Полная версия
Обнять необъятное. Избранные произведения
Уже через месяц встал вопрос о втором издании. В 1916 году вышло двенадцатое издание. Немало изданий выходит и сейчас – от академических (с включением вариантов, произведений, отвергнутых цензурой и создателями Козьмы Пруткова, статей, воспоминаний, писем) до иллюстрированных и карманных.
Весьма скоро после выхода «Полного собрания сочинений» Козьма Прутков стал классиком русской литературы, занял прочное место в учебниках. Академик Н. А. Котляревский торжественно объявил: «Козьма Прутков – явление единственное в своем роде: у него нет ни предшественников, ни последователей». В 1898 году в «Энциклопедическом словаре» (изд. Брокгауза и Ефрона) появилась большая статья о Козьме Пруткове. С тех пор имя Козьмы Пруткова неизменно входит во все энциклопедии. И не только в нашей стране.
Вымышленная фигура, «директор Пробирной Палатки и поэт», Козьма Прутков так прочно утвердился в русской литературе, что ему могли бы позавидовать многие реально существовавшие писатели.
Вымышленное творчество Пруткова неотделимо от его вымышленной биографии, как неотделимы от них его внешность, черты характера… Он «смотрится» только в целом, неразделенном виде, таким его воспринимали современники, таким он дожил до наших дней.
Его издатели уверяли, что, «будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, он рассказывал анекдоты; не имея образования, хоть бы малейшего понимания потребностей отечества, он сочинял для него проекты управления».
Прошло время, и стала очевидной некоторая поспешность их оценок. Да, он был «сыном своего времени, отличавшегося самоуверенностью и неуважением препятствий» . Но давно, очень давно стали замечать, что он, как говорят в народе, «дурак, дурак, аумный». Поэтнепоэт, а писал стихи так – дай Боже всякому. Не историк, а в исторических анекдотах у него больше от духа и языка эпохи, чем в иных увесистых томах. Образования не имел, а в своих проектах был прозорлив…
Время показало, что Козьма Прутков бессмертен.
Образ директора Пробирной Палатки и поэта – это замечательная находка, оцененная не только ее авторами. В веселую и умную игру включились и поддержали ее самые талантливые люди разных времен.
Пародии Козьмы Пруткова – забавное отражение целых литературных течений и явлений, в них косвенным образом воспроизводятся умонастроения общества. Порой они достигают такой силы и универсальности, что теряется ощущение времени – никто и не вспоминает обстоятельств, при которых они написаны. Прутков становится нашим современником.
В его облике и творчестве отразились очень многие приметы российской действительности. Его создатели были яркими представителями той культуры, которая, взяв у всего человечества лучшее, не порвала с родной почвой, так как только на ней и могла жить. Это русская культура XIX века, одно из высших достижений человеческого гения.
Дмитрий Жуков
Досуги и Пух и перья
Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза.
«Плоды раздумья» Козьмы ПрутковаDAUNEN UNO FEDERN
Предисловие
Читатель, вот мои «Досуги»… Суди беспристрастно! – Это только частица написанного. Я пишу с детства. У меня много неконченного (d’inachevé)! Издаю, пока, отрывок. Ты спросишь: Зачем? – Отвечаю: я хочу славы. – Слава тешит человека. Слава, говорят, дым; это неправда. Я этому не верю!
Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!.. Суди, говорю, сам, да суди беспристрастно! Я ищу справедливости; снисхожденья не надо; я не прошу снисхожденья!..
Читатель, до свиданья! Коли эти сочинения понравятся, прочтешь и другие. Запас у меня велик, материалов много; нужен только зодчий, нужен архитектор; – я хороший архитектор!
Читатель, прощай! Смотри же, читай со вниманьем, да не поминай лихом!
Твой доброжелатель —
Козьма Прутков.
11 апреля
1853 года (annus, i).
Письмо известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту «С.-Петербургских ведомостей» (1854 г.) по поводу статьи сего последнего[1]
Фельетонист, я пробежал твою статейку в № 80 «С. -Петербургских ведомостей ». – Ты в ней упоминаешь обо мне; это ничего. Но ты в ней неосновательно хулишь меня! За это не похвалю, хотя ты, очевидно, домогаешься моей похвалы.
Ты утверждаешь, что я пишу пародии? Отнюдь!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда ты взял, будто я пишу пародии?! Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; – этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными все во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени. – Слышишь ли? – «подражание», а не пародию!.. Откуда же ты взял, будто я пишу пародии?!
В этом направлении написан мною и «Спор древних греческих философов об изящном». Как же ты, фельетонист, уверяешь, будто для него «нет образца в современной литературе»? – Я, твердый в своем направлении как кремень, не мог бы и написать этот «Спор», если бы не видел для него «образца в современной литературе»!.. Тебе показалась устарелою форма этого «Спора»; – и тут не так! Форма самая обыкновенная, разговорная, драматическая, вполне соответствующая этому истинно драматическому моему созданию!.. Да и где ты видел, чтобы драматические произведения были написаны не в разговорной форме?!
Затем ты, подобно другим, приписываешь, кажется, моему перу и «Гномов», и прочие «Сцены из обыденной жизни»?[2] О, это жестокая ошибка! Ты вчитайся в оглавление, вникни в мои произведения, и тогда поймешь как дважды два четыре: что в «Ералаши» мое и что не мое!..
Послушай, фельетонист! – я вижу по твоему слогу, что ты еще новичок в литературе; однако ты уже успел набить себе руку; это хорошо! Теперь тебе надо добиваться славы; слава тешит человека!.. Слава, говорят, дым; но это неправда! Ты не верь этому, фельетонист! – Итак, во имя литературной твоей славы, прошу тебя: не называй вперед моих произведений пародиями! Иначе я тоже стану уверять, что все твои фельетоны не что иное, как пародии; ибо они как две капли воды похожи на все прочие газетные фельетоны!
Между моими произведениями, напротив, не только нет пародий, но даже не всё подражание; а есть настоящие, неподдельные и крупные самородки!.. Вот ты так пародируешь меня, и очень неудачно. Напр., ты говоришь: «пародия должна быть направлена против чего-нибудь, имеющего более или менее (!) серьезный смысл; – иначе она будет пустою забавою». Да это прямо из моего афоризма: «Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою »!..
В написанном небрежно всегда будет много недосказанного, неконченного (d’inachevé).
Твой доброжелатель —
Козьма Прутков.
Стихотворения
Мой портрет
Когда в толпе ты встретишь человека,Который наг;[3]Чей лоб мрачней туманного Казбека,Неровен шаг;Кого власы подъяты в беспорядке;Кто, вопия,Всегда дрожит в нервическом припадке, —Знай: это я!Кого язвят, со злостью вечно новой,Из рода в род;С кого толпа венец его лавровыйБезумно рвет;Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —Знай: это я!..В моих устах спокойная улыбка,В груди – змея!Незабудки и запятки
Басня
Трясясь Пахомыч на запятках,Пук незабудок вез с собой;Мозоли натерев на пятках,Лечил их дома камфарой.Читатель! в басне сей откинув незабудки,Здесь помещенные для шутки,Ты только это заключи:Коль будут у тебя мозоли,То, чтоб избавиться от боли,Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.
Честолюбие
Дайте силу мне Самсона;Дайте мне Сократов ум;Дайте легкие Клеона,Оглашавшие фору́м;Цицерона красноречье,Ювеналовскую злость,И Эзопово увечье,И магическую трость!Дайте бочку Диогена,Ганнибалов острый меч,Что за славу КарфагенаСтолько вый отсек от плеч!Дайте мне ступню Психеи,Сапфы женственной стишок,И Аспазьины затеи,И Венерин поясок!Дайте череп мне Сенеки;Дайте мне Виргильев стих:Затряслись бы человекиОт глаголов уст моих!Я бы с мужеством Ликурга,Озираяся кругом,Стогны все СанктпетербургаПотрясал своим стихом.Для значения иноваЯ исхитил бы из тьмыИмя славное Пруткова,Имя громкое Козьмы!Кондуктор и тарантул
Басня
В горах Гишпании тяжелый экипажС кондуктором отправился в вояж.Гишпанка, севши в нем, немедленно заснула.А муж ее меж тем, увидя таранту́ла,Вскричал: «Кондуктор, стой!Приди скорей! Ах, Боже мой!»На крик кондуктор поспешаетИ тут же веником скотину выгоняет,Примолвив: «Денег ты за место не платил!»И тотчас же его пято́ю раздавил.Читатель! разочти вперед свои депансы,Чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы,И норови, чтобы отнюдьБез денег не пускаться в путь;Не то случится и с тобой, что с насекомым,Тебе знакомым.
.
Поездка в Кронштадт
Посвящено сослуживцу моему по министерству финансов
г. БенедиктовуПароход летит стрелою,Грозно мелет волны в прахИ, дымя своей трубою,Режет след в седых волнах.Пена клубом. Пар клокочет.Брызги перлами летят.У руля матрос хлопочет.Мачты в воздухе торчат.Вон находит туча с юга,Всё чернее и черней…Хоть страшна на суше вьюга,Но в морях еще страшней!Гром гремит, и молньи блещут…Мачты гнутся, слышен треск…Волны сильно в судно хлещут…Крики, шум, и вопль, и плеск!На носу один стою я[4],И стою я как утес.Морю песни в честь пою я,И пою я не без слез.Море с ревом ломит судно.Волны пенятся кругом.Но и судну плыть не трудноС Архимедовым винтом.Вот оно уж близко к цели.Вижу, – дух мой объял страх! —Ближний след наш еле-еле,Еле видится в волнах…А о дальнем и помину,И помину даже нет;Только водную равнину,Только бури вижу след!..Так подчас и в нашем мире:Жил, писал поэт иной,Звучный стих ковал на лиреИ – исчез в волне мирской!..Я мечтал. Но смолкла буря;В бухте стал наш пароход.Мрачно голову понуря,Зря на суетный народ,«Так, – подумал я, – на светеМеркнет светлый славы путь;Ах, ужель я тоже в ЛетеУтону когда-нибудь?!»Мое вдохновение
Гуляю ль один я по Летнему саду[5],В компанье ль с друзьями по парку хожу,В тени ли березы плакучей присяду,На небо ли молча с улыбкой гляжу, —Всё дума за думой в главе неисходно,Одна за другою докучной чредой,И воле в противность, и с сердцем несходно,Теснятся, как мошки над теплой водой!И, тяжко страдая душой безутешной,Не в силах смотреть я на свет и людей:Мне свет представляется тьмою кромешной,А смертный – как мрачный, лукавый злодей!И с сердцем незлобным, и с сердцем смиренным,Покорствуя думам, я делаюсь горд;И бью всех и раню стихом вдохновенным,Как древний Аттила, вождь дерзостных орд…И кажется мне, что тогда я главоюВсех выше, всех мощью духовной сильней,И кружится мир под моею пятою,И делаюсь я всё мрачней и мрачней!..И, злобы исполнясь, как грозная туча,Стихами я вдруг над толпою прольюсь —И горе подпавшим под стих мой могучий!Над воплем страданья я дико смеюсь.Цапля и беговые дрожки
Басня
На беговых помещик ехал дрожках.Летела цапля; он глядел.«Ах! почему такие ножкиИ мне Зевес не дал в удел? »А цапля тихо отвечает:«Не знаешь ты, Зевес то знает!»Пусть баснь сию прочтет всяк строгий семьянин:Коль ты татарином рожден, так будь татарин;Коль мещанином – мещанин;А дворянином – дворянин.Но если ты кузнец и захотел быть барин,То знай, глупец,Что наконецНе только не дадут тебе те длинны ножки,Но даже отберут коротенькие дрожки.
Юнкер Шмидт
Вянет лист. Проходит лето.Иней серебрится…Юнкер Шмидт из пистолетаХочет застрелиться.Погоди, безумный, сноваЗелень оживится!Юнкер Шмидт! честное слово,Лето возвратится!
Разочарование
Я. П. Полонскому
Поле. Ров. На небе солнце.А в саду, за рвом, избушка.Солнце светит. Предо мноюКнига, хлеб и пива кружка.Солнце светит. В клетках птички.Воздух жаркий. Вкруг молчанье.Вдруг проходит прямо в сениДочь хозяйкина, Маланья.Я иду за нею следом.Выхожу я также в сенцы;Вижу: дочка на веревкеРасстилает полотенцы.Говорю я ей с упреком:«Что ты мыла: не жилет ли?И зачем на нем не шелком,Ниткой ты подшила петли? »А Маланья, обернувшись,Мне со смехом отвечала:«Ну, так что ж, коли не шелком?Я при вас ведь подшивала!»И затем пошла на кухню.Я туда ж за ней вступаю.Вижу: дочь готовит тесто,Для обеда, к караваю.Обращаюсь к ней с упреком:«Что готовишь? не творог ли? »«Тесто к караваю». – «Тесто?»«Да; вы, кажется, оглохли?»И сказавши, вышла в садик.Я туда ж, взяв пива кружку.Вижу: дочка в огородеРвет созревшую петрушку.Говорю опять с упреком:«Что нашла ты? уж не гриб ли? »«Всё болтаете пустое!Вы и так, кажись, охрипли».Пораженный замечаньем,Я подумал: «Ах, Маланья!Как мы часто детски любимНедостойное вниманья!»
Эпиграмма
№ I
«Вы любите ли сыр?» – спросили раз ханжу.
«Люблю, – он отвечал, – я вкус в нем нахожу».
Червяк и попадья
Басня[6]
Однажды к попадье заполз червяк за шею;И вот его достать велит она лакею.Слуга стал шарить попадью…«Но что ты делаешь?!» – «Я червяка давлю».Ах, если уж заполз к тебе червяк за шею,Сама его дави и не давай лакею!Аквилон
В память г. Бенедиктову
С сердцем грустным, с сердцем полным,Дувр оставивши, в КалеЯ по ярым, гордым волнамПолетел на корабле.То был плаватель могучий,Крутобедрый гений вод,Трехмачтовый град плавучий,Стосаженный скороход.Он, как конь донской породы,Шею вытянув вперед,Грудью сильной режет воды,Грудью смелой в волны прет.И, как сын степей безгранных,Мчится он поверх пучин,На крылах своих пространных,Будто влажный сарацин.Гордо волны попираетМоря страшный властелин,И чуть-чуть не досягаетНеба чудный исполин.Но вот-вот уж с громом тучиМчит Борей с полнощных стран.Укроти свой бег летучий,Вод соленых ветеран!..Нет! гигант грозе не внемлет;Не страшится он врага.Гордо голову подъемлет,Вздулись верви и бока,И бегун морей высокийВолнорежущую грудьПялит в волны и широкийПрорезает в море путь.Восшумел Борей сердитый,Раскипелся, восстонал;И, весь пеною облитый,Набежал девятый вал;Великан наш накренился,Бортом воду зачерпнул;Парус в море погрузился;Богатырь наш потонул!И страшный когда-то ристатель морейПобедную выю смиренно склоняет;И с дикою злобой свирепый БорейНа жертву тщеславья взирает.И мрачный, как мрачные севера ночи,Он молвит, насупивши брови на очи:«Всё водное – водам, а смертное – смерти;Всё влажное – влагам, а твердое – тверди!»И, послушные веленьям,Ветры с шумом понеслись,Парус сорвали в мгновенье;Доски с треском сорвались.И все смертные уныли,Сидя в страхе на досках,И неволею поплыли,Колыхаясь на волнах.Я один, на мачте сидя,Руки мощные скрестив,Ничего кругом не видя,Зол, спокоен, молчалив.И хотел бы я во гневе,Морю грозному в укор,Стих, в моем созревший чреве,Изрыгнуть, водам в позор!Но они, с немой отвагойМачту к берегу гоня,Лишь презрительною влагойДерзко плескают в меня.И вдруг, о спасеньи своем помышляя,Заметив, что боле не слышен уж гром,Без мысли, но с чувством на влагу взирая,Я гордо стал править веслом.
Желания поэта
Хотел бы я тюльпаном быть;Парить орлом по поднебесью;Из тучи ливнем воду лить;Иль волком выть по перелесью.Хотел бы сделаться сосною;Былинкой в воздухе летать;Иль солнцем землю греть весною;Иль в роще иволгой свистать.Хотел бы я звездой теплиться;Взирать с небес на дольний мир;В потемках по небу скатиться;Блистать как яхонт иль сапфир.Гнездо, как пташка, вить высоко;В саду резвиться стрекозой;Кричать совою одиноко;Греметь в ушах ночной грозой…Как сладко было б на свободеСвой образ часто так менятьИ, век скитаясь по природе,То утешать, то устрашать!
Память прошлого
Как будто из Гейне
Помню я тебя ребенком,Скоро будет сорок лет;Твой передничек измятый,Твой затянутый корсет.Было в нем тебе неловко;Ты сказала мне тайком:«Распусти корсет мне сзади;Не могу я бегать в нем ».Весь исполненный волненья,Я корсет твой развязал…Ты со смехом убежала,Я ж задумчиво стоял.Разница вкусов
Басня[7]
Казалось бы, ну как не знатьИль не слыхатьСтаринного присловья,Что спор о вкусах – пустословье?Однако ж раз, в какой-то праздник,Случилось так, что с дедом за столом,В собрании гостей большом,О вкусах начал спор его же внук, проказник.Старик, разгорячась, сказал среди обеда:«Щенок! тебе ль порочить деда?Ты молод: всё тебе и редька, и свинина;Глотаешь в день десяток дынь;Тебе и горький хрен малина,А мне и бланманже полынь!»Читатель! в мире так устроено издавна:Мы разнимся в судьбе,Во вкусах и подавно;Я это басней пояснил тебе.С ума ты сходишь от Берлина:Мне ж больше нравится Медынь.Тебе, дружок, и горький хрен малина;А мне и бланманже полынь.Письмо из Коринфа
Древнее греческое
(Посвящено г. Щербине)
Я недавно приехал в Коринф.Вот ступени, а вот колоннада.Я люблю здешних мраморных нимфИ истмийского шум водопада.Целый день я на солнце сижу.Трусь елеем вокруг поясницы.Между камней паросских слежуЗа извивом слепой медяницы.Померанцы растут предо мной,И на них в упоеньи гляжу я.Дорог мне вожделенный покой.«Красота! красота!» – всё твержу я.А на землю лишь спустится ночь,Мы с рабыней совсем обомлеем…Всех рабов высылаю я прочьИ опять натираюсь елеем.
Романс
На мягкой кроватиЛежу я один.В соседней палатеКричит армянин.Кричит он и стонет,Красотку обняв,И голову клонит,Вдруг слышно: пиф-паф!..Упала девчинаИ тонет в крови…Донской казачинаКлянется в любви…А в небе лазурномТрепещет луна;И, с шнуром мишурным,Лишь шапка видна.В соседней палатеЗамолк армянин.На узкой кроватиЛежу я один.Древний пластический грек
Люблю тебя, дева, когда золотистыйИ солнцем облитый ты держишь лимон,И юноши зрю подбородок пушистыйМеж листьев аканфа и белых колонн.Красивой хламиды тяжелые складкиУпали одна за другой…Так в улье шумящем, вкруг раненой матки,Снует озабоченный рой.
Помещик и садовник
Басня
Помещику однажды в воскресеньеПоднес презент его сосед.То было некое растенье,Какого, кажется, в Европе даже нет.Помещик посадил его в оранжерею;Но как он сам не занимался ею(Он делом занят был другим:Вязал набрюшники родным),То раз садовника к себе он призываетИ говорит ему: «Ефим!Блюди особенно ты за растеньем сим;Пусть хорошенько прозябает».Зима настала между тем.Помещик о своем растеньи вспоминаетИ так Ефима вопрошает:«Что? хорошо ль растенье прозябает? »«Изрядно, – тот в ответ, – прозяблоуж совсем!»Пусть всяк садовника такого нанимает,Который понимает,Что значит слово «прозябает».Безвыходное положение
Г. Аполлону Григорьеву, по поводу статей его в «Москвитянине» 1850-х годов[8]
Толпой огромною стеснилися в мой умРазнообразные удачные сюжеты,С завязкой сложною, с анализом душиИ с патетичною, загадочной развязкой.Я думал в «мировой поэме» их развить,В большом, посредственном иль в маленькоммасштабе,И уж составил план. И, к миросозерцаньюВысокому свой ум стараясь приучить,Без задней мысли, я к простому пониманьюОбыденных основ стремился всей душой.Но верный новому в словесности ученью,Другим последуя, я навсегда отверг:И личности протест, и разочарованье,Теперь дешевое, и модный наш дендизм,И без основ борьбу, страданья без исхода,И антипатии болезненной причуды;А чтоб не впасть в абсурд, изгнал экстравагантность…Очистив главную творения идеюОт ей несвойственных и пошлых положений,Уж разменявшихся на мелочь в наше время,Я отстранил и фальшь, и даже форсировку,И долго изучал без устали, с упорством,Свое, в изгибах разных, внутреннее «Я».Затем, в канву избравши фабулу простую,Я взгляд установил, чтоб мертвой копировкойЯвлений жизненных действительности грустнойНаносный не внести в поэму элемент.И технике пустой не слишком предаваясь,Я тщился разъяснить творения процессИ «слово новое» сказать в своем созданьи!..С задатком опытной практичности житейской,С запасом творческих и правильных начал,С избытком сил души и выстраданных чувств,На данные свои взирая объективно,Задумал типы я и идеал создал;Изгнал всё частное и индивидуальность;И очертил свой путь, и лица обобщил;И прямо, кажется, к предмету я отнесся;И, поэтичнее его развить хотев,Характеры свои зараней обусловил; —Но разложенья вдруг нечаянный моментНастиг мой славный план, и я вотще стараюсьХоть точку в сей беде исходную найти!
В альбом красивой чужестранке
Написано в Москве
Вокруг тебя очарованье.Ты бесподобна. Ты мила.Ты силой чудной обаяньяК себе поэта привлекла.Но он любить тебя не может:Ты родилась в чужом краю,И он охулки не положит,Любя тебя, на честь свою.
Стан и голос
Басня
Хороший стан, чем голос звучный,
Иметь приятней во сто крат.
Вам это пояснить я басней рад.
Какой-то становой, собой довольно тучный,
Надевши ваточный халат,
Присел к открытому окошку
И молча начал гладить кошку.
Вдруг голос горлицы внезапно услыхал…
«Ах, если б голосом твоим я обладал, —
Так молвил пристав, – я б у тещи
Приятно пел в тенистой роще
И сродников своих пленял и услаждал!»
А горлица на то головкой покачала
И становому так, воркуя, отвечала:
«А я твоей завидую судьбе:
Мне голос дан, а стан тебе».
Осада Памбы
Романсеро, с испанского
Девять лет дон Педро Гомец,По прозванью Лев Кастильи,Осаждает замок Памбу,Молоком одним питаясь.И всё войско дона Педра,Девять тысяч кастильянцев,Все, по данному обету,Не касаются мясного,Ниже хлеба не снедают,Пьют одно лишь молоко.Всякий день они слабеют,Силы тратя по!пустому.Всякий день дон Педро ГомецО своем бессильи плачет,Закрываясь епанчею.Настает уж год десятый.Злые мавры торжествуют;А от войска дона ПедраНалицо едва осталосьДевятнадцать человек.Их собрал дон Педро ГомецИ сказал им: «Девятнадцать!Разовьем свои знамена,В трубы громкие взыграемИ, ударивши в литавры,Прочь от Памбы мы отступим,Без стыда и без боязни.Хоть мы крепости не взяли,Но поклясться можем смелоПеред совестью и честью:Не нарушили ни разуНами данного обета, —Целых девять лет не ели,Ничего не ели ровно,Кроме только молока!»Ободренные сей речью,Девятнадцать кастильянцев,Все, качаяся на седлах,В голос слабо закричали:«Sanсtо Jago Соmpostellо!Честь и слава дону Педру,Честь и слава Льву Кастильи!»А каплан его ДиегоТак сказал себе сквозь зубы:«Если б я был полководцем,Я б обет дал есть лишь мясо,Запивая сантуринским».И, услышав то, дон ПедроПроизнес со громким смехом:«Подарить ему барана:Он изрядно подшутил».