Горящие камни

За прошедшие полтора года тактика атаки претерпела значительные изменения, она все более усложнялась. До вчерашнего дня пехота шла в наступление сразу после того, как смолкали залпы артиллерии. После стометрового броска, за минуту до начала нового артиллерийского удара, она залегала. Так повторялось несколько раз, пока солдаты наконец-то не приближались к противнику едва ли не вплотную, на расстояние ближнего боя, броска ручной гранаты. Такая тактика оправдала себя при действиях в Польше. Тамошние укрепления не отличались особой прочностью. Армия Чуйкова щелкала их как орешки.

Сейчас командующий фронтом предполагал поступить иначе. Пехота поднимется вместе с артиллерийскими залпами, которые будут вестись по ближним огневым точкам. По мере ее наступления разрывы снарядов станут продвигаться в глубину эшелонированной немецкой обороны.

– Есть риск, что артиллерия может накрыть огнем свою же пехоту, – высказал общее мнение генерал-майор Баканов.

– Да, такой риск присутствует, – с тяжестью в голосе согласился генерал-полковник Чуйков. – Артиллерия должна работать предельно точно. Другого способа взять Познань в кратчайшие сроки у нас не существует. Если больше вопросов нет, то давайте закончим совещание. – Он посмотрел на часы и добавил: – Через четыре часа сорок минут начинаем штурм Познани!

Снаружи заскрипели ступени. Кто-то очень аккуратно спускался в землянку. После этого дверь распахнулось, и в полутемное помещение вошел капитан Велесов.

«Не совсем подходящее время для разговоров. Мне следует наметить пути продвижения батальона, определить места укрытия, подобрать позиции для пушек», – подумал Бурмистров, постарался спрятать неудовольствие и спросил:

– У тебя дело ко мне?

– Да, небольшое, – ответил Михаил.

– Какое именно? – Бурмистров продолжал мерить расстояния на карте длинным циркулем.

– Прохор, я не хочу отлеживаться в тылу. Я ведь не для этого на передовую приехал, – хмуро обронил Велесов.

Майор Бурмистров наконец-то отложил в сторону циркуль и проговорил:

– Ты находишься не в тылу, а при штабе дивизии. Такая работа необходима, без нее не бывает побед.

Михаил обратил внимание на то, что с момента их последней встречи Прохор немного изменился внешне. Он посуровел, в глазах его стояла затаенная грусть. В полку знали его другим, серьезным собранным командиром, вникающим в малейшие детали быта своих солдат, в трудных операциях умеющим просчитывать ходы наперед и никогда не рискующим понапрасну. Друзья помнили его шумным весельчаком, ценящим веселую шутку и крепкое словцо.

Истинная причина его удрученности была известна лишь одному Велесову. Такой взгляд присущ человеку, испытавшему глубокую любовную драму. У его старинного товарища произошла эрозия души. Неужели он до сих пор воспоминает Полину? Ведь столько лет прошло с того времени!

Догадка, пришедшая на ум, бросила Михаила в жар. В блиндаже царил полумрак, и вряд ли майор Бурмистров разглядел его внезапно вспыхнувшие щеки.

– Забери меня к себе, в инженерно-саперный штурмовой батальон.

– Это не в моей власти.

– Ты можешь сказать, что я тебе необходим.

– Вон куда ты повернул. Что я смогу тебе предложить? Командовать артиллерийской батареей? Или, может быть, ты согласишься принять должность ваньки взводного? У тебя есть такой опыт? – Майор Бурмистров в упор посмотрел на капитана Велесова.

Внешне Прохор все еще напоминал старинного товарища, но в действительности сейчас перед ним был человек, которого он совершенно не знал.

– Может, тебя наводчиком орудия поставить или замковым? Но ведь стрелять из пушки – это тоже военная наука. Этому тоже необходимо учиться. Предположим, поставлю я тебя помощником заряжающего, так ты в первом же бою погибнешь!

– Я не погибну.

