор и поставили перед человеком, умостившимся с ногами на красном табурете. На плечах его лежала тёмно-бурая с белыми подпалинами шкура тапира.

Совиное лицо под высоким меховым колпаком казалось сонным, а чёрные глаза сильно косили. Невозможно понять, куда именно. Во всяком случае, далеко в сторону, мимо Гереро.

Конечно, этот пленник, опалённый пятью солнцами в море, облепленный водорослями, производил неважное впечатление.

А жрец Эцнаб хорошо знал, что благоразумнее не глядеть на таких прямо. От них легко, как блохи, перескакивают злые, необузданные духи.

Похожие люди не раз приплывали с восточных островов. Совсем дикие, голые, без юбок, кровожадные людоеды! Правда, безбородые, как и все здешние племена…

На миг глаза жреца воткнулись, как отточенные кремниевые наконечники, в лицо Гереро. А ближайший воин дёрнул его за бороду, проверяя, не морская ли это мочалка, вроде накладного украшения.

– Кретино! – воскликнул Гереро, стараясь пнуть воина, – Идиота!

И этого оказалось достаточно, чтобы жрец Эцнаб узнал голос, который слышал в храме на берегу моря.

– В помещение стражников! – распорядился он.

Гереро завели в маленькую сводчатую комнату, где на четырёх камнях покоились длинные шесты, связанные корой. Похоже, что койка. Он улёгся, пытаясь задуматься о будущем, в котором вроде бы не намечалось ничего хорошего, но сразу мирно заснул.

А Эцнаб отправился через площадь, во дворец правителя, и был угрюм по дороге.

«Пришельцы! – думал он. – Мы сдерживали их так долго, как могли. Почти двадцать лет прошло с тех пор, как их первые пироги достигли островов, отделяющих море от бесконечного океана! И до сих пор наша земля не открывалась им».

Сняв колпак, Эцнаб потёр ладонью свой вытянутый в виде мотыги череп, и услыхал слова правителя Канека.

«Уже скоро нашествие, и его не предотвратить! Эти люди принесут много бед и горя! – звучало в голове. – Не лучше ли каждого из них бросить на жертвенный камень?»

«Цаколь-Битоль говорит о другом», – отвечал жрец, проходя в дворцовые двери.

Представ перед Канеком, он поклонился и добавил вслух:

– Не будем убивать первых из них. Сделаем союзниками. Таково веление владыки Двойственности.

– Пожалуй, ты прав, – согласился правитель. – Через три туна малое сорок пятое колесо прокатится ровно половину своего пути. Начнётся время Обновления. Пора освежить и кровь нашего народа.

Так быстро, без проволочек, пока Рыжебородый безмятежно спал, определилась его судьба.

Жрец Эцнаб и Гереро на удивление быстро начали понимать друг друга.

Прислушиваясь к висящей на груди раковине, будто именно она переводила с языка на язык, Эцнаб кивал, перебирал в воздухе пальцами. В конце концов, сумел каким-то образом втолковать, что послал воинов в бухту Тулума, поскольку предвидел, – двое людей выйдут на берег из моря.

– Где же второй? – спросил он.

Гереро пожал плечами.

– О, там ему несладко придётся! – заметил жрец.

Во всяком случае, именно так уяснил для себя Гереро его певучую, почти без согласных, вроде дельфиньего щебетания, речь.

– Кальи ин ийольо! – улыбался Эцнаб. – Я вижу – добро находится в твоём сердце…

Особенно живо пошёл разговор, когда принесли кувшин крепкой браги из кактуса магея, настоянной на растении оклатли. Брага была могущественная, но проясняющая голову.

– Это пульке! Напиток жизни! В нём танцует бог опьянения – кролик Ламат, – наливал Эцнаб, и они закусывали плодами гуайявы, напоминавшими яблоки с виду и грушу по вкусу, а ещё жареными листьями кактуса нопаля.

