Всё как у людей

Женя наконец оторвала глаза от металлического блеска, пугающего сильнее раны, которая располовинила ее тонкое и совсем не кровоточащее предплечье, от светлых нитей световодов, вделанных в почти незаметные стальные ложбинки и внезапно посверкивающих голубыми, в тон растянутой ниже шеи ткани, искрами. Женя повозилась, разбираясь, выдернула из себя несколько толстых иголок, с треском, чуть не выдрав верхнюю губу, содрала длинный пластырь, налепленный буденновскими усами под носом, зацепила толстый провод, всунутый в угол рта, разбитого, холодного и совсем чужого, потащила, вытянула из горла и обронила невыносимо длинную скользкую трубку, прогнала туда-сюда царапающий воздух, привыкла, скинула на пол звякнувшие зажимы, отправила следом простыню и принялась осторожно ощупывать дыру на весь живот и бок. Предплечье сорвалось, сталь звякнула о сталь.

Слева кто-то охнул. Кажется, не одним горлом. Кажется, там было несколько человек. Много.

Женя приподнялась так, что шея скрипнула, заглянула в дыру, всхлипнула и откинула голову, звучно стукнувшись затылком и снова не поняв, мягко или твердо. Пусть не смотрят, я же голая, хотела сказать она, хотела отвернуться от зевак, хотела прикрыть грудь, пах, дыру, разверстую бесстыднее паха, но замерла, уставившись на кончики пальцев.

Перед глазами Жени стремительно развернулись светящиеся простыни быстро меняющихся текстов и картинок. Женя видела, понимала и осознавала их все. Она только не могла понять, что такое «самодиагностика» и какое отношение к ней имеет подробное описание повреждений, полученных системой, а также рекомендованные способы немедленного устранения неполадок.

И вдруг поняла.

Она все поняла.

Ирина поморщилась, глядя на нескладно ворочающееся на операционном столе голое тело. Тело было слишком бледным и довольно нелепым, дыра посреди него пугала размерами, а еще больше – нескладно смыкающимися и размыкающимися при движениях краями. И совсем до изморози пугали раздувшиеся на дне дыры узелки, деловито брызгавшие во все стороны жидкостями разного цвета и густоты.

Этого не могло происходить. Этого не должно было происходить. И уж точно – во вверенном ей отделении.

– А полис у нее с собой, кстати? – деловито спросила Ирина, надеясь, что голос не трясется совсем заметно. – И, кстати, тест на ковид делали?

– Сейчас, – сказала разрезанная женщина и вдруг вроде бы не очень быстро, но как-то враз и довольно ловко села на операционном столе, свесив ноги. – Сейчас-сейчас.

Она спустила изодранные в мясо ноги на пол, выпрямилась, покачнулась, прихватив разрубленной до серебристой кости рукой края раны и, кажется, поморщившись, – насколько было заметно под шапочкой и маской, оставшимися единственной ее одеждой. Повела глазами, выставила перед собой руки с неправильно, как вывернутая из веника метелка, торчащей левой кистью. Руки были, конечно, как и вся пациентка, обработаны перед операцией, но темная кайма на содранных ногтях и суставах под ярким светом просто прилипала к глазам.

Женщина с распоротым животом сказала:

– Серафима, накинь, пожалуйста.

Серафима испуганно посмотрела на Никиту, потом на Ирину.

Она знакомая твоя, что ли, хотела спросить Ирина с торжественным, хоть и непонятным ей самой гневом. Женщина с распоротым животом посмотрела на руку и, поморщившись, в два движения поставила кисть как следует.

Хоть частично анестезия действует, значит, раз она боли не чувствует, подумала Ирина и тут же спросила себя в панике: а что ей анестезия и что ей боль, стальной бабе-то.

Стальная баба застенчиво добавила:

– Поскорей, пожалуйста. Я же голая, неудобно.

Серафима метнулась к ней с распахнутым халатом, в последний миг остановилась и не надела, а накинула рукава на вытянутые кисти, скрывая к общему облегчению хотя бы разрубленную руку.

Ирина закрыла глаза и глубоко вдохнула, почти не сомневаясь, что сейчас выдохнет, откроет глаза и убедится, что весь этот душный бред был только сном, а сама она неспокойно, но благополучно дрыхнет дома – или хотя бы в своем кабинете перед экраном с урожаем по-киношному толстых и блестящих тыкв.

Она открыла глаза и увидела сероватую полоску лба выше темных бровей и непонятного из-за тени и гематом оттенка глаза ниже темных бровей.