Майор Бурмистров тяжело вздохнул и проговорил:

– Если бы ты знал, сколько раз я слышал подобные слова. Бывало, смотришь на человека и думаешь, что смерть не про него. Кто угодно лечь может, но только не он! Казалось бы, столько в нем жизни, что на троих с лихвой хватит! Ан нет. Живет этот ухарь только до первой атаки. Потом думаешь, дескать, как же это я не рассмотрел на его лице печать смерти? Ведь она там была. Понимаешь очевидное только задним умом, видишь, что следовало только присмотреться повнимательнее. В прошлом месяце к нам генерал один приехал с инспекцией. Поселили мы его в блиндаже, расположенном аж в пяти километрах от передовой. По нашим фронтовым понятиям это глубокий тыл! На передке такая тишина установилась, что в мирной жизни не всякий раз встретишь. Как-то раз шарахнули немцы из гаубицы всего-то одним снарядом. Он точно прилетел в тот самый блиндаж, где генерал разместился! От него только один погон остался. Вот оно как бывает. Оставайся при штабе, так будет лучше для всех. Тебе нужно уцелеть. Ты талантливый архитектор, еще принесешь немало пользы Родине. После войны все разрушенное заново отстраивать придется.

Михаил Велесов посмурнел. Такого разговора он явно не ожидал.

– Кажется, я тебя понимаю. Ты сможешь мне ответить честно?

– Попытаюсь, – глухо ответил Бурмистров, вновь беря в руки циркуль.

– Я знаю, почему ты не хочешь брать меня к себе.

– Вот как. И почему же?

– Если меня вдруг убьют, то ты вынужден будешь писать Полине на меня похоронку и рассказывать, как это произошло. Еще больше ты боишься ее упрека в том, что не сумел меня удержать и сам отправил на опасный участок. Вот только не нужно за меня ничего решать. Я и сам знаю, что должен делать.

В землянке установилась напряженная тишина. Огонек коптилки вздрогнул на сквозняке и осветил самый дальний угол, где на табурете стоял аккуратный темно-серый дерматиновый чемоданчик, а в нем – портативный граммофон с открытой крышкой. В корпус был встроен рупор, на блестящей круглой мембране поблескивали красноватые искорки. Рядышком в бумажной аккуратно потертой упаковке пряталась пластинка.

Михаил Велесов прекрасно помнил этот граммофон, подаренный Прохору его отцом на совершеннолетие. Не однажды их компания собиралась у него дома и танцевала под музыку. Тогда даже у самых сочных и чистых голосов, записанных на пластинки, по мере прослушивания непременно появлялась какая-то хрипотца и визгливость. Это зависело от изношенности иглы. Поэтому через каждые три-четыре минуты ее приходилось менять. Счастливое было время. Жаль, конечно, что оно давно уже прошло.

Прохор перехватил взгляд Михаила, сжавшего губы в длинную узкую линию, печально улыбнулся и ответил на немой вопрос друга:

– Да, это тот самый патефон. Я тогда понял, что у вас с Полиной все серьезно, и решил строить другой мир, в котором нет места для нее. Вот только по-настоящему так этого и не сделал.

– Это когда мы остались у тебя втроем в последний раз?

– Да.

– Значит, ты тогда уже решил, что мы больше никогда не увидимся и нашей дружбе придет конец?

– Я знал, что мы когда-нибудь повстречаемся, и, видишь, не ошибся, – проговорил Прохор. – Сразу после того вечера я подал документы в военное училище, в институт уже не вернулся.

– Ты не пытался поговорить с Полиной?

– Она тебе ничего не рассказывала?

– Нет.

– Перед тем как подать документы, я пришел к ней домой, сказал все как есть. Чего уж тут лукавить, объяснился. Она сказала, что любит тебя. Поднимался к ней в квартиру один человек, у которого оставалась хоть какая-то надежда, а выходил оттуда уже совершенно другой.

– Твой уход в военное училище был для нас очень неожиданным. Потомственный интеллигент с перспективой научной карьеры!.. Трудно было представить тебя в военной форме.

– Такой выбор был неожиданным и для моих родителей, и для меня самого. Тогда мне просто хотелось забыть свою прошлую жизнь, начать другую, а иного радикального средства я придумать так и не смог.

– Если со мной произойдет что-то неприятное, то никто не будет тебя обвинять. Это только мое решение, больше ничье. – Михаил расстегнул наружный карман гимнастерки, вытащил лист бумаги, сложенный вчетверо, уже изрядно затертый по углам. – Тебе не нужно будет ничего объяснять. Здесь написано все, что я хотел бы сказать. Ты всего лишь отправишь его на мой адрес.