– Запомни, – кивал Эцнаб, – сердце человека – благоухающий цветок, распускающийся в полночь.

«Хорошо сказано! – думал Гереро. – И как умно – пить кактус и закусывать кактусом. Только великий народ мог придумать такое!»

Уже взошла луна, и Эцнаб указал на неё сухим и тонким, как у птицы, пальцем.

– Видишь кролика Ламата? Там его дом!

Гереро пригляделся, и на одной из двух, – то ли на левой луне, то ли на правой, – действительно различил сидящего кролика.

– У тебя зоркий глаз, – одобрил Эцнаб. – И мудрая голова! Лишь на очень мудрой голове могут расти со всех сторон рыжие волосы – и сверху, и снизу. И вот что я решил, Рыжебородый, – ты будешь жить среди нас!

После чего раскурил и протянул трубку с табаком.

Той ночью под луной, откуда поглядывал кролик, Гереро впервые вдохнул табачный дым, и показалось, что глубоко окунулся в терпко и удушливо благоухающие цветы.

И сердце его билось спокойно, ровно, как у человека, с которым ничего дурного никогда не случится.

Советник ахава

Вокруг дворца правителя-ахава Канека над цветами лилового колокольчикового дерева порхало множество колибри.

– Души погибших воинов, – сказал Эцнаб. – Они обитают в раю, но раз в пятьдесят два года спускаются на землю, чтобы насладиться цветочным нектаром.

Этим утром Гереро и сам блаженствовал, как колибри, будто угодил в рай, нарочно для него созданный.

«Если разобраться, так оно и есть, – согласился про себя Эцнаб. – Увы, далеко не каждый и очень редко это ощущает».

Дворец ахава был невероятно пышен. Ничего подобного Гереро раньше не видывал. Комната из чистого золота обращена к востоку. Изумрудно-бирюзовая глядит на запад. Третья, выходящая к югу, облицована перламутровыми раковинами, покрытыми тончайшими серебряными нитями. Четвёртая, северная, комната из яшмы и нефрита. И всё украшено искусно сплетёнными покрывалами из перьев – жёлтых, нежно-синих, розовых, белых в крапинку, красных и зелёных.

Позже Гереро понял, что убранство дворца зависит от расположения духа ахава Канека. Когда он бывал расстроен или угнетён, все комнаты выглядели одинаково – просто покрыты расписной штукатуркой.

Но в тот день Канек радовался жизни, сидя на каменном троне, укрытом подушкой и пальмовыми листьями.

Он был в нагрудном панцире из леопардовой шкуры с раковинами по краям. В его ушах – бирюзовые диски с красными кисточками. На шее – ожерелье из раковин. А на голове – высокий плюмаж из чёрных вороньих и красных перьев попугая-гуакамайи. Рукава белой рубахи тоже затканы разноцветными птичьими перьями. На коленях – плетёный двуручный щит, в руке – жезл в виде красно-чёрной змеи. А на ногах – обсидиановые браслеты и белые сандалии.

Рядом лежала огромная собака, кофейного окраса, однако без шерсти, как будто только что наголо выбритая. Её звали Шолотль, по имени чудовищного пса, охранявшего загробный мир. Впрочем, эта голая собака была крайне любезна и ободряюще подмигивала, разве что не улыбалась.

Зато широко улыбался сам ахав Канек, показывая ровно подпиленные зубы, облицованные кое-где зелёным нефритом. Некоторое время он разглядывал рыжебородого гостя, словно вычитывал, что у того в голове и на душе, и, наконец, кивнул, чтобы Гереро присаживался.

Его угостили солёной морской щукой-пикудой с толстой репой-хикамой, странными фруктами – помидорами и агуакате. А затем и сластями, приготовленными из редкого лесного плода икаку.

Но главным десертом оказалось то, что Рыжебородый, назначен военным советником ахава.