Пациентка стояла прямо перед Ириной.

Ирина моргнула.

Пациентка устало сказала:

– Ирина Станиславовна, у вас сейчас тыквы перезреют.

Рот Ирины приоткрылся – не для ответа, а просто так.

Пациентка осторожно обошла ее и заковыляла к выходу. Голые ступни шлепали по кафелю и отлипали от него со звуком, разносившимся, наверное, на все отделение.

Народ расступался бесшумно и не дыша.

Только Никита просипел что-то невнятное и тут же замолк, не пытаясь предпринять более членораздельную попытку.

Когда пациентка вяло толкнула дверь, стоявшая у двери Кристина отшатнулась, уперевшись лопатками в стену, и растерянно пробормотала:

– Вам справку…

Пациентка мотнула головой и вышла.

Ирина обнаружила, что легкие ее пусты, сипло вздохнула и сказала:

– Кристина, набери приемную. Срочно.

Глава третья

Зарядить магазин

Зеленый свет сменился желтым, который надвигался раздражающе плавно.

– Пошустрей, – буркнул Пыхов, на миг оторвавшись от телефона.

Василич раздраженно притопил. Микроавтобус пронесся через перекресток на красный, заставив скандально заорать сразу несколько поперечных машин.

Пыхов не обратил на это внимания – он снова был в телефоне.

– А Никитин что? Тоже увезли? Серьезное что-то? Так узнай и доложи. Жду.

Пыхов убрал телефон, раздраженно бормоча: «Работнички», – и открыл было рот для команды Василичу, но Юсупов, возившийся с аппаратурой в корме микроавтобуса, воскликнул раньше – явно ждал конца разговора:

– Есть сигнал, пока без телеметрии. Район Попова – Ломоносова.

– Да, Игорек мудливый это уже выяснил, – сказал Пыхов. – Василич, отбой с восьмой больницей, его в пятую увезли, давай туда. Как раз на Попова.

Василич кивнул и, не глядя на экран навигатора, начал перестраиваться вправо, очевидно, ближе к развороту, – он, кажется, помнил их наизусть, все, в любом порядке.

Пыхов повернулся к сидевшему за ним Овчаренко. Овчаренко смотрел в окно на мелькающие деревья и плывущие дома. Предупреждающе кашлять или иными способами анонсировать начало доклада не требовалось: босс этого не терпел. Он готов был слушать всегда, в любой обстановке, но только по существу. Ни на что другое времени не оставалось.

– Чисто самодеятельность скорой, – сообщил Пыхов. – Были твердые инструкции везти образец в восьмую, бригада ослушалась, привезла в пятую. Обычную гражданскую. Тут не очень далеко, Василич за десять минут доставит. Доставишь, Василич?

– Если с мусорами объяснишься, – сказал Василич мрачно, притормаживая.

– Да чего с ними… – начал Пыхов, но тут же понял и ругнулся.

Микроавтобус с воплем обогнала, подрезав, и встроилась в самый нос полицейская «гранта».

– Ну ладно, тормози, – пробурчал Пыхов, старательно не заметив, что Василичу совершенно не потребовалась его команда.

Василич в порядке ответной любезности старательно кивнул.

– Так, – сказал Овчаренко.

– Я быстро, – пообещал Пыхов и выскочил наружу, на ходу выискивая номер в телефоне.

Мент уже вышел из «гранты» и неторопливо шагал к микроавтобусу, нахлобучивая взятую с пассажирского сиденья фуражку. Увидев Пыхова, он остановился и сказал:

– Вернитесь в салон, пожалуйста.

– Это чисто телефон, – заверил Пыхов, показывая экран и вторую пустую руку, а сам заглянул вбок, бегло рассматривая надписи на бочине «гранты». – Да, полк ДПС, второй, я так понимаю, батальон, машина один-один-полсотни ровно.

– В машину вернулись быстро, пожалуйста, – повторил мент, кладя ладонь на кобуру, а вторую – на микрофон рации.

Старлей лет двадцати семи, невысокий, жилистый и уже начинающий лысеть.

Пыхов кивнул, но не вернулся, а сказал в телефон: «Передаю», – неспешно вытянул растопыренную левую ладонь вверх, а правую руку с телефоном еще медленнее протянул к старлею.

Телефон внезапно сказал:

– Рогов!

Старлей застыл, вцепившись в кобуру, и посмотрел на Пыхова. Пыхов качнул рукой с телефоном. Телефон повторил:

– Рогов, ты там, нет? Это полковник Очирая, узнал, нет?