– Хорошо, – забирая листок, согласился Бурмистров. – Вижу, что ты не можешь поступить по-другому. Что ж, пусть так оно и будет. Командиром разведвзвода ко мне пойдешь? Должность старшего лейтенанта, а ты капитан. Однако ничего другого я тебе предложить не могу.

– Ты еще спрашиваешь!

– Будешь при мне. Я всегда тебе подскажу, что и как надо делать. В твоем подразделении опытные разведчики. Я вместе с ними воюю уже не один год. Они тебе помогут. Парень ты хваткий, наблюдательный. Выносливостью тоже не обижен, так что быстро поймешь, что к чему. А со штабом я договорюсь.

– Значит, мы опять будем вместе?

– Надеюсь, ты не против. Но хочу тебя предупредить, что разведчики – народ особый. У каждого из них своя изюминка. Комаров, например, отличный следопыт. Бондаренко далеко и очень метко бросает гранаты. Гареев проворный как кошка, умеет бесшумно снимать часовых. Сержант Мошкарев умен, хитер, может подбодрить товарищей даже в безвыходных ситуациях. Ты со своими знаниями тоже придешься ко двору. – Прохор поднялся, снял с крючка полушубок. – Пойдем, я тебя с ними познакомлю. Прежде командиром взвода был старший лейтенант Хворостин. Неделю назад его ранило, сейчас он в Куйбышеве на лечении. Осколком правую кисть рассекло. Похоже, что отвоевался. Вместо него пока сержант Мошкарев, я все замену ему подыскиваю. Будешь пока за старшего, а там поглядим. А что касается женщины… – Прохор вдруг остановился, чуть помолчал, потом продолжил: – У меня есть такая. Не знаю, как сложится дальше, но она мне нужна.

– Как ее зовут?

– Вера.

Совещание Ставки Верховного Главнокомандования проходило в кабинете Сталина. Первым докладчиком значился Жуков, который должен был рассказать о ситуации, сложившейся вокруг Будапешта. Город, в котором находилась значительная немецкая группировка, был взят в плотное кольцо еще в декабре сорок четвертого. Немцами были разработаны три операции, все под кодовым названием «Конрад», по деблокированию войск.

Первые две их попытки были сорваны Красной армией. Сейчас решалась судьба третьего прорыва. Немцы проводили его с привлечением Пятой танковой дивизии СС «Викинг», имевшей большой опыт выхода из окружений. В боях участвовала также Третья танковая дивизия СС «Мертвая голова».

Пять дней назад немецким танкам удалось разгромить несколько советских подразделений и выйти к Дунаю, разорвав тем самым сплошную линию обороны. Неожиданное появление вражеских войск у реки создало на переправах хаос и сумятицу. Командование Красной армии вынуждено было подорвать понтонные мосты через Дунай, в районе Дунапелете и Дунафельдвар, чтобы не дать немецким танкам форсировать реку и воспрепятствовать продвижению противника на освобожденную территорию.

Через три дня боев Красная армия оставила Секешфехешвар. Не помогли даже несколько сотен самоходных установок СУ‐100, отправленные ранее маршалу Толбухину для исправления ситуации. Еще через день дивизия «Мертвая голова» захватила южную часть населенного пункта Барачки, расположенного неподалеку от Будапешта.

На этом немецкое контрнаступление не остановилось. На следующий день полсотни вражеских танков совершили марш-бросок по советским тылам, сумели приблизиться к Будапешту на пять километров.

Маршал Жуков подошел к карте, посмотрел на Сталина, курившего трубку, и начал доклад:

– По нашим данным, ударные возможности Четвертого танкового корпуса СС исчерпаны. В ходе боев немцы потеряли до четверти личного состава и в настоящее время переходят к обороне. Мне представляется, что сейчас создалась благоприятная обстановка для нанесения серьезного удара по танковым группам. В первую очередь по юго-восточному выступу, вклинившемуся в нашу оборону. Чтобы опрокинуть эту группировку, нужно не менее двенадцати дивизий. Маршал Толбухин, отвечающий за внешнее кольцо окружения Будапешта, располагает такими возможностями. Я уверен в том, что ему следует предоставить стратегическую самостоятельность. Одновременно по этому выступу следует ударить Двадцать третьему танковому, Сто четвертому стрелковому и Пятому гвардейскому кавалерийскому корпусу.