В те времена дело до войны не доходило. Некоторые роды, или кланы, – например, ягуары и лагартихи – платили городу Тайясалю немалую дань. Каждый месяц-виналь привозили на остров хлопковые ткани, перья, драгоценные камни, плетёные циновки и щиты, выделанные шкуры и украшения из бирюзы, а также перец, соль, бумагу, домашнюю птицу, прочное волокно из листьев растения юкка, маис, мёд, воск, табак и ароматическую жёлтую смолу…

От этих кланов можно было ожидать враждебных выходок, вроде внезапных нападений. Но у них и без того сейчас забот хватало. Они отчаянно, с переменным успехом, защищались от белых пришельцев.

А город Тайясаль, скрытый посреди озера в глубинах сельвы, жил мирно, без особых тревог.

Его населяли ювелиры, ткачи, гончары и камнетёсы, воины и торговцы, музыканты и танцоры, столяры, плетёнщики корзин и циновок, водоносы, земледельцы и садовники.

Конечно, из всех этих занятий Гереро больше всего подходила должность военного советника. Но тут уж никак не обойтись без языка, на котором советы будут поняты. И Гереро для начала постарался овладеть речью майя, подобной волне, что набегает без препятствий на берег.

Слова порхали, трепетали, как колибри над цветком распустившейся орхидеи. И в конце каждого – приподнятый вздох, будто оно, взмахнув крыльями, улетает. Произнесено, и нет его, улетело. А на смену припорхнуло, щебеча, другое.

Ну, уж коли разговор о птицах, так надо помянуть, что Гереро научился сбивать их на лету, не портя драгоценных перьев. Для этого майя насаживали на стрелу твёрдый гриб, и птица падала на землю оглушённая.

Кроме того, узнал, как поймать дикую свинью и броненосца, как выследить красного оленя и тапира, что делать, если вдруг повстречаешься на тропе с ягуаром. Большую часть времени он проводил на охоте.

И всё же кое-какие советы Рыжебородый давал воинам майя. Показал, как управлять парусами на пирогах, когда идёшь против ветра или течения, как плавать морскими сажёнками, вязать особенно крепкие узлы на верёвках и весело танцевать качучу и сарабанду. Сплёл из волокон кактуса агавы прочную сеть и поставил в озере. Майя глазам не поверили, увидев, сколько попалось рыбы.

Впрочем, на свой манер они ловили не многим меньше. Перегораживали речку или ручей плотиной и бросали в воду дурманные травы, отчего рыба, засыпая, всплывала на поверхность – только собирай.

Гереро решил удивить их ещё больше и смастерил повозку на двух колёсах из деревянных чурбачков. Она катилась вполне прилично, хоть и вразвалку, с подскоками.

Однако на жителей города Тайясаля не произвела впечатления. Как будто они увидели что-то знакомое, отчего давно отказались за ненадобностью. Так ребёнок, повзрослев, отворачивается от старых игрушек.

В хозяйстве майя не было колеса. Зато в их воображении крутились колёса – небесные и временные, исчисляющие жизнь одного человека, поколений, целых народов и всей нашей Земли.

Вскоре Рыжебородый стал своим человеком на озере Петен-Ица. Расхаживал по городу в белой рубахе с красным вышитым узором на рукавах и в коротких, но широких, вроде юбки, штанах-маштле.

У него завелись кое-какие деньги, то есть бобы какао. На городском рынке за десять бобов можно было купить кролика, а за сотню – раба из пленных или сироту, без роду и племени.

Гереро приглянулась старшая дочь ахава Канека. Конечно, на неё никаких бобов не хватило бы.

Но Гереро начал оказывать ей знаки внимания – ухаживал, как мог. Подарил ожерелье из раковин. Потом дюжину красивейших перьев какой-то сказочной птицы, оказавшейся, как выяснилось, петухом местной породы. И вскоре через Эцнаба попросил её руки и сердца. Неизвестно, какие слова отыскал жрец, но Канек согласился, и Рыжебородый женился на девушке по имени Пильи.

