Слишком много женщин

Вера Павлова

Слишком много женщин

Мои дети

Такая жара в палате, что не передать: пальцы ног вспотели, руки – само собой, и шея, и живот в огне: там не кожа, а угли. Жирная потная тетка наклоняется и говорит, что удалили две трубы. Внематочная беременность.

Мне хочется орать, и чтобы сонная артерия лопнула, и кровь хлынула. Почему две удалили? Какого хера? Еще я бы крикнула, что за мои же деньги вы отхреначили мне детородные органы совсем, навсегда! Интересно, а я все еще женщина? А если мне удалили матку и трубы?

В том июле работы было немного. Она как-то сама собой летом заканчивается. Я стала раньше уходить из офиса, время появилось. Деть его некуда, особенно в первые дни. Как будто получила миллион в наследство: что с ним делать?

Весь город увешан плакатами «Солнечный круг». Это про детей, про приемных. Берешь ребенка, и будет тебе счастье. Можно не сразу брать, а походить, присмотреться, решиться. И я пошла.

Мне дали девочку. Ну, так само собой вышло. Я зашла в группу, увидела ее, она – меня. Мы пошли гулять по территории детского дома. Оказалось, что у детских домов бывают большие территории, что-то вроде парка. Кате надо было готовиться к школе, поэтому она брала с собой на прогулку книги. Мы вместе читали. Полчаса читаем, а потом снова гуляем. Месяца два я к ней ездила, потом позвонила в «Солнечный круг» узнать, что нужно для удочерения.

В принципе, ничего невозможного не было. Даже то, что я не из Москвы и не замужем, не было критичным.

17 июля была среда, и я заехала к Кате. Не в субботу, как обычно, а в среду. Собиралась в отпуск. Он был давно запланирован, всего-то пять дней. Мне хотелось предупредить ее, что в эти выходные мы не увидимся. Еще мне очень хотелось сказать Кате, что я ее заберу. Но в «Солнечном круге» предупредили: не говорите, пока нет полной уверенности. Тем не менее счастье рвалось из меня с таким напором, что машины на переходах останавливались, мужчины открывали двери, а прохожие в этот день улыбались и были невероятно красивы. В общем, все так, как бывает, когда человек счастлив.

* * *

Добралась до детского дома я часам к семи. Поздно, конечно, но раньше не получилось. К тому же летом семь часов кажется серединой дня и кажется, что еще хватит времени нагуляться и наговориться.

– А Кати нет, – сухо сказала мне воспитатель Надежда Петровна.

– Я подожду, – задорно ответила я. Мне показалось это само собой – подождать.

Я села, положила рядом сумку, достала книжку и оглядела коридор.

Надежда Петровна не уходила и как будто опешила. А что она хотела, чтобы я что? Я же не к ней, я к Кате пришла. Пускай уже выпускают мою блондинку-дочку, с ямочками, как у меня, и веснушками, тоже как у меня. А еще с руками, которые ей чуть велики.

– Не стоит ждать, – присела ко мне Надежда Петровна.

– Почему? У меня полно времени. Я не смогу приехать в выходные, поэтому хочу увидеть ее, – объяснила я.

Надежда Петровна выпрямилась, втянула живот, посмотрела вдаль. Стала похожа на статую Ленина.

– Ей нашли приемных родителей, и они уже подали документы. Сейчас они проводят с ней много времени, и мы решили, что не надо ей с другими взрослыми видеться, – уточнила воспитательница.

Мир поплыл. Я превратилась в молодую женщину, которая размечталась о счастье материнства, как иные мечтают об удачном замужестве. Стало душно и жарко. Стены в детском доме были обшарпаны, запахло краской: летний ремонт был в разгаре. Противно завоняло рыбой, что ли, на ужин давали? Я минтаем только кошку кормлю.

– До свидания.

– До свидания.

И больше никакого «Солнечного круга» и никаких детей, раз уж мне с ними так непросто.

Теперь тоже июль. Не тот, а этот. Я лежу в палате и больше не могу мечтать. Мне спокойно и радостно. Остался один вопрос: почему именно летом у меня отбирают детей, хотя теперь этого не будет, теперь их не будет никогда.

Платье

В 31 год я захотела ребенка и платье. Я никогда в жизни не надевала платье. У меня четыре старших брата, я всегда за ними донашивала. Меня никто не ждал, я случайный ребенок. Кто отец, мама так и не сказала, но отчество у меня, как у братьев, – Ивановна.

Меня зовут Вера. По образованию я педагог младших классов, институт закончила, но какой на хер я педагог? Я работаю в автосервисе Volvo, крашу машины. Хорошее место, мужчины привыкли, что баба с пульверизатором ходит, и я уже, как они. Мне пофиг. У меня только брюки, джинсы, рубашки и свитера. Есть одна синяя двойка с золотыми лацканами, я в ней на свадьбу к подруге Леле ходила.

* * *

Я захотела платье 24 августа 2010 года, через неделю после моего дня рождения. Я живу на Красном строителе, там у нас раньше рынок был, а теперь молл. Не люблю я туда ходить, толкотня. Но платье загорелось заиметь, поэтому вечером в понедельник, после смены, я зашла. Магазин на последнем этаже, размером с багажник «Амарока» и примерно так же забитый всякой всячиной.

– Маш, ты издеваешься, зачем пять кофт 44 размера?! – горлопанила продавщица так называемого бутика.

– Разбирай давай, продадим. Этот 44-й на 50-й натянуть можно, – отвечала ей другая тетка, похожая на первую, как будто они два крыла одной здоровенной машины.

Я смотрела на утрамбованные в шеренгу вешалки с платьями. Все какие-то одинаковые, как их различить?

– Девушка, вы хотите новую или старую коллекцию? – обратилась ко мне одно крыло, то бишь тетка.

– А есть существенная разница?

– Новое – всегда новое, а старое – старое, – изрекла мудрость другая продавщица, отвлекшись от разбора кучи.

Хотя нет, это не продавщица, наверное, хозяйка. Она в леопардовом кардигане с шеренгами блестящих колец, с алыми ногтями и губами. Все кричало: я главная! Как наш старший механик в лакированных ботинках.

– Мне платье нужно, – сказала я.

Тетеньки оживились. Может, им стало жаль меня, а может, надоело разбирать товар. Они принялись наряжать меня, как будто я кукла или дочь им. Рюши, кокетки и голая спина – жесть просто.

– Пойду я, – сказала я.

– Чет не нашли, – развела руками продавщица.

– Погоди, куколка, – уцепилась за мою руку хозяйка заведения.

Куколка? Это я куколка? Вы таких куколок видели? Да охранник на входе больше куколка, чем я. Охренели они тут, что ли. В этот момент на меня напялили платье. Оно скользнуло по мне и остановилось на середине колен. В нем была молния наискосок по большому вороту и две молнии на рукавах. Черный цвет был таким глубоким, как при двойной окраске. Оно даже мерцало в магазинных лампах. Я себе нравилась. Даже ботинки не надо было менять. Мои 40-го размера, с двойными шнурками и клепками вдоль подошвы, подошли к платью.

– А ты говорила, что никому не подойдет, – горделиво сказала хозяйка. – У меня глаз-алмаз.

– Да ему уже четыре года, вон складка от пыли, – тыкала в мою спину продавщица.

– А что складка? Отстирается! Девушка, а можете прямо фломастером черным закрасить, ничего не будет видно, – торопливо советовала хозяйка.

– Я беру.

Нам всем было ясно, что я возьму это платье. Оно клевое, я в нем даже на работу стала ходить.

Через год (плюс-минус месяц) у меня родилась Аксинья. Даже неясно, кто кого родил – я Аксинью или мое платье Аксинью.

Страх божий

Ответьте на вопрос честно: вы страшная? Не в смысле, что у вас большой нос или узкие губы, вы не выспались или припухлости под глазами. Не в смысле толстых ляжек, тощих голеней и свисающей груди, а в смысле – страшнее атомной войны, то есть с кем бы вы ни сравнивали себя, вы всегда хуже? Короче, я очень некрасивая, ужасно некрасивая, катастрофически некрасивая.

У меня небольшое лицо, немного рябое, мама говорила, что от рождения глаза-бусинки (будь они у собаки, все бы умилялись), бровей нет – слишком белесые, нос вырос вкривь и вверх. Считать меня красивой может только инопланетянин, он же захочет иметь со мной детей. Я стала лесбиянкой, потому что… Это не сработало (забегая вперед). Я стала лесбиянкой, потому что верила в женское сочувствие и маму. Она меня любила. Пока она была жива, я держалась, когда она умерла – я вошла в «тему», то есть стала лесби.

Мир лесбиянок закрыт и разнообразен. Здесь живут мужчины и женщины: все с сиськами и письками. Сексуальные ориентации – как в обычном мире. Да и все, как в обычном мире, хотя больше похоже на другую планету. Когда темы спускаются на землю (читай: попадают в обычный мир), они мимикрируют: говорят о романах с мужчинами, хотя на самом деле речь идет о женщинах, надевают платья, даже чулки и стараются не пялиться на баб, но все равно пялятся тайком.

Другой вариант – открытый вызов обществу. Выглядеть так, как натуралы представляют себе лесби: брутально, с серьгами, короткой стрижкой и сиськами, стянутыми бинтами. В обоих случаях – это средство защиты и охранная грамота. Как известно, лесби составляют 5 %, пусть 10 %, прочих, с аморальной ориентацией еще 10 % наберется. Что получается? Получается, что натуралы в подавляющем большинстве. А-а-а, страшно! Только страшно почему-то натуралам, что геи поработят их.

Я предпочитала не спускаться на землю. Слава богу, появились социальные сети. Беда была в том, что я уже полгода, как в теме, а трахали меня исключительно спьяну и всего один раз.

Я решила изменить внешность. Ну, заказала себе фотосессию, чтобы хоть в Фейсбуке кто-нибудь клеился. План был прост: девушка моей мечты клюнет на фото, мы начнем общаться, она влюбится, и ей уже будет все равно, как я выгляжу в натуре.

Так на моей страничке появилась дива, сидящая на леопардовой шкуре в позе Данаи. Одета была в шляпе, потертых ковбойских штанах и рубашке. Свет, макияж и фотограф – камера вместо рук – сотворили чудо: я была прекрасна. Девицы не то чтобы табуном повалили, но какой-то движ наметился. Вскоре постучалась девушка моей мечты. Такая активная, красивая и наглая, как тысяча чертей.

Сердце мое забилось.

– Мне таких слов еще никто не говорил, – пишу ей в чате.

Она на минуту зависла и отвечает:

– Быть не может, прелесть моя, ты ж умница и красавица.

Я решила не развивать тему. Мне-то мое удивление понятно, мне в реальности никто такого не говорил, а вот она не врубается в суть, потому что фотограф хороший.

Через месяц приятного виртуального культурно-социального и любовного общения я подумала: девушка моя с потрохами. После такого только жениться – и в долгую совместную жизнь. Я даже к маме на могилу ходить перестала.

Штаны, рубашка, шляпа, билет Нижний – Москва, и я набираю ее номер. Не сказать, что она возрадовалась, но и от встречи не отказалась.

В Царицыно было темно и ни одного кафе. В километре от ж/д станции нашли армянскую забегаловку с пивом. Я купила Астрид две бутылки. Так-то она Света, но вы знаете это присказку: Света – королева минета. Если бы меня звали Света, я бы тоже переименовалась.

Астрид выпила две бутылки в два глотка. Кажется, мой план не сработал, она не была моей с потрохами. Любовь моей жизни искренне пыталась превратить меня в аватарку на леопардовой шкуре, но перед ней была я – страшная-престрашная девушка. Через час Астрид просто смылась под дурацким предлогом, что ей срочно надо домой. Я ждала следующей встречи.

Прекрасная Астрид водила меня за нос. Вроде и встретимся, а вроде и некогда. Денег у меня оставалось на три дня в Москве, и тут она пригласила меня покататься на роликах. Я не стояла на них ни разу, но это было неважно. Ролики я взяла напрокат. Отлично помню, как я стояла у пункта проката, слушала шелест гастарбайтерской метлы по асфальту и считала оставшиеся деньги. С таким капиталом можно было рассчитывать только на бескорыстную любовь.

Ролики мне выдали черные с красным, мужские. Женских 42-го размера не нашлось. Их было трудно шнуровать, ехали они медленно. Сначала у меня слегка шумело в ушах от машин, которые проносились по проспекту. Потом я начала думать, что хочу исчезнуть, шум стал нарастать, стрекотать, щелкать, оглушать, и тут я упала.

Астрид опаздывала. Я уныло ездила вдоль Кутузовского проспекта на Поклонной горе. Наконец она появилась. Астрид приперлась с другом и подругой. Зашибись свидание, зашибись ролики. Зачем я потратила деньги? Чтобы оказаться в компании, а не в интимной обстановке?! Предупреждать надо! Хотя, что предупреждать, кого? Что бы это изменило? Я же хотела встречи, я ее получила.

Эта сука Света (какая она Астрид) – королева минета – разгонялась как подросток и даже прыгала через бордюры. А что делала я? Я ходила по траве, пытаясь поговорить с ней. В конце концов, я бросилась ей под колеса. Обложив меня трехэтажным матом, Света остановилась.

– Ударилась? – спросила она с раздражением.

– Нет, – ответила я, хотя нога болела ужасно.

– Ты что хотела?

– Жениться на тебе. Через пять лет, думаю, что так и будет, – заявила я.

– Так, сейчас 2010-й, значит, в 2015-м я тебя жду, спасибо, что предупредила.

Света засмеялась, подала мне руку и покатилась легко, как и раньше. Даже обидеться невозможно.

Я поплелась в общагу, сдала ролики, надела свои кроссовки. Пока я доехала с Поклонки до Дмитровской, где жила в общаге, щиколотка распухла так, что вот-вот – и кроссовок бы треснул. Утром не стало лучше, несмотря на компрессы изо льда и погружение в холодную воду.

Когда я наступала на ногу, в глазах темнело и вспыхивали молнии. Вы сейчас скажете, что надо было идти в травмпункт. Может быть, но я хотела домой и к маме, пусть и на кладбище. Не к Астрид, не к Свете, просто домой. Денег хватило только на билет в сидячий вагон. 12 часов ада, духоты и боли. С поезда меня отправили в больницу: проводница распорядилась. Оказалось, что у меня сломана лодыжка. Перелом внутренний, но какой-то стремный: нужно было металлическую пластину вставлять. Я пролежала три недели в нашей больничке.

Самым ужасным в начале моего великого лежания было зеркало. Оно висело напротив, сбоку от кровати, поэтому я постоянно видела себя в нем. Лежачий, как известно, отойти не может. Оставалось смотреть и ужасаться. Голову не мыла, отчего становилось еще противнее. Изо дня в день смотрела, смотрела, смотрела; я за всю жизнь смотрела на себя в зеркало меньше, чем за первую неделю в больнице. Что-то мне делали с ногой, что-то шло не так, и я снова лежала на своей койке и снова смотрела на себя. И знаете что? Я привыкла. Мне даже стало казаться, что все люди, в принципе, на меня похожи. А еще через неделю я даже подумала (мозг поплыл), что я красивая, а остальные не удались. К концу третьей недели в палату вошел новенький медбрат. По моим старым представлениям красивый, как бог, а по моим новым – страшный, как я когда-то. Короче, мы переспали на его четвертое дежурство. Через год поженились.

В 2015 году я получила сообщение: «А жениться?» Писали с неизвестного аккаунта Бибигон.

– Не хочу, – ответила я и заблокировала неизвестный аккаунт Бибигон.

Валя

Я лежу, вытянувшись на кровати: длинная и ватная. Я чувствую себя смятым одеялом, имеющим очертания тела: точка, точка, огуречик – вот и вышел человечек. А еще ноги мерзнут, тру их одну об другую и никак не могу согреть.

Два месяца назад я пошла в клуб. Дело было в конце октября, накануне снега, и тогда я напоминала себе шальную и свободную Октябрьскую революцию. Из Вали я запомнила только рост – чуть выше меня, потому что на каблуках, темную челку, закрывающую лицо, легкую сутулость и большие черные часы на руке, как для подводного плавания.

Она мне понравилась. Атака была отчаянной и безыскусной. Я сказала, что хотела бы еще раз увидеться.

Как оказалось, это означало полезть в прорубь. А вы знаете, что 60 % людей ныряют в прорубь за теми, кто им нравится? Поэтому моржи никогда не переведутся: любовный круг вечен.

Ныряние было запланировано у Вали на воскресенье, то есть после ночи в клубе утром надо было ехать на Полежаевскую, а оттуда в Серебряный бор, в лучшую московскую прорубь.

В метро было холодно, хотя, когда не выспишься, всегда мерзнешь. Валя приехала чуть позже, и я улыбалась ей идиотской улыбкой, которая бывает у нежных алкоголиков и влюбленных. К нам присоединился молодой мужчина, может быть, даже Андрей его зовут (кому это интересно), и Марина. Она знала, куда ехать и, похоже, была моржихой.

Валя, не обращая на меня никакого внимания, разговаривала с Мариной. Дабы как-то занять себя, я спросила у Андрея, кто он и откуда, давно ли плавает. Не помню, что он отвечал, разговор никак не становился интересным. Я подумала, что бывают такие дурацкие состояния, когда моя сущность сосредотачивается на одном желании и я начинаю жить в сером мире с одной светлой точкой.

Так черепахи живут. Маленькие черепашки, когда вылупятся ночью, должны бежать в море, чтобы выжить. И у них есть один проводник, который сделает их счастливым: луна. Бегут, значит, на свет, кто добежал, тот молодец, вырастет огромной галапагосской черепахой. Я тоже хотела вырасти до черепахи, во всяком случае, не умереть в младенчестве.

Пока я раздумывала о трудной судьбе рептилий, Валя разговаривала с Мариной и речь ее была похожа на пулемет. Короткая громкая очередь из слов сменялась молчанием, потом опять вопрос или замечание. Тон, жесты, обращение – все было резким и громким, как будто разговор этот – вынужденная дань обязательному общению. Общению, которое Вале было не нужно, но правила ведения жизненных военных действий обязывали.

Минут двадцать троллейбус с нами тащился по широкому грязному шоссе с серым снежным месивом у тротуара, потом свернул к парку. Здесь месиво превратилось в грязные сугробы, а у пятиэтажек лежала серая снежная перина. Зима в городе как она есть.

– Тепло сегодня, хорошая погода для первого ныряния, – заметила Марина.

«Наверное», – подумала я и испугалась. Я подумала, что придется лезть в ледяную воду и что Вале, кажется, все равно, буду я это делать или нет, и в целом все равно, есть я или нет.

Предпоследней остановкой перед голгофой-прорубью был туалет. На отшибе парка, единственный и очень вонючий туалет, куда вся наша компания из четырех человек зашла по очереди, отдавая ожидающим сумки.

* * *

Последней остановкой был домик, а вернее, деревянный вагончик, где можно было переодеться.

– Тут печка есть, потом будем греться, – кажется, впервые с момента встречи обратилась ко мне Валя.

Я кивнула. Думать, отвечать и излучать энтузиазм мне было не под силу: предстояло раздеться и нырнуть. Обычно в такие моменты, когда предстоит какое-то волевое усилие, которое приведет к стрессу для тела, я представляю себя перед дверью зубного кабинета в детстве. Когда-то же это закончится! Раздеться, пройти в купальнике до проруби, погрузиться, два гребка – и выйти. Минут десять максимум. Десять минут потерпеть – сущие пустяки.

Я окунулась в воду отчаянно. Я, когда боюсь, всегда так делаю. Валя же заходила спокойно. Плавала она тоже спокойно, ее размеренные движения руками напоминали плавание матрон в пруду на нашей даче. Только матроны были грузными и от этого неторопливыми, а Валя была стройной и уверенной.

Собственно все. Мы сплавали еще пару раз, потом оделись и поехали домой.

Терять мне было нечего, после проруби особенно. Я подумала, что подвигов достаточно и хотелось бы внести ясность. Какая наивность! Будь у меня возможность послать себе записку из будущего от меня, растянувшейся на кровати, я бы написала: «Выпей контрасекс для кошек, иди помедитируй, вырой яму, наколи дров, только не спрашивай!»

Я даже написала такую записку, но ее не передали, и в тот зимний день я спросила:

– Валя, а каковы наши шансы оказаться в одной постели? Мне бы очень хотелось.

– У меня сейчас другие жизненные цели. Я хочу замуж и еще ребенка, – ответила Валя пулеметом с глушителем.

– Значит, нет? – мой пулемет был без глушителя.

– Посмотрим…

«Господи, – подумала я, – вот мне еще смотреть не хватало, проруби достаточно». Это же чертовски сложно – вписывать в жизнь новых людей. Намного лучше вступать в связи со старыми друзьями, их не надо ни с кем знакомить, не надо менять жизненный ритм, сплошное удобство. Я отправилась домой шуршать старой записной книжкой. Скучно так там. Заводить романы со старыми друзьями и бывшими любовниками – это как чистить ковшик от пригоревшей каши, проще выбросить. Пока все новости обсудишь, пока пива выпьешь, пока они тебе про своих бывших жен, детей и любовниц расскажут, какой уж тут роман, только футбол в обнимку поглядеть да заехать на дачу навестить их маму: со школы тебя не видела, как ты выросла! Изредка возникающие при этом мысли о сексе принимают оттенок инцеста. Короче, не получилось завести роман на старых дрожжах.

Поэтому я продолжила смотреть в Валину сторону, и мы таки оказались в одной постели через пару недель. Было удивительно, что губы могут быть такими мягкими, а еще оказалось, что я могу обнять ее целиком, и мои руки при этом смыкаются в кольцо.

Валя со мной говорила ровно и много. Это были уморительные рассказы о трех ее супружествах: две женщины и один мужчина. Она изображала на лице удивление, восторг, отвращение, гнев, и это были живые картинки, на которые я была готова смотреть бесконечно.

А еще мы говорили об отпуске. Это отдавало идиотизмом. Боже мой, какой отпуск вдвоем! Сейчас я встану, соберу вещи и пойду в свой мир, который трещит от наполненности делами и смыслами. Во! В этом месте я бы еще одну записку себе отправила. В ней было бы написано: поди свари кофе, собери шмотки, вызови такси и поезжай домой! Прямо после мысли об идиотизме убирайся, а не беседуй.

Мне захотелось с ней в отпуск, к морю или в горы. Захотелось важно водить ее по Парижу или замкам Луары, изображая знатока искусства, а потом повести в кафе на Монпарнасе, рассказывая о Моне и Ахматовой. Все киношные штампы, включая катание на мотоцикле в «Римских каникулах» и плавание в холодной воде, как в «Титанике», наполнили мою голову. Шли мы, держась за руки и целуясь на улице, прямо по нейронным связям, отчего они распадались и становились струнами, на которых держится Вселенная. Надо же такое подумать-то! И травы курить не надо.

– Только все это Содом и Гоморра. Я решила заканчивать. Ищу мужа, переформатирую себя, – снова включился пулемет.

– И что же ты обо мне тогда думаешь? – мой риторический вопрос повис в воздухе.

Так он и висит в том утре. За окном идет снег, детская площадка с неудобными качелями, где вместо детей выгуливают собак, и баскетбольная коробка в сугробах. Мне нравилось ездить в этот мир, где Валя живет дочкой, а в соседнем доме – крупная, высокая и красивая, ее подруга Алла. Мы ходили к ней вечерами поесть и поболтать. У Аллы две дочки и тихий муж.

Когда я ездила к Вале от Киевского вокзала до Переделкина, я думала, что нас может связывать и каким может быть наше будущее. И у меня не было ответа. Потом я приезжала, переходила железную дорогу, зебру и шла, совсем чуть-чуть, вдоль новостроек. Писательское Переделкино было с другой стороны, а на этой стороне жили обычные люди.

Иногда, когда я была у Вали, к ней приходили клиенты на массаж. Тогда она раскладывала черный массажный стол во всю кухню, я устраивалась на табуретке, и так мы проживали этот час втроем. Валя разминала человеку спину. Мне ужасно нравилось смотреть на ее руки. Военные действия заканчивались, не было Содома и Гоморры, и всем было хорошо. Я рассказывала анекдоты из своей жизни, они – из своей, и мы смеялись.

Казалось, что мы были женаты – лет пять точно, а на самом деле пара-тройка месяцев прошла с первой встречи, а дней, проведенных вместе, и семи не наберется.

* * *

Я помню, как Марк Семеныч – мой учитель литературы, ходивший в брюках с высоко подтянутыми штанами, спросил нас, сколько длится действие романа «Преступление и наказание»? «Год, месяц, два месяца», – кричал класс, перебивая друг друга, как брокеры на бирже. Наконец варианты иссякли, и в наступившей тишине Марк Семеныч сказал: «Неделю».

Мой роман в этом смысле гораздо продолжительнее и жизнерадостнее: никто не умер, было весело, очень хотелось целоваться, постоянно хотелось. Мне нравилось готовить для Вали. Я просила ее никому об этом не говорить, потому что в обычной жизни я не очень люблю готовить. Но если бы вы видели, как Валя смотрит на плиту и продукты, то, даже будь вы самым большим противником стряпни, вы бы приготовили. Поверьте мне, есть люди, которые не любят готовить совсем, это их убивает.

А еще есть романы с одним героем. Я лежу сейчас на кровати в виде ватного одеяла и думаю, что мой роман именно такой. Сколько может выдержать один герой? Неделю, как показывает практика Раскольникова. Потом кто-то идет на каторгу, а кто-то ложится и вытягивается на кровати. Мой вариант гораздо, гораздо приятнее. Только ноги мерзнут, кутаю их в одеяло, а они мерзнут.