– У немцев сохраняется преимущество в танках? – спросил Сталин, сжимая в ладони трубку.

– Это преимущество небольшое, – уверенно ответил маршал Жуков. – По нашим данным, у немцев в настоящее время около трехсот танков против наших двухсот пятидесяти. Но они испытывают недостаток в пехоте, которая позволила бы им закрепиться на завоеванных позициях, а у нас она есть. Сил для деблокирования города у них не останется.

– Думаю, что это разумное решение. Нужно предоставить товарищу Толбухину самостоятельность, тем более что нынешний немец уже не тот, что был в сорок первом.

– На Прибалтийском фронте началась наступательная операция по разгрому немцев в районе Мемеля. Войска фронта Шестой гвардейской и Пятьдесят первой армий к исходу дня продвинулись от одного до трех километров. Третий Белорусский фронт на Кенигсбергском направлении на всю глубину прорвал долговременную оборону на западном берегу Дайме. Особенно удачно действует Второй Белорусский фронт. – Острый конец указки, сжатой в руке Жукова, остановился на красных стрелках, выдвинувшихся далеко вперед. – На отдельных участках армии прошли до двадцати пяти километров и заняли свыше восьмисот населенных пунктов. В центре фронта танковые корпуса вышли к Балтийскому морю севернее города Эльбинг. Семидесятая армия подошла к восточной окраине города-крепости Торн.

– Что вы можете сказать по крепости Познань? Взятие в кратчайшие сроки такого города – важнейшее политическое дело. Это ключ к Берлину. Мы ни в коем случае не должны забывать об этом.

– Именно так, товарищ Сталин. Поэтому я отдал приказ, чтобы город был взят в течение семи дней.

– Это возможно?

– Уверен, что возможно, товарищ Сталин. Восьмая гвардейская армия уже вышла на окраины города.

– Наш опыт показывает, что ни один город-крепость мы не брали в такие рекордно короткие сроки. Надо отдавать выполнимые приказы. Ведь немцы сражаются за каждый дом, за любую улицу. Если мы отдаем приказ, а он не исполняется, значит, командующий нарушил решение Ставки. Мы обязаны будем его наказать. Давайте исходить из реальности. За неделю Познань не взять. Сейчас этот город сдерживает у своих стен семь наших дивизий. Это много! Они могли бы нам пригодиться на Одерском плацдарме. Товарищ Жуков, сообщите командующему армией Чуйкову, что Ставка дает ему на взятие города десять дней.

– Сегодня же передам Чуйкову решение Ставки.

Глава 2

Я наконец-то нашел свой дом

Июнь 1944 г.

В начале февраля сорок четвертого года на Белорусском фронте на всем протяжении линии соприкосновения с немцами шли вялотекущие позиционные бои. Но каждый красноармеец понимал, что намечается нечто серьезное. На то указывали косвенные причины. На передовую линию зачастило высокое начальство из штаба армии, а по ночам из тыловой глубины подтягивалась техника. Рев дизельных моторов заглушали самолеты, летающие над первой линией нашей обороны.

Так оно и получилось. В конце февраля правое крыло фронта провело Рогачевско-Жлобинскую наступательную операцию, в результате которой советские войска вышли к Днепру. На правом его берегу они отвоевали крупный плацдарм и освободили город Рогачев.

Вера работала в сортировочном эвакуационном госпитале, размещавшемся в школе, куда с ближайших позиций санитарные машины свозили контуженых и раненых бойцов. Кроватями были забиты все помещения, во дворе стояли две большие палатки.

Раненые поступали сплошным потоком. Поначалу госпиталь был рассчитан на триста человек, потом его расширили до пятисот коек, а через месяц – до одной тысячи.

Работы было много, причем очень сложной. Врачи обязаны были поставить диагнозы пациентам, поступающим к ним, провести медицинскую сортировку. Если того требовали обстоятельства, то они оказывали раненым неотложную помощь, а затем распределяли их по лечебным учреждениям госпитальной базы.

Старший лейтенант медицинской службы Вера Колесникова отвечала за прием людей, а также за подготовку тяжелораненых для дальнейшей эвакуации в глубокий тыл. Сложностей хватало. Боевая обстановка постоянно менялась. Даже в тылу, где, казалось бы, уже не встретишь немецких танков, нельзя было уберечься от бомбардировки. Катастрофически не хватало собственных автомобилей, которые работали буквально на последнем издыхании. Потому госпитальному начальству нередко приходилось обращаться за помощью к командирам дивизий, просить их, чтобы хоть как-то помогли с техникой.