Она была так же нежна и ласкова, как звук её имени.

Голова в дощечках

А в 4628 туне Пятого солнца, или в 1514 году от рождества Христова, у Гереро и его жены-принцессы родился сын. Настолько, видно, была сильна папина подсолнечная кровь, что он появился на свет таким же светлым и рыжим. Его так и назвали Шель, что на языке майя означает Белый.

В землю зарыли золу из очага и несколько стрел, надеясь, что мальчик станет хорошим воином. Жрец Эцнаб бережно положил пуповину в глиняный сосуд, накрыл крышкой и нарисовал какую-то закорючку.

– Лучшее лекарство от неожиданных болезней! – объяснил он папе Гереро.

Пильи с младенцем очистили паром и пахучими травами в бане.

А затем они целых два месяца-виналя, то есть сорок дней, провели в уединении. Лишь служанка ухаживала за ними, крепко пеленая Шеля, связывая по рукам и ногам, чтобы душа не сбежала.

Мама Пильи млела от восторга, глядя на голубоглазого рыжего мальчика, так похожего на отца, будто он появился в этом мире совсем без её участия.

– Мой голубок, – говорила она, – Мой попугайчик, мой совёнок, моё солнце…

И эти слова звучали у неё так складно, нараспев, как самая нежная колыбельная.

А когда они вышли к людям, Шелю подарили золотое солнце с пятью изогнутыми лучами, серебряных попугая, голубя и сову, которые остались при нём на всю жизнь. Стоило только поглядеть на них, как сразу обволакивал сладкий, безмятежный сон.

Наступило время Шипе-Тотека – бога весны. Цвели, как сумасшедшие, миндальные и кофейные, манговые и мандариновые, лимонные и апельсиновые деревья, смоковница и папайя, палевые и розовые мимозы, воздушно-лиловые хаккаранды, красные колорины и пурпурные бугамбилии.

Как раз закончилось полукружие в пятьдесят два года длиной, то есть полвека майя, и всё обновлялось.

В городе били старую посуду. Крушили древних идолов, чтобы воздвигнуть новых. Перестраивали обветшавшие дома, пирамиды и храмы. Вырывали язычки колокольчикам, отзвеневшим свой срок. Гасили огонь в очагах, а ровно в полночь, встретив созвездие Плеяд на небе, опять возжигали. И жизнь сызнова грела и потихоньку дымилась, двигаясь вперёд. Всем казалось, что как-то иначе, чем прежде. Скорее всего, лучше.

А коли так, не обойтись без праздника с музыкой! На городской площади нежно звучали флейты-чиримии, бамбуковые ксилофоны и бубенцы. Барабаны из черепашьих панцирей напоминали о неизбежных грозах. А двадцать воинов в масках орлов и ягуаров пели хором, подражая звукам сельвы.

Под этот торжественный гимн податливую ещё голову Шеля стягивали со лба и с затылка дощечками красного дерева. Жрец Эцнаб следил, чтобы прикрутили их, как следует, наилучшим образом.

Гереро ужаснулся, не понимая, что происходит. Ему так нравилась круглая, будто маленький кокос, головка сына.

– Не позволю! – воскликнул он.

Однако Эцнаб, постучав себя по расплющенному лбу, успокоил.

– В таком виде, клянусь, голова думает намного лучше.

– Эх, знать бы раньше, – притворно вздохнул Гереро. – Теперь-то мне вряд ли чего поможет.

– Ну, большинство вполне обходятся тем, что получили от природы, – улыбнулся Эцнаб. – Хотя на их головах не удержится колпак жреца или высокая корона правителя!

По гадательному календарю, определяющему судьбу человека, он вычислял, с каким животным связана жизнь Шеля.

– В час рождения любого ребёнка появляется на свет зверёк, который будет его вторым «Я» по имени Уай, – пояснил жрец, – Рано или поздно с ним придётся общаться – во сне или наяву. Поэтому в доме нужна особая комната для таких бесед.