Пыхов беззвучно показал, что, если взять телефон, звук можно перевести с громкого режима на интимный, и старательно отвернулся. Старлей схватил телефон, ткнул в экран, поднес трубку в ухо и рявкнул:

– Так точно, товарищ полковник! Докладываю с улицы Щетинина! Так точно, была произведена остановка в целях… Они на красный просто внаглую!.. Да я вообще ничего… Есть отставить. Слушаю, товарищ полковник.

Он вправду принялся истово слушать, полностью сосредоточившись на трубке, вдоль которой будто вытягивался по стойке смирно и отдавал честь, хотя не делал, конечно, ни того ни другого. Лишь пару раз старлей позволил себе кивнуть, а еще раз раскрыл было рот, как будто для возражения, но тут же поспешно захлопнул и вернулся в уставное раболепное положение.

Пыхов даже глянул по сторонам, нет ли гаишных камер, ради которых старается парень. Камер он не заметил, зато поймал пронзительный взгляд Овчаренко, прожигающий даже сквозь отсвет на лобовом стекле и полутораметровую подушку сумеречного расстояния от стекла до кресла Овчаренко. Сейчас-сейчас, показал Пыхов и повернулся к старлею.

Тот гаркнул:

– Все понял, товарищ полковник, исполним!

Дождался отбоя, медленно отнял трубку от уха и протянул ее Пыхову, аккуратно, но не глядя.

Ох несладкая у них жизнь, подумал Пыхов без сочувствия, потому что у кого она сладкая-то, и деловито сказал:

– Прошу прощения, что дернули, но без вас никак, дело особой важности. Вы нас только до пятой с ветерком сопроводите, под сирену и прочее, ну и зеленая улица чтобы была, а дальше мы сами. Добро? Спасибо!

Старлей кивнул, шагнул было к «гранте», но все-таки не выдержал и спросил:

– Вы кто такие хоть? Фейсы, что ли?

Пыхов усмехнулся и быстро вернулся в микроавтобус. Василич выразительно рыкнул форсированным двигателем.

– Хоть бы номера свои в базу внесли, чтобы людей зря не отвлекать, – горько сказал старлей, поспешил в машину, разбудил сирену и втопил с места, не глядя, поспевают ли незваные ведомые.

Поспевали, конечно.

– Часики ти… – шепнул кто-то, явно издеваясь.

Женя вздрогнула, шепот выбила из ушей омерзительно звонкая сирена. Не скорой, полицейская. Машина ДПС пролетела мимо сквера и заулюлюкала, видимо, дожидаясь, пока кто-то освободит подъезд к больнице. За машиной терпеливо дожидался черный микроавтобус размером с маршрутку, но выглядящий, конечно, куда дороже, мощнее и брутальнее. Потому что окна тонированные и обводы жесткие, равнодушно отметила Женя, не пытаясь понять, почему микроавтобус кажется ей знакомым. На фоне того, что творилось с ней самой, знакомым, родным и желанным представлялось абсолютно всё. Всё-всё-всё. Кроме самой Жени.

Она напряглась, пробуя включить в памяти свет, который снова выхватит полное понимание, накрывшее ее на операционном столе, а сейчас съехавшее в неразбираемую темень. Ранам стало больно, а голове жутко, и Женя выдохнула, так ничего и не вспомнив. Ладно, буду живой – вспомню. Осталось быть живой. Труднейшая, оказывается, задача. Кто бы мне сказал это пару часов назад. Почему мне никто не сказал?

Я не хочу это всё.

Женя посмотрела по сторонам, убедилась, что сквер по-прежнему пуст, а вышагивающие с колясками мамочки совсем сместились к игровой площадке, опустила взгляд, сжала зубы и снова ощупала живот сквозь зеленую ткань. Пальцы провалились туда, куда проваливаться никак не должны были, в горле дернулась пустая кислая тошнота, голова стремительно закружилась и, наверное, соскочила бы с плеч и покатилась вслед за микроавтобусом, если бы не уперлась затылком в корявую кору клена, к которому Женя предусмотрительно присоседилась.

Похудеть хотела, чтобы живот не торчал, вот он и не торчит. Вообще. Наоборот, ввалился. Чего не радуешься?

Они меня выпотрошили, как рыбу, и выбросили. Потому что полиса нет. Но у меня же есть полис. Или нет? Не важно. Я же из окна упала. Я же чуть не убилась. Я же человек. Почему они со мной так? Какое они право имеют? Им не жалко меня совсем? Им не стыдно?