Дороги были разбиты не только бомбардировками. Танки, шедшие в наступление, мигом превращали асфальтовое покрытие шоссейных магистралей в мелкую труху. Поэтому многие из раненых нередко так и не дожидались помощи, умирали по пути в госпиталь, и это было горше всего. Могильные холмики с фанерными звездами оставались на всем пути продвижения сортировочно-эвакуационного госпиталя.

Отправив очередную партию раненых в эвакуацию, Вера повязала голову темно-серой невесомой шалью, напоминавшей паутину, и вышла на свежий морозный воздух. Климат в Белоруссии был не такой, как в Тобольске, откуда она была родом. Там сурово, заснежено. Здесь же леденящая стужа то и дело прерывалась оттепелью, оставлявшей на белоснежной глади черные проталины.

Дышалось легко. Полной грудью. В кармане смятая пачка папирос. Ей очень хотелось курить, хоть ненадолго позабыть то, что довелось пережить сегодня, в облаке едкого табачного дыма.

К табаку Вера пристрастилась не сразу. Сначала она покуривала за компанию, а потом в какой-то момент обнаружила, что папиросная отрава стала для нее потребностью.

Она невольно улыбнулась, когда вспомнила, какой ужас увидела на лице матери, заставшей любимую дочь с папиросой в зубах. Странная штука память. Она способна воскрешать, извлекать из глубины сознания яркие образы и обрывки давно минувших дней, дорожка к которым, казалось бы, уже давно заросла.

Не стесняясь присутствующих, мать отчитала Веру за скверную привычку. Пусть ее укор звучал и не так категорично, с мягкими материнскими интонациями, даже как-то интеллигентно, но Вере в тот раз стало немного не по себе.

«И что мне сказать твоему отцу, профессору медицины? Что его разлюбезная дочь стала заядлой курильщицей? Знаешь, что он мне на это ответит? Он просто не поверит!»

Со стороны могло показаться, что закурившая дочь расстраивала ее куда больше, чем если бы она получила ранение. Как ей объяснить, что Вера – давно уже не прежняя девочка? Она уже выросла, а за то время, что находится на войне, пережила и увидела столько горя и боли, что их хватило бы на несколько обычных жизней.

Вряд ли отец, который был просто без ума от своей умницы и красавицы дочери, укорил бы ее хоть словом.

«Доченька, ты же знаешь, что наша семья из потомственных врачей. Твой прадед был лейб-медиком у Александра Второго! Никто из них никогда не курил».

А вот здесь мать лукавила. В семейном архиве имелась фотография, где ее дед, Андрей Павлович Абросимов, работавший в Первой Градской больнице, сидел за письменным столом с трубкой в руках.

«А как же Андрей Павлович?» – посмела возразить Вера.

«Это было баловство, – нашлась матушка и раздраженно отмахнулась. – По-настоящему он никогда не курил».

Вере пришлось демонстративно затушить папиросу и пообещать матери, что это был последний табак, выкуренный в ее жизни.

Первые две недели она еще могла обойтись без папиросы. Но когда на нее нахлынула новая волна переживаний, пришедших вместе с очередным потоком раненых, Вера не удержалась и вновь задымила. Теперь она делала это постоянно, за что ей было невероятно стыдно перед матерью.

Стесняясь любопытных взглядов, Вера отошла подальше от госпитального корпуса, закурила, по-мужски глубоко втянула в себя горькую струю табачного дыма.

– Девушка, вы не подскажете, где тут приемное отделение? – услышала она молодой мужской голос.

Обернувшись, Вера увидела высокого чернявого капитана с сухим лицом и жестким взором. Когда они встретились взглядами, черты лица этого человека сразу же заметно пообмякли, подобрели, губы сложились в приветливую улыбку, и сам он в этот момент сделался значительно симпатичнее.

Как и любая другая женщина, Вера всегда невольно оценивала каждого мужчину, хоть капельку понравившегося ей. Выйдет с ним что-нибудь или нет? Сейчас ее сердечко, истосковавшееся по любви, буквально запело. Да, выйдет непременно, это он, тот самый! Встречаются такие парни, которые нравятся сразу. Они вроде бы ничего специально для этого не делают, ведут себя естественно, непринужденно, но женщина невольно начинает понимать, что именно с ним может получиться тот самый красивый роман, о котором она всегда мечтает.

То ли этот капитан сумел прочитать потаенные девичьи мысли, то ли сам почувствовал нечто похожее, но его улыбка вдруг стала еще шире.

– Это вон то строение. – Вера поспешно показала на двухэтажное добротное здание, стоявшее по правую сторону от нее. – Вход с торца. Нужно пройти прямо по коридору, а потом… нет, вы не найдете. – Она швырнула папиросу в сторону. – Давайте я вас провожу.

– Так вы же не докурили, – обескураженно и несколько виновато проговорил капитан.

– Мне уже пора. А потом, мне мама запрещает курить, нужно отучаться от этой скверной привычки, – серьезно проговорила Вера, чем вызвала у парня добродушный смех.

– Вы очень послушная дочка.

– Да, этого у меня хватает.

Они прошли в коридор, переполненный ранеными, в основном тяжелыми. Легкораненые, которых было меньше, уже отсортированные, держались в стороне и дожидались отправки в госпиталь.

В помещении пахло медикаментами. В воздухе отчетливо угадывалась смесь свежей крови и застоялого гноя.

– Вы кого-то хотели навестить? – спросила Вера, повнимательнее всматриваясь в лицо капитана.

Откуда берутся такие красавчики? Что за матери их рожают для того, чтобы вгонять девок в грех? Она почувствовала, как к лицу ее прилила кровь. Вера отвернулась. Ей захотелось верить, что капитан, шедший рядом, не заметил ее смятения.

– Друга. В грудь ранен.

– Как его фамилия? – осведомилась Вера.

– Старший лейтенант Воробьев, – с некоторой надеждой ответил ее новый знакомый.

– Его привезли вчера, да? – Вера остановилась, пристально глянула на капитана.

Слегка выступающие скулы, прямой нос с небольшой горбинкой, серые глаза с легким прищуром, острый взгляд, как будто направленный через прицел. Волевой подбородок с крупной ямочкой в самой середке. Парень рослый. На такого приятно смотреть снизу вверх, ощущать себя крошечной девочкой, чувствовать его защиту. Наверняка у него очень сильные руки. Как хорошо было бы положить ладони ему на плечи и ощутить их крепость.

До чего только не додумаешься, глядя на симпатичного, располагающего к себе парня. А все потому, что нет никакой личной жизни. Да и как можно думать на войне о чем-нибудь таком? Каждый новый день проходит как в угаре, в точности напоминает предыдущий. Бесконечный поток раненых, которых нужно принять, позаботиться о них. Так что для подавляющего числа больных она в одном лице и врач, и сестра, и даже мать.

За время работы через ее руки прошло такое количество раненых, что все они представлялись ей теперь на одно лицо. Запоминались лишь особенно тяжелые и те, кого не удалось спасти.

Этого старшего лейтенанта с осколочным ранением в грудь она помнила особенно хорошо. И не только потому, что находилась тогда на приемке. В память врезалось его белое лицо, искаженное болью. Было видно, с каким мужеством он преодолевает страдание. Его ранение относилось к особо тяжелым, был риск, что повреждена диафрагма, а в этом случае нарушается естественная граница между брюшной и грудной полостью. Как правило, в таких серьезных случаях процент выживших бывает небольшой.

Старший лейтенант был в сознании, терпел невыносимые боли. Докторам оставалось только удивляться его волевым качествам. Он должен был бы неистово кричать от каждого вздоха, однако лишь крепче стискивал зубы. Медики немедленно подготовили Воробьева к эвакуации и отправили с первым подошедшим эшелоном.

– Я помню его, – негромко произнесла Вера с явным сожалением в голосе. – У него было тяжелое ранение в грудь. Легочной недостаточности не наблюдалось, он дышал хорошо. Мы его отправили первым же эшелоном. Такие раненые едут в отдельном вагоне. Он будет направлен в специальный торакоабдоминальный госпиталь.

– Ах, вот оно что, – сказал капитан и тяжело вздохнул.

Его лицо помрачнело. Свет, еще какую-то минуту назад буквально лучившийся из глаз, вдруг разом потускнел.

– Может, обойдется? Есть надежда на выздоровление?