Не слишком разобравшись в этом втором «Я», Гереро осторожно спросил:

– А о каком звере речь? Так ведь угораздит родиться вместе с каким-нибудь чудищем!

– Всё возможно, – спокойно согласился Эцнаб, – От летучей мыши до ягуара, включая змею, паука и крокодила. Но у твоего мальчика хороший спутник…

Первое, что запомнилось маленькому Шелю, – горшок в виде носатого зверька с длинным полосатым хвостом, служившим ручкой.

А ещё двенадцать небольших колокольчиков – женских фигурок с чашами на головах. Лишь одна была без чаши. Шель особенно любил и жалел её, – как же она без чаши, когда у всех других есть?!

Его купали в глиняном полированном корыте, расписанном цветами, птицами и диковинными животными. И он любил нюхать их, трогать и болтать с ними. Это был чудный мир сельвы, в который ему доведётся попасть много позже.

Когда Шель впервые увидел себя без дощечек на голове, то сперва растерялся, будто очутился голым посреди улицы.

Но голова его и правда очень хорошо видела, слышала, нюхала и отлично соображала. В неё приходили такие мысли, которых сам Шель не ожидал. Он понимал всё, что рассказывал Эцнаб, и было такое ощущение, что уже знал это раньше – стоило только напомнить. Остроконечная голова, словно кристалл, вбирала солнечные лучи и просветлялась.

– Голова может быть ясной, а человек – тёмным, если живёт одним умом, – сказал как-то Эцнаб. – Без чувств голова холодная, как камень обсидиан. Всё соображает, а к чему это, не осознаёт, не складывает в единое целое. Старайся, мальчик, понимать душой, чувствами. А голова будет помогать. Она – созидатель. Душа – творец. И они двуедины, как наш Цаколь-Битоль.

Цаколь-Битоль

Маленький Шель играл скачущими бобами. За ними можно было наблюдать целый день. Они вдруг прыгали сами по себе – от солнца в тень. В этих бобах жили шустрые гусеницы, управлявшие своими домами.

Вместе с другими детьми он отыскивал гнёзда земляных ос. Большие глиняные шары нагревали на костре, чтобы выползли осиные личинки. Это было лакомство!

Как-то Шелю подарили каучуковые фигурки людей. Эцнаб долго разглядывал их, а потом сказал:

– Как настоящие! Упругие и в тоже время податливые…

Он сам решил воспитывать этого рыжего мальчика.

Однажды ранним утром привёл Шеля в длинный приземистый дом, где помещалась школа.

Комнатки были крохотные, тесные, как соты, – здесь каялись, укрощая дух и страсти. Только под самым потолком на стенах виднелись оконца, называемые «ик». Через них проникал бог ветра, давая жизнь очагам.

Пройдя длинным, путаным лабиринтом, они очутились в особенно глухой и мрачной, как склеп, комнатушке.

Жрец долго молчал, и Шелю начало казаться, что ничего нет в мире, кроме этой темноты. Он уже забыл, что рядом с ним Эцнаб, и вздрогнул, когда раздался голос.

– Не существовало ничего, – произнёс жрец, – Не было ни человека, ни животного, ни птиц, ни рыб, ни крабов. Ни деревьев, ни камней, ни пещер и ущелий, ни трав и лесов. Ничто не двигалось и даже не дрожало. Ничто не могло произвести шума. В темноте было только лишь неподвижное молчание…

Эцнаб надолго умолк, и Шель попытался ощутить молчащую бесконечную пустоту.

– Не мучайся, – донёсся голос Эцнаба. – Ты пока не можешь этого представить, как не вообразишь и смерть.

Слова долетали издалека, но рука жреца мягко легла на голову Шеля.

И вдруг он увидел, как немая пустота содрогнулась, пришла в движение. Всё просветлилось в миг!

Вспыхнули миллиарды звёзд, и Вселенная, возникнув, начала вращаться, подобно огромному колесу, которое описать невозможно. А внутри неё потекло, закручиваясь водоворотом, время.

Но прежде в Сердце Небес было сказано магическое слово, которое Шель, увы! не расслышал.

Зато он понял, что это слово Цаколя-Битоля – Творца и Создателя – отца и матери всех богов и всех людей, который сотворил и самого себя и саму жизнь.

Невидимый Цаколь-Битоль ещё раз воскликнул, как мореход, заметивший берег, – Земля!

И она немедленно возникла. Сначала в виде тумана. Вроде серебристого облака пыли.

Шель коснулся его пальцем и почувствовал, что оно живое. Вот разделились воды неба и земли. И отвердело облако, покрывшись океаном.

Цаколь-Битоль уже создал так много – свет, и зарю, и твердь земную.

Однако не хватало вершины – смысла всего творения. Ведь каждый Создатель желает, чтобы его любили и помнили. А для этого необходимо подобное по духу существо!

И Эцнаб прошептал прямо на ухо Шелю, как великую тайну:

– Да, люди созданы потому, что Цаколь-Битоль нуждается в них. Сначала Он слепил человека из земли и глины. Но получилось неудачно. Глина расплывалась и не имела силы. Хоть тот человек и говорил, но глуповато, будто попугай.

И был создан второй – из дерева. Деревянные люди плодились – имели дочерей и сыновей, таких же деревянных, без души и разума. Они не помнили своего Создателя.

– И где же теперь эти люди? – спросил Шель.

– Да как сказать, – замялся Эцнаб. – Пожалуй, если повстречаешься, сразу поймёшь – деревянный он или глиняный…

Лучше прежних удался третий человек – из стеблей и початков маиса – потому что Цаколь-Битоль вдохнул в него частицу самого себя.

Но даже маисовый человек в ничтожных хлопотах постоянно забывал о своём Творце.

– А кто бы это вытерпел, когда его творение ведёт себя так, будто бы само себя сотворило?! – воскликнул Эцнаб, – И разве много просил Цаколь-Битоль от человека? Только любви!

Он вывел Шеля за руку из тёмной комнаты во внутренний дворик, куда, казалось, устремились разом все солнечные лучи. Так было ярко, что глаза едва видели.

– Прежде сгорели четыре солнца, – указал Эцнаб на золотое небо. – И Цаколь-Битоль сотворил это – пятое по счёту. Чудесное солнце! Да только оно не двигалось. Зачем, если на земле к той поре не осталось людей?

Тогда Цаколь-Битоль послал своего сына Кукулькана – Пернатого змея – в загробный мир, чтобы он возродил людей. Кукулькан окропил кости умерших собственной кровью, и люди воскресли, а Пятое солнце начало свой путь.

– Как говорят наши древние книги, оно светит вот уже четыре тысячи шестьсот тридцать шесть лет, и осталось ему чуть более десятой части от прошедшего времени. Если человек не поддержит его своей любовью, оно погаснет, – вздохнул Эцнаб, заканчивая рассказ, —

Помни, мальчик, что мы – люди, заслуженные Творцом. А теперь иди, да постарайся не заблудиться.

Шель растерянно двинулся по лабиринту, полному отзвуков, совершенно не понимая, куда идти, где сворачивать. Вдруг ему показалось, что стены ожили, став зеркальными, и в них отражался он сам, превращаясь то в койтота, то в ягуара, то в колибри, то в цесарку.

Напугавшись, он побежал и обернулся холодным ветром, который оставлял на зеркалах изморось. Шель замер и увидел, что превратился на сей раз в знакомый с детства горшок.

Точнее, в того зверька, в виде которого его любимый горшок был вылеплен. Носатый и длиннохвостый, он спокойно шёл, посвистывая, будто очень хорошо знал дорогу.