Женя всхлипнула, отдергивая руку от чужого пустого живота, внезапно ставшего ее середкой, и зажмурилась, сплющивая мокрые ресницы так, что слезы юркнули к ушам. Стало темно, а когда она переступила озябшими босыми ступнями и чуть обняла себя за плечи – тепло. Покойно. Так и буду стоять, подумала Женя.

Василич еще не успел припарковаться с необходимой ему тщательностью, а Овчаренко уже выскочил наружу и устремился к входу в больницу, не обращая внимания ни на поспешившего следом Пыхова, ни на полицейскую машину, которая сдавала задом. Лицо у Рогова было холодно-оскорбленным, будто начальство заставило его не потерять пять минут на сопровождение, а публично отречься от веры в особый путь России, священную значимость функции держать и не пущать, виновность задержанных и продажность временно незадержанных и во что у них там еще положено верить. Пыхова это не волновало, конечно, – во-первых, ему платили не за волнения по поводу чувств посторонних, тем более примитивных, во-вторых, старлей сам напросился. Пыхова волновала досадная потеря времени, которая ощущалась примерно как потеря воздуха на скоростном подъеме: чем выше, тем хуже дышится, а дальше будет еще хуже, и ноги будут хлипче, а голова дурнее, а бежать все равно надо с ускорением, потому что требуют и потому что иначе нельзя, сказала Черная Королева.

Потеря времени тем более досадна, что невозможно исправить ничего из уже навороченного, и не за что зацепиться, чтобы остановить образец, пока вокруг него не наворотилось новой кутерьмы.

На текущем этапе затраты времени были сведены к минимуму. Замдиректора больницы оказался толковым или просто ладно проинструктированным. Он не стал доставать гостей вопросами о статусе, полномочиях и вообще о том, что ж деется-то на вверенном ему участке, а сразу провел их к завотделением, на ходу кратко и толково изложив все существенное: экипаж скорой привез пациентку в пятнадцать двадцать пять, женщина двадцати семи – тридцати лет, множественные открытые раны, внутренние повреждения и огромная кровопотеря в результате кататравмы, падение предположительно с седьмого – десятого этажа, при том что для взрослого человека уже четвертый этаж считается смертельным. В карете пациентка была временно стабилизирована, но показания требовали немедленного хирургического вмешательства. КТ, к сожалению, временно не функционирует, но мобильное УЗИ показало, что брюшная полость заполнена жидкостью. Дежурный хирург приступил к ревизии в пятнадцать тридцать, сразу запросив помощи коллеги, как только оценил масштаб повреждений. Первый же парамедианный разрез показал…

– Так, – сказал Овчаренко, оглядевшись перед дверью с табличкой «Заведующая отделением хирургической реанимации Седых Ирина Станиславовна», рванул дверь на себя и вошел.

– Спасибо огромное, – сказал Пыхов, проскальзывая следом и прикрывая дверь, чтобы отсечь толкового замдиректора. Тот, что характерно, воспринял отсечение как должное, только выкрикнул в сужающуюся щель: «Ирина Станиславовна, это насчет вашей пациентки».

То ли возглас сыграл деструктивную роль, то ли завотделением с самого начала была настроена обороняться и твердо стоять на том, что ни она, ни ее подчиненные ни в чем не виноваты, но ничего полезного Седых не рассказала. Внешне она была спокойной, хотя явно психовала. Догадаться об этом можно было только по некоторой закостенелости осанки и мимики, а также по тому, как цепко держалась врачиха будто заученной наизусть отчетной формы из двадцати строк: время, описание, предпринятые действия.

Про строгое следование правилам и инструкциям на всех этапах Седых повторила трижды. Повторила бы и в четвертый раз, но Овчаренко сказал: «Так» – и вышел.

Пыхов, даже не попытавшись хотя бы улыбнуться извинения либо смягчения ради, велел:

– В отчете особенности пациентки не указывайте, остальное можно. Начальство ваше предупреждено, с этим проблем не будет. И упаси вас бог от утечек.

– Куда, в газету? – горько поинтересовалась Седых.

Пыхов остановился.

– Куда угодно. В вконтактег-инстаграмчег, в пикабушечку, дзен, мужу вечером, в курилку веселых медбратьев. Никто не поверит, а мы узнаем. Лучше без этого.

– Мы – это кто? – спросила Седых, откидываясь на спинку кресла.

Она явно разозлилась. Нормальная реакция. И реагировать на нее следует нормально.

– Начальство спросите.

– Думаете, скажет?

Пыхов вышел, оставив дверь приоткрытой.

Женя открыла глаза, лишь когда тепло вокруг стало совсем густым, а местами даже жарким.

И обнаружила, что все изменилось.

Вообще все.

Женя не стояла в сквере у дерева, обнимая себя руками сквозь тонкую ткань операционного халата. Она сидела на приятно почему-то прохладном каменном полу между длинных высоких полок, уходящих далеко вправо и влево. Полка перед глазами была заставлена металлическими кастрюлями и сковородами разной степени непригорания, секции подальше были заняты керамическими и стеклянными формами для запекания.

Полки за спиной были, похоже, заставлены пластиковой и бумажной посудой и коробками салфеток. Одна из таких коробок свалилась от неосторожного движения пришедшей в себя Жени. Коробка упала не на прохладный каменный пол, а на длинный неровный холмик мусора. Его справа от Жени выстроили высоченные, по колено, вороха уже смятых салфеток, изодранные и сплющенные картонные и пластиковые тарелки и стаканчики, странно скрученные и будто сплавленные металлические мочалки, сразу гроздь, муравейник аляповатых китайских игрушек, разных – куклы, машинки, роботы, просто свистелки и мерцалки, страшные в упакованном-то виде, а теперь вовсе безобразные, потому что переломанные и выпотрошенные, – горсть одноразовых зажигалок, флаконы с моющими средствами и тюбики с кремами, все вскрытые, многие опрокинутые и заливающие пол разноцветными вязкими лужицами, которые сползлись в странного вида и консистенции болотце.

Не вляпаться бы, подумала Женя, попробовав убрать руку от этого бедлама, и обнаружила, что рука и без того убрана предельным образом: она спряталась под халат и бережно, но сильно втирает что-то в живот снизу вверх. Вот эту вот грязь с пола, получается, сообразила Женя, прямо в распахнутую рану, получается, поняла она, впадая в омерзение и ужас, попыталась отдернуть руку, но не смогла. Рука так и наглаживала живот, который не ощущался как разрезанный и распахнутый, наоборот, был ровным, гладким и скользким. От движения Женя чуть не потеряла равновесие, покачнулась и посмотрела влево.

Слева от Жени курган был выше и безобразней. Его образовывали продукты: пара сырых кур, несколько упаковок хрустящих хлебцев, луковицы, одна вроде надкусанная прямо поверх нечистой шелухи, кассета яиц, разодранные пакеты сахара и муки. Сахар и мука были щедро просыпаны вокруг и тоже залиты жидкостью, очень блестящей под лампой дневного освещения. Видимо, подсолнечным маслом. Бутылка стояла рядом.

Левая рука ловко нырнула в пакет с мукой, зачерпнула горсть, метнулась ко рту – и рот Жени наполнился сперва очень сухой и сразу гадостно вязкой кислинкой. Чего это я, подумала Женя ошалело, поднося к губам горлышко пластиковой бутылки с подсолнечным маслом. Что я делаю, чуть не взвизгнула она, но крик сквозь мокрую муку не лез. Она зажмурилась и, кажется, глотнула раз, другой и третий, крупно, гладко, хорошо.

Нежный ком, толкнувшись изнутри в напрягшееся горло, быстро скользнул вниз. Женя раскрыла глаза, увидела, что левая рука совершенно против ее желания, но уверенно и будто натренированно, точно каждый день этим занималась, перехватывает куриную тушку и подносит ко рту. Меня вырвет сейчас, поняла Женя, гадливо зажмурившись и пытаясь отвернуть лицо, чтобы не ощущать склизкое прикосновение белесой пупырчатости и запах сырой курицы с легкой медицинской отдушкой, – и не ощутила. Запах был как от щавелевого супчика из дачного детства, и вкус был соответствующим – освежающе кисленьким. Женя попыталась распахнуть глаза, чтобы понять, как возможны такие чудеса, но отвлеклась на совсем уж неуместную и мало чем оправданную попытку вспомнить, а когда у нее было это дачное детство, где и как долго.

Дача открылась перед ней белой колоннадой, быстро съежившейся в беседку красноватого дерева, по которой деловито пробежала огромная ящерица, раздувающая перепончатый капюшон вокруг шеи. На ящерицу презрительно смотрел королевский пингвин, замерший на подернутом льдом краю беседки, от которого к ближайшему торосу уходила замерзшая веревка.

– Она вообще живая? – спросили неподалеку, и Женя снова вздрогнула, приходя в себя.

Курган слева от нее осел и обратился в кучу обычного кухонного мусора: шелуха, скорлупа, драные обертки и размазанная вокруг нечистота. От куриных тушек остались ошметки шкуры и кости, причем явно неполные комплекты, бутылка опустела. Кто это, интересно, всё тут подменил, подумала Женя, сглатывая.

– Еще как. Она в самом деле все это сожрала? – спросил другой голос.

В начале ряда стояла пожилая пара с тележкой. Мужик смотрел вроде сочувственно, тетка – с явным омерзением.

– Может, позвать кого? – нерешительно сказал мужик.

Голоса у них были почти одинаковые.

Женя хотела показать, что никого звать не надо, она сейчас все быстренько приберет и уйдет. Для убедительности Женя подняла руку, увидела зажатое в пальцах куриное крыло, неаккуратно обвалянное в сахарном песке, и поспешно сунула его в зубы. Вкус был божественный – как у правильного турецкого кофе.

Пожилая пара одинаково перекосилась и умчалась прочь.

Женя, похрустев челюстями, попыталась отбросить кость, обнаружила в некоторой растерянности, что отбрасывать уже нечего, рука пуста, хоть и испачкана в несколько разномастных слоев, – и потянулась вправо за салфетками.

Салфеток не осталось – все были скомканы и сплющены не в комки, а в жгутики или даже крупную целлюлозную пыль, покрывавшую свалочку пустых упаковок, флаконов и обломков пластмассы. Ну вот, подумала Женя озадаченно, повернулась к стеллажу, чтобы подцепить новую коробку салфеток, раз уж все равно подразорила магазин, но не рассчитала усилие. Рука скользнула по краю полки. Стеллаж со стоном качнулся назад и со стуком – вперед. По всей длине с него сорвались, мягко, звучно или звонко, коробки, упаковки и ведра.

Жене стало неловко. Она принялась подхватывать и всовывать на место то, до чего дотянулась, не вставая и не озираясь на приближающиеся возгласы.

– Правда буйная какая-то, – пробормотала Жаннат, которую парочка стариканов отвлекла от расстановки соков жалобами на чокнутую, кажется, покупательницу, засевшую между стеллажами хозтоваров.

– Стой тут, – велел охранник Илья, за неимением кобуры и вообще какого бы то ни было оружия вцепившийся пальцами в ремень, и двинулся к чокнутой.

Рассевшаяся на полу чокнутая его усердно не замечала. Она суетливо, с нелепой чрезмерной силой и тщанием впихивала упавшие коробки и упаковки обратно на полки, выбирая при этом самые неуместные пустоты и ниши.

– Ты что творишь, а? – спросил Илья с мягкой укоризной, осторожно приближаясь.

Чокнутая будто не услышала. Это наполнило Илью раздражением, вытеснившим легкое сочувствие к дурной бабе. Убирать-то за ней не Илье, мог себе позволить и сочувствие, кабы чокнутая была его достойна. Но та не была.

– Встала и убрала сейчас… – начал Илья, осторожно, но твердо прихватывая чокнутую за плечо.

Чокнутая, не поворачиваясь, небрежно ткнула Илью щепотью в сгиб локтя. Локоть щелкнул оглушительно и беззвучно. Оглушительно потому, что щелчок болезненным взрывом разнесся по костям, мышцам и нервам Ильи, ткнулся изнутри в каждую клетку кожи и отхлынул обратно в локоть сотнями ледяных ручейков, – а беззвучно потому, что за пределы кожи Ильи, вмиг ставшей мешком, полным страдания, не вырвалось ни звука, ни намекающего на него движения.

Илья сделал два спотыкающихся шага назад, едва удержавшись на ногах и вообще в сознании, подышал, приходя в себя сквозь омерзительную вялость и хлынувшую из каждой поры едкую испарину, повернул посеревшее лицо к Жаннат и прошипел:

– Ментов вызывай. Быстро.

Сзади зашаркало и застучало. Женя оглянулась, но успела заметить только мелькнувшую между стеллажами фигуру, кажется, в темной форме. Жене стало тревожно. Она встала, качнувшись, потопталась на месте, рассматривая колоссальную неопрятную свалку вокруг себя, и неуверенно подумала, что надо, наверное, прибраться и заплатить. Но как, если у нее ни веника, ни кошелька? И вообще, всего имущества – чужой одноразовый халат да дыра во весь